В комнате с крашенными в желтый цвет стенами, за столом, покрытым клеенкой, перед ополовиненной бутылкой водки сидели двое. Окошко, занавешенное не полностью, снаружи было мокрым от вечернего холодного дождя.
Молодой, бритый налысо мужик со сломанным носом скинул рабочую куртку с широкими рукавами и остался в выцветшей зеленой рубахе с заплатами на локтях. Его засаленный картуз лежал рядом на лавке. Бритый навалился на стол, скрестив ноги в грязных сапогах. Скулы его двигались, будто он что-то пережевывал.
В комнате было жарко от кафельной печки, в которой горело два больших куска каменного угля.
Собутыльник лысого был человеком плотным и имел пышные седые усы и золотую цепочку на сером жилете. Поверх жилета он носил белый докторский халат, хотя врачом и не был, а занимал вроде неприметный пост помощника управляющего Шереметьевской больницы. Он держался расслабленно, говорил мало и небрежно.
Небольшой домик, в котором встретились эти двое, стоял на территории больницы и относился к хозяйственным постройкам. За высокой кованой оградой лежал опустевший по случаю позднего времени Сухаревский рынок. Пожилой давно привык к этому соседству, мало того, он и за оградой чувствовал себя как дома. И имел на это полное право – завсегдатаи антикварных рядов, держатели лавок – все именовали его по имени-отчеству. Опытные воры, приносившие добычу скупщикам краденого, поучали новичков:
– Во, глянь на того. Это сам Тимофеев Маркел Антонович.
– А кто он, дядя? – спрашивал молодой.
– Большой человек! Да не пялься ты так. Ты коротко посмотри да с уважением. Он тебя запомнит. Он все помнит. Все знает.
Усатый старик действительно обладал феноменальной памятью. И не менее феноменальной способностью добывать любую информацию, поскольку основным его занятием была именно скупка и хранение краденого в дальних помещениях больницы. И он же помогал преступникам попасть в больницу, оформляя их через своего человека в приемном покое по чужим документам – особенно если бандиты поступали с резаными или стреляными ранами. Тут их записывали как случайно порезавшихся или неудачных охотников.
Сейчас же Маркел Антонович принимал просителя в своих покоях, равнодушно слушая, что говорил ему бритый.
– Отработаю. Вот тебе крест!
Тимофеев безучастно посмотрел, как сидевший напротив перекрестился, и налил себе водки, звякнув горлышком бутылки о стакан.
– Дурак ты, – сказал он беззлобно, слегка картавя. – Ты вообще понимаешь, чего предлагаешь? Чем ты мне отработаешь?
– Отработаю! – горячился бритый, косясь на водку. Ему хотелось выпить, но водка была хозяина, а тот не предлагал. – Вот те крест!
– Да хорош уж, – пробурчал Тимофеев. – Послушай, что я скажу теперь. – Он достал из кармана большой платок и вытер усы. – Только за ради твоего братца помогу. Да и ты мне потом должок вернешь. Только договоримся твердо – все, что ни скажу, сделаешь.
– Сделаю! – с готовностью кивнул бритый.
– Скажу «убей» – убьешь. Скажу – «с крыши сигай» – прыгнешь.
– И это сделаю, Маркел Антонович.
– Ну, ладно, – равнодушно кивнул скупщик. – Налей себе. Будет у меня для тебя одна работа…
Бритый схватил бутылку и наполнил свой стакан.
– Ваше здоровье! – произнес он и моментально опрокинул водку в нутро.
Усатый прищурил карий глаз.
– Что, накипело?
– Угу. – Бритый сглотнул и утер рот рукавом рубахи. – Он же мне не просто как брат. Когда маманя и папаня померли, я за ним ходил, кормил его, сам недоедал. На работу по малости лет не брали, вот я воровать и пошел. Били меня страшно, когда ловили! А все мне веселей – когда родная душа рядом. Думал, в мастеровые отдам, женю – пусть чистой жизнью живет. И теперь из-за этого гада его в каторгу! А он же мальчонка еще. Что там с ним сделают? А?
– Известно что, – спокойно ответил Тимофеев, которого на самом деле вовсе не интересовало, что случится на каторге с молодым смазливым насильником.
– Вот! – с отчаянием воскликнул бритый. – Вот!
– Так ты и сам, когда на каторге был, разве не петушил юнцов-то? А? – поднял бровь Маркел Антоныч.
