Я вспомнил о шоу в Аризоне, когда уже третий день кряду нюхал кокс с мексиканским драг-диллером Марио. К этому времени у Red Hot Chili Peppers вышел один альбом, и мы собирались ехать в Мичиган для записи следующего, но сперва наш менеджер, Линди, организовал нам выступление на дискотеке в стейкхаусе в Аризоне. Промоутер был нашим фанатом и был готов заплатить больше, чем мы, откровенно говоря, стоили, ну а мы все нуждались в деньгах, поэтому быстро согласились.
Разве что я чувствовал себя полнейшей развалиной. Но я ей всегда и становился, когда зависал с Марио. Это был удивительный персонаж. Стройный, жилистый и хитрый мексиканец. Выглядел как более высокая и сильная версия Ганди. Он носил большие очки, так что не казался ни ужасным, ни внушительным. Но всякий раз, нюхнув кокаина или героина, он начинал свою исповедь: «Пришлось кое с кем разобраться. Я костолом у мексиканской мафии. Получаю задание и даже не хочу знать подробностей. Просто делаю свою работу, заставляю людей платить». Невозможно было понять, было ли хоть что-то из его слов правдой. Он жил в старом восьмиэтажном кирпичном доме в центре, в убогой квартирке, которую делил со старухой-матерью, вечно тихонечко сидящей в углу крошечной гостиной и смотрящей мексиканские мыльные оперы. Время от времени слышались перебранки на испанском, и я спрашивал Марио, можно ли принимать прямо здесь – у него весь кухонный стол был завален шприцами, таблетками, порошками, ложками, жгутами…
– Не парься. Она слепая и глухая, понятия не имеет, чем мы занимаемся, – уверял он. Так я и колол себе амфетамины, с бабулей в соседней комнате.
На самом деле Марио не был мелким барыгой – он был связан с оптовиками, так что за свой бакс ты мог подцепить у него нереальный стафф, но при условии, что поделишься с ним своей наркотой. Чем мы и занимались на его кухоньке. Там же с нами был и его брат, который только что вернулся из тюрьмы, а теперь сидел на полу, поднимая ор каждый раз, как не мог найти «рабочей» вены на ноге. Я тогда впервые увидел человека, который искололся настолько, что попросту закончились места на руках, из-за чего он был вынужден вводить наркотики в ногу.
Так тянулись дни. Доходило порой даже до попрошайничества, чтобы достать еще немного денег на кокаин. И вот однажды в 4:30 утра я осознал, что сегодня вечером у нас концерт.
«Окей, пора раздобыть наркоты, мне же ехать в Аризону, а я не очень-то себя чувствую», – подумал я.
Мы с Марио залезли в мой убогий зеленый «Студебекер» и отправились в самую дальнюю, жуткую и темную часть гетто в Даунтауне, на улицу, где вы в принципе не захотите оказаться, разве что ради цен – там самые низкие. Припарковали машину и прошли парочку кварталов, пока не оказались у полуразвалившегося старого здания.
– Поверь, ты не хочешь заходить внутрь, – сказал Марио. – Там может произойти что угодно и уж точно не что-то хорошее. Поэтому просто дай деньги, я достану дозу.
Какая-то часть меня говорила: «Боже, вот чего я точно не хочу, так это чтобы сейчас меня обокрали. Не очень это на него похоже, он так раньше не делал». Но другая, гораздо большая часть меня просто хотела героина, поэтому я отдал ему последние сорок долларов, и он скрылся в здании.
Я употреблял кокс столько дней подряд, что галлюцинировал, словно застряв между сном и реальностью. Мог думать только о том, как он выйдет из здания с наркотой. Я снял свою главную ценность – винтажную кожаную куртку. Несколькими годами раньше мы с Фли спустили все деньги, чтобы купить эти куртки. Она была мне практически как дом. Хранила мои деньги, мои ключи и, во внутреннем секретном кармашке, мои шприцы.
Меня сильно знобило, я был абсолютно опустошен. В конце концов просто сел на тротуар и накинул на грудь и плечи куртку, будто это одеяло.
«Давай, Марио, давай! Ты ведь уже должен спуститься», – повторял я про себя как мантру.
Я представлял себе преображение его походки, когда он выйдет, – из спотыкающихся неуверенных шагов ничтожества в развеселую припрыжку парня, готового кольнуться. На мгновение закрыв глаза, я вдруг почувствовал тень, которая стремительно надвигалась на меня. Посмотрев через плечо, я увидел огромного, неповоротливого, грязного и очумевшего мексиканского индейца со здоровенными строительными ножницами – такими башку можно отрезать! Он уже замахнулся на меня, но я нагнулся так быстро, как только мог, увернувшись от удара. И тут появился второй мексиканский ублюдок, тощий и изворотливый, который выскочил передо мной с угрожающим выкидным ножом. Я мгновенно решил рискнуть ринуться на это пугало, чтобы не пропустить удар в спину от здоровяка. Все происходило очень быстро, но когда встречаешься со смертью лицом к лицу, попадаешь словно в слоумо-режим – вселенная будто замедляет время для тебя, любезно предоставляя шанс. Я вскочил и, держа перед собой куртку, набросился на тощего мексиканца. Куртка смягчила удар ножа, и, бросив ее, я помчался так, будто у меня в заднице римскую свечу зажгли. Бежал и бежал, не останавливаясь, пока не затормозил у своей машины, где понял, что ключей нет. Ни ключей, ни куртки, ни денег, ни шприцов, ни, что хуже всего, наркотиков. Да и Марио был совсем не из тех парней, кто стал бы меня искать. Пешком я дошел обратно до его дома. Уже рассвело, и мы должны были отправляться в Аризону через час. Я зашел в телефонную будку, наскреб мелочи и позвонил Линди.
– Линди, я на пересечении Седьмой и Альварадо. Я не спал, моя машина здесь, но ключей нет. Сможете подобрать меня по дороге в Аризону?
Он уже привык к таким бедственным звонкам «от Энтони», так что часом позже синий фургон остановился на углу, загруженный оборудованием и участниками группы. И один грязный, в лохмотьях, угнетенный пассажир забрался на борт. Парни оказали мне холодный прием, поэтому я просто лег на пол фургона, положил голову между передними сиденьями и отключился. Через несколько часов проснулся весь мокрый, потому что лег прямо над двигателем и там было нереально жарко. Но чувствовал себя отлично. Мы с Фли приняли на двоих дозу ЛСД и просто порвали этот стейкхаус.
Для большинства людей зачатие – чисто биологический процесс. Но для меня очевидно, что в какой-то момент души сами выбирают себе родителей, потому что у потенциальных родителей есть определенные черты и ценности, которые будущий ребенок сможет ассимилировать в течение своей жизни. То бишь за двадцать три года до того, как очутиться на углу Седьмой и Альварадо, я распознал идеальных для меня родителей в двух прекрасных, но беспокойных людях: Джоне Майкле Кидисе и Пегги Нобел. Эксцентричность, творческая жилка и антиэлитарные взгляды отца вместе со всепоглощающей любовью, теплотой и трудолюбием матери были оптимальным для меня набором. Короче говоря, по моей на то воле или нет, я