Едва бригадефюрер СС Вальтер Шелленберг успел войти в свой кабинет, как ожил телефон и, подняв трубку, шеф Шестого отделения «Рейхзихерхайтсхауптамта», то есть Главного управления имперской безопасности, с удивлением услышал в трубке вкрадчиво-назидательный голос адмирала Канариса.
– Знаю, что вы только что вернулись, бригадефюрер, и, как всегда, слегка утомлены, но полагаю, что нам следует встретиться.
– День действительно выдался… – начал было Шелленберг, однако главный абверовец рейха мягко прервал его:
– А ведь впереди много-много дней пострашнее. – И тут же вернулся к теме, с которой начал разговор: – Встретиться предлагаю в десять ноль-ноль, в ресторане у Горхера.
Шелленберг не любил, когда кто-либо пытался «извлекать» его из кабинета, особенно в первой половине дня. Это было «его» время. Он любил приезжать пораньше, когда коридоры огромного здания, в котором размещались подразделения Главного управления имперской безопасности, еще пустынны; пока они не были пропитаны растленным духом приказов, команд, чинопочитания и… страха, вечного страха по завтрашнему дню, по карьере, по стремлению угодить, не попасться под горячую руку, произвести впечатление, не «проколоться» перед внутренней службой безопасности СС. Да, он это не любил. Но звонил шеф «Абвера», и завтрак был назначен на субботу, которую Шелленберг конечно же решил посвятить службе. Тем не менее у адмирала было оправдание…
– Приглашен еще кто-либо? – поинтересовался бригадефюрер, уловив, что Канарис слишком задержался у телефонного аппарата.
Обер-абверовец покряхтел, как он делал всегда, когда желал бы не касаться темы, в которую его втягивают, или называть имя, которое он не хотел бы в данный момент произносить.
– Это всего лишь дружеский завтрак в одном из наиболее респектабельных ресторанов Берлина, – бойко, почти игриво произнес он, давая понять всякому, кто решился бы прослушивать их разговор, что речь идет всего лишь о дружеском мужском застолье, – и разделить его с нами дали согласие господа Гейдрих и Мюллер.
– Вполне приличная компания, – неуверенно произнес Шелленберг, не в состоянии скрыть удивления по поводу имен господ, пожелавших позавтракать за счет адмирала. Тем более что один из них, Генрих Мюллер, был шефом гестапо, которое тоже, пусть и номинально, подчинялось Главному управлению имперской безопасности (РСХА); а другой господин был непосредственным руководителем РСХА. Человеком, которого побаивался даже Мюллер, которого в этой империи опасались все остальные, кроме разве что Гитлера и рейхсфюрера СС Гиммлера. Которые, впрочем, тоже не сомневались, что тайные «дела» Гейдрих и «гестаповский Мюллер» завели и на них, безгрешных и неподсудных.
– Итак, завтра, в десять ноль-ноль, – завершил тем временем адмирал и, не давая Шелленбергу опомниться, бросил трубку на рычаг.
Несколько мгновений Шелленберг все еще смотрел на аппарат, словно опасался, что он вновь оживет, затем открыл свой блокнот, чтобы увековечить это приглашение краткой записью, но тотчас же отложил перо. Зачем записывать в служебный «ежедневник» частное приглашение? И потом, может ли он позволить себе забыть о нем? Особенно если там будет Гейдрих, который со дня на день должен был решить вопрос о его назначении на должность начальника только что реорганизованного Шестого управления[1], теперь уже более-менее подготовленного к германо-русской кампании.
Предупредив своего помощника, чтобы тот ни с кем, кроме высшего руководства, не связывал его, Шелленберг удобно устроился в глубоком кресле так, что голова оказалась где-то посредине спинки – его любимая «поза глубинного познания», и, закрыв глаза, погрузился в раздумья.
Канарис в принципе, по сути своей, не принадлежал к людям, склонным проводить время в кругу друзей, за кружкой пива. Тем более что ни Гейдрих и Мюллер, не говоря уже о нем, «молодом выскочке» Шелленберге, к кругу таковых друзей главного абверовца Рейха не принадлежали. Значит, тема встречи может быть только одна – предстоящая война с русскими. Длительная, кровопролитная и крайне опасная для рейха война. То, самое секретное, чем жило сейчас высшее руководство Рейха. Никто, кроме самого фюрера, да, возможно, еще начальника генштаба вермахта, понятия не имел, когда именно начнется эта «русская кампания», как все еще деликатно именовал ее Гитлер; но что начнется она уже этим летом, причем со дня на день, в этом никто не сомневался. То есть, Канарис собирал их явно не для того, чтобы раскрыть величайшую тайну Третьего Рейха. Тогда для чего же?
Шелленберг пытался понять мотивы, заставившие адмирала собрать субботним утром эту «тайную вечерю». Что он намерен предпринять, чего добиться? Узаконить свое главенство среди лидеров спецслужб? Согласовать план действия во время «русской кампании»? Убедить коллег, что Гитлер совершает роковую ошибку, и они, руководители спецслужб, обязаны разубедить его в успешном исходе, а то и составить оппозицию фюреру?
«О нет, только не оппозицию!» – почти вслух простонал Шелленберг, прекрасно понимая, что, какую бы позицию он ни занял во время сколачивания подобной оппозиции, как бы ни противостоял абверовскому вольномыслию адмирала, от преследований и мести фюрера и его окружения это уже не спасет. Наоборот, именно его, Шелленберга, вольномыслие будет воспринято в окружении фюрера с особой остротой. Поскольку именно он оказался среди наиболее доверенных лиц, готовивших рейх и мир к «походу на Москву». Именно ему была доверена подготовка наиболее важного пропагандистского документа, которому отведена роль идеологического обеспечения плана «Барбаросса».
Буквально на днях в его кабинете прозвенела точно такая же телефонная трель и он услышал сухой, резковатый и слегка гортанный голос Гейдриха:
– Вам, Шелленберг, придется подготовить основательный доклад о контрразведывательной работе против русских, – произнес он без всякого вступления, на одинаково ровной, суховато-грозной ноте.
– У меня он, по существу, есть, господин группенфюрер.
– Речь идет не о тех канцелярских заготовках, которые пылятся в вашем шкафу, бригадефюрер, и которые, очевидно, достались вам еще от предшественника. Нужно показать, каким образом вы собираетесь резко усилить контрразведывательную работу, учитывая при этом особую активность русских, продиктованную военными действиями против них.
– Понимаю, господин группенфюрер, такой доклад будет подготовлен.
– При этом докладывать вам придется лично.
– Ф-фю-реру? – перехватило у Шелленберга дыхание.
– Рейхсфюреру, – невозмутимо уточнил Гейдрих, всегда отличавшийся безразличием к столпам рейха и демонстрировавший пренебрежение к высоким особам и высоким титулам. Тем не менее он словно бы упрекнул своего подчиненного, не сумевшего осознать, что докладывать-то ему придется кому-то более значимому, нежели сам фюрер. – Рейхсфюреру Гиммлеру. Лично.
– Когда это произойдет?
– У вас двое суток, Шелленберг. Всего двое суток. И вы должны привыкать к тому, что далеко не для каждого доклада вам столь немыслимо щедро будут отводить такую массу времени.
– Что само собой разумеется, господин группенфюрер.
Хорошо, что Шелленберг не стал полагаться на прогноз Гейдриха и сумел подготовить доклад уже в течение следующих суток. Поскольку на второй день ему уже выпало предстать перед Гиммлером вместе с докладом и… Гейдрихом. И единственное, что утешало Шелленберга, так это то, что, стоя перед Гиммлером, Гейдрих волновался не меньше, нежели группенфюрер.
– Садитесь, друзья, – по очереди расстрелял их обоих рейхсфюрер СС свинцовыми вспышками своих маленьких, круглых, похожих на дула старинных пистолетов очковых стекол. – Нам есть о чем серьезно поговорить, дабы все для себя выяснить и уяснить.