– Был грех, был, – кивнул его собеседник. – Позвольте еще полстаканчика?
– Давай.
Бритый махнул еще полстакана.
– Был грех, – повторил он виноватым голосом. – Так и жизнь на каторге – не малина. Потому и хочу…
– А что ты вообще хочешь? – вдруг перебил его Тимофеев. – Зачем тебе адрес?
– Пойду, в ноги бухнусь, попрошу отпустить брата. – Бритый аж подался вперед. Говорил он с убеждением человека, который с самого начала отогнал всякое сомнение в неудаче своего намерения.
– Да? – насмешливо спросил Тимофеев. – А как он не согласится?
Бритый снова сел на лавку.
– Тогда кончу его. Брата не спасу, так хоть отомщу.
Маркел Антонович подумал, а потом покачал головой.
– Адреса я тебе его не дам. Впрочем, по адресу его искать – только время даром тратить. Он там редко бывает. А если хочешь с ним переведаться, то сходи на Александровскую улицу, найди трактир «Лазаревский». Он там по вечерам бывает со своим денщиком. Пьет. Как уж ты с двумя управишься, я не знаю, но так это – твоя забота. Оружия он с собой никогда не носит. Но ты поберегись: Скопин – мужик ушлый, воевал в Туркестане. И больной на всю голову, хоть и судебный следователь. С такими связываться – себе дороже. Подумай наперед. И главное запомни: если попадешься и тебя спросят – откуда узнал…
– Ни-ни! – замотал головой бритый. – Христом богом клянусь!
Третий вечер уже приходил бритый в «Лазаревский» трактир, садился за стол у дверей, лицом к залу, прямо под выцветшей картонкой с изображением толстой русалки, которую огромный кот тянет за хвост, брал бутылку портера и ждал. Трактир был самый обычный – состоял из двух комнат. В первой, крохотной, имелся винный буфет с тарелками, на которых засыхали кучки квашеной капусты, болотного цвета соленые огурцы или моченые головки чеснока. Старый однорукий инвалид сгребал рукой мелочь, бросаемую на стойку, и наливал той же рукой шкалик или чарку водки из зеленого. Сюда забегали на минутку: похмелиться или добавиться, а то и просто смочить горло. Желавшие посидеть подольше, поговорить, поесть и выпить основательно шли в большой зал с двумя окнами, которые мыли один раз в году – на Пасху. А в остальное время окна стояли заросшие пылью, свечной копотью да жиром. В большом зале имелось несколько столов, накрытых непременными московскими скатертями. И у каждого стола – по три крепких и грубых стула. Освещалось все это помещение газовой лампой, висевшей в центре потолка. Однако хозяин, похоже, экономил и прикручивал газ в люстре до минимума – так, чтобы посетитель мог различить стакан, но таракана, плававшего в миске с кашей или рагу, мог уже и не заметить.
Как сразу приметил бритый, половых было двое – дед и внук. Причем внук явно совсем недавно приехал из владимирской деревни, и потому дед все время его учил подзатыльниками, не особо скрываясь перед посетителями, которые к такой учебе относились одобрительно, потому как жалеть дите – только портить.
Первые два дня на бритого косились – он был не местный. Пару раз даже подкатывались, чтобы переведаться, пощупать новичка. Но бритый просто таращился исподлобья и в разговоры не вступал. От него отходили, чувствуя, что он – не просто так пришел и что он, похоже, бешеный и ждет тут кого-то. Конечно, если бы местные выяснили, кого ждет этот громила, они бы предупредили жертву, которая, скорее всего, была из своих. Но на нет и суда нет. На третий вечер на него просто перестали обращать внимание. Тут-то и явился человек, за которым охотился бритый. Поначалу бритый его даже не узнал.
Он пришел в кабак как к себе домой, здороваясь лениво. Плюхнулся за стол у стены, не снимая серой солдатской шинели, просто бросил на скатерть старое кепи с давно не чищенным козырьком. Пожал руку подошедшего полового-деда и сказал ему несколько слов. Тот поклонился и пошел на кухню, передавать заказ.
Прибежал внук с бутылкой водки и стаканом. Налил полную, получил мелкую монетку на чай – украдкой от деда.
Сидевшие в кабаке мужчины сдержанно вставали, подходили к пришедшему и здоровались. Тот никого не звал присесть с собой, никого не угощал.
Наконец, человека в шинели оставили в покое. Он привалился к стене, пододвинул к себе другой стул и положил на него ногу в грязном сапоге.
Бритый опустил глаза и только теперь заметил, что кулаки его сжаты до белизны косточек. Осторожно он разжал кулаки и положил ладони, как чужие, на скатерть.
Подняв снова взгляд, бритый увидел, что человек в шинели смотрит прямо на него. Отросшие черные волосы с сединой неопрятно спускались к вискам. Мужчина был небрит, с красными от пьянства глазами.
– Ты кто такой? – спросил он. – Раньше не виделись?
Бритый опустил руку под стол и коснулся ножа в кармане. Он знал, что ответить, но краем глаза заметил, что мужики в кабаке снова начали на него коситься. Поэтому встал, высыпал на скатерть монеты, снял с гвоздя свою куртку и быстро вышел.
На улице он привалился к стене и запрокинул голову, ловя ртом капли дождя. Бешенство сжимало его сердце костяным кулаком, но он знал, что надо просто подождать. Просто подождать, когда враг выйдет на улицу. Надо просто подождать, когда он пройдет вперед, где кончается слабый свет фонаря. Когда враг войдет во тьму.
Скопин проводил взглядом вскочившего громилу в черной куртке и криво ухмыльнулся. Он был пьян еще до прихода в кабак. Сказать по чести, пить сегодня он начал еще с утра, чтобы отвязаться от очередного кошмара, приснившегося, как всегда, перед рассветом. И хотя сон совершенно стерся из его памяти уже к полудню, ощущение томительного ужаса все не проходило.
Он не знал, можно ли вылечить водкой сумасшествие. Но был уверен в том, что ходит по самому краю пропасти – ведь эти кошмары, эти сатанинские видения, которые не зависели ни от его силы воли, ни от его желаний, они несомненно доказывали, что если он еще не сошел с ума, то точно сойдет. Не могут нормальному человеку сниться такие адские кошмары.
Иван Федорович налил стакан и вялой рукой поднес его ко рту. Пить больше не хотелось. Его тошнило от одного запаха водки. Но он заставил себя выпить, проливая водку на подбородок, – выпить, чтобы этой ночью уснуть без снов.
Пожалуй, еще один стакан, и цель будет достигнута. Один и еще один. Если он уснет прямо здесь, не беда, верный Мирон, его бывший денщик, придет ближе к полуночи и оттащит домой. Он всегда так делает.
Как тогда он на себе притащил его в Самарканд, ночью. А утром первого июня город уже был окружен. Генерал-губернатор Кауфман с основными силами выступил на Каты-Курган. В городе осталось менее шестисот человек гарнизона. Госпиталь оборудовали прямо в цитадели, и Скопин был далеко не первым его пациентом. Прямо на земле, на реквизированных из окрестных домов одеялах и коврах лежало не менее 450 раненых и больных. Полковой доктор Ригер разорвал на Иване рубаху и попытался подсчитать резаные раны. Но все было в запекшейся крови. Кто-то, кажется молодой ассистент Ригера, сбегал к колодцу и принес кожаное ведро воды, которую с размаху вылили на грудь Ивана, чтобы смыть кровь корпией. Руки ассистента дрожали.
– Что? – спросил Скопин. – Плохо?
– А? – как будто очнулся тот. – Нет, у вас все хорошо. В смысле, есть над чем поработать.
– У вас руки дрожат, – прошептал, слабея, Скопин.
– Это от нервов. Солдаты говорят, будет приступ. Туркмены обложили город, их тут тысячи. Наши ушли далеко и не успеют. Тут гарнизон-то…
Ригер склонил свою седую голову к лицу Скопина.
– Вижу пулевое отверстие, господин поручик. Пулю надо вытащить, а то плоть сгниет. Начнется гангрена. Терпеть сможете?
Скопин судорожно кивнул и посмотрел направо – там, прислонясь к невысокой ограде, сидел Мирон. Голова его безжизненно свешивалась на грудь. Издалека слышался гул – топот тысяч копыт по сухой земле. И конское ржание.
– Успеем до приступа? – спросил ассистент, вытирая пот со лба. – А то сейчас раненые начнут прибывать.
Где-то там, где кружили конные лавы шахрисябцев и примкнувших к ним местных мятежников, загремели барабаны и завыли пронзительные зурны.
И тут громыхнула пушка, установленная в старом проломе саманной стены. Раздался ружейный треск.
– Надо торопиться, – озабоченно сказал Ригер. – Павел, принесите флягу со спиртом и мой набор инструментов.
– Много наших осталось? – спросил Иван.
Ригер печально покачал головой:
– Немного. Всех поставили под ружье – даже писарей, фурштатов, музыкантов. Кое-кто из купцов вызвался охотником. И еще местные евреи. Им-то терять нечего, тут их… Но какие из них солдаты? Стены решили не оборонять – только дворец.
Ассистент Ригера принес флягу и саквояж. Доктор вынул серебряный мерный стаканчик и нацедил из фляги.
– Вот, больше не дам. Еще пригодится. Знаю, мало, но… Пейте. Только залпом.
Скопин открыл рот, и Ригер влил в него спирт. Глотку обожгло, но Иван даже не закашлялся. Перед глазами все поплыло.
– Павел Семенович, позовите солдат, пусть подержат его за ноги и руки.
В следующее мгновение нож вонзился Скопину в бок. Боль была невыносимая, тело Ивана выгнулось дугой, и он широко распахнул глаза…
– Ты?
– Я, – радостно кивнул бритый. – Это тебе наше с приветом. Для разговору.
Скопин тронул рукой борт шинели и поднес к глазам. Кровь. Черт. Эту старую солдатскую шинель и кепи он надевал специально для кабака – чтобы не вваливаться туда в своем форменном судейском пальто. Теперь придется стирать шинельку.
– Маненечко, – сказал бритый, выставляя нож вперед. – Подрезал слегка. А там – как пойдет.
Капля упала с кончика ножа в грязь.
– Ты чего? – удивленно спросил Скопин, которого вдруг повело вбок. Он наткнулся на забор и только этим предотвратил свое падение.
– А это за брата моего. За младшего. За Андрюшку.
– За какого такого Ан?.. А…
– Вспомнил? – изгаляясь спросил бритый. Ему нравилось происходящее. Ему нравилось, что большой человек, которого надо бояться, который обладает властью карать и миловать во имя правосудия, сейчас сползал по забору в уличную грязь, а он стоял с ножом и вершил свое правосудие, братское.
– Так ты брат Нежданова?
– Точно так.
– А не похож… И зачем тебе все это? – спросил Скопин, как бы все еще удивляясь, не чувствуя страшной опасности, переминавшейся с ноги на ногу перед ним с окровавленным ножом в руке.
Иван окончательно сполз на землю, примяв чахлый кустик, росший из-под забора.
– Затем, что ты брата моего на каторгу отослал. А с ним знаешь что будет?
– Знаю, – кивнул Скопин. – Там его взрослые каторжане по кругу пустят. Как девчонку.
Бритый зарычал и замахнулся.
– Здорово, Петр! – вдруг крикнул Скопин куда-то за спину своему мучителю.
Бритый рефлекторно спрятал нож за пазуху и сделал шаг в сторону. Быстро повернулся – посмотреть, кто подходит. Никого. Скопин обманул.
– Так ведь он заслужил, – сказал Иван как ни в чем не бывало. – Он же малолетку снасильничал. Хорошую девочку, из хорошей семьи. Да еще изуродовал.
– Она сама! – крикнул бритый. – А потом и оговорила.
– Ну да, – усмехнулся Скопин, прижимая руку к кровоточащему порезу на шинели, – и сама себе лицо порезала? Так что глаз у нее вытек.
Бритый замер. Про порезанное лицо и вытекший глаз он услышал впервые. Со слов Андрюшкиного кореша, Сёмки Рубчика, он знал, что какая-то малолетка обвинила брата в насилии – но мало ли таких случаев было, когда девка хотела отомстить парню за измену и возводила на него поклеп?
– Не мог Андрюшка этого сделать!
– Он это сделал, – ответил Скопин. – Дочка прачкина все видела. Она там в сарае дровяном пряталась от мужа. Каждое слово, им сказанное, под присягой подтвердила. Тряслась вся от ужаса на суде, пока рассказывала.
– Врала! – крикнул бритый, чувствуя, как внутри становится пусто, словно в мешке, из которого вытряхнули картошку.
– Не врала, нет, – ответил Скопин, укладываясь на землю. – Дворник видел, как твой брат выбегал с того двора. Да и при обыске бритву у него нашли. Тут он и сознался сам. Со злости, говорит. Себя не помнил.
Бритый опустился на корточки рядом с головой Скопина. Тот подсунул под ухо свою фуражку, будто собрался лечь спать.
– Все равно не верю, – упрямо сказал бритый.
– Да, понимаю, – согласился Скопин. – Брат все-таки. Как тут поверить? И я бы не поверил. Но почему, а? Ты мне можешь сказать? Ведь я сам его быстро поймал. Но не разобрался толком: отчего это он? Зачем? Чего он вдруг на девчонку-то набросился, да еще и по лицу полоснул?.. Как ей теперь жить-то?
– В монашки пойдет, – сердито ответил бритый.
– Ну, ты же человек, – обиженно сказал Скопин. – Ты же за брата пошел убивать, значит, чувства имеешь. А как бы твою сестру малую снасильничали да лицо ей располосовали?
– Нет у меня сестры, – огрызнулся бритый. – Брат вот был.
– Да… – морщась, сказал Скопин. – Был, и все. Нет больше, считай. Ну что, резать-то меня будешь? Я уж тут поудобней устроился, чтобы сильно не падать.
Бритый был растерян. Злость еще не прошла, нет, но почему-то теперь она была обращена не столько на пьяного следователя, лежащего рядом на сырой земле, сколько на брата. Ведь вырастил. Научил. В люди хотел вывести. Что же за дурь такая на него нашла вдруг?
И слезы потекли по щекам бритого – от обиды, от несправедливости.
Скопин лежал, закрыв глаза. Прорезанный бок болел. Перед глазами летали серые мухи… Дым, песок… Самарканд накрыло облаком пыли, поднятой конницей. Облаком пыли и порохового дыма… Иван очнулся и приоткрыл глаза. Он видел свое тело, перемотанное чистой тканью, далее было все в желто-сером тумане. Тени в белых рубахах, с темными пятнами. Одни лежали вокруг и кричали, другие бродили, согнувшись, кто-то опирался на кривую палку, вырванную из плетня.
Доктор Ригер в окровавленном переднике, похожий больше на мясника, чем на хирурга, сидел на корточках, протирая глаза, засыпанные пылью.
Вдруг в воздухе засвистело, Скопин, хорошо знавший этот звук летевшего ядра, попытался вжаться в стену. Смертельный куст взрыва мгновенно вырос где-то у входа во двор, прямо на телах лежащих там людей. Во все стороны полетели мелкие куски сухой земли, камни и ошметки человеческих тел.
– Откуда бьют? – спросил Скопин.
– Что? – Ригер приставил к уху ладонь – он не расслышал вопроса.
Иван указал пальцем на воронки.
– А, проклятые бухарцы затащили пушку на вон ту крышу. – Ригер указал рукой куда-то вдаль. – Но это еще ничего. Они еще залезли на минареты и стреляют оттуда из ружей. Нам повезло, что стрелки из них никудышные. Так что вы тут сидите и никуда не вылезайте. Можете попасть под пулю.
Земля продолжала гудеть от топота конных тысяч, круживших вокруг полуразрушенной глинобитной стены дворца.
«Боже, – подумал Иван. – Только бы не прорвались! Только бы не плен – снова. Только не это».
Он закрыл глаза и вспомнил, как Мирон, взвалив на спину, тащил его сквозь ночь. Верный, хороший Мирон. Все-таки вынес на своей спине…
– Спасибо, Мирон, – прошептал Скопин. – Дай тебе бог. А я награжу.
– Ништо, Иван Федорыч! – с натугой отвечал денщик. – Я уже привыкший вас таскать-то. Да и недалеко тут. Сейчас – домой. А там спать.
– А что, этот… который там был?.. Брат Нежданова?
– Бритый тот?
– Ага.
– Спугнул я его. Ушел он, Иван Федорович.
– Он меня немного порезал. Да ерунда. Главное, что не убил.
– Сейчас придем, посмотрим. А то и за врачом сбегать могу.
– Не надо, пусть он спит. Время позднее. Мы сами как-нибудь.
– Все, пришли, – сказал денщик, прислоняя Скопина к дверному косяку.
Иван стоял, тяжело привалясь, смотрел на небо.
– Вот черт! – произнес, наконец, Скопин. – Устал я, Мирон. А спать не хочется больше. Старался-старался, пил-пил… Все напрасно. Сатану, брат, не обманешь, от него не вырвешься. Он коли за кого взялся, ни в жизнь не отпустит. Так-то. Ну, тащи мое тело на кровать, посмотрим, чем все это закончится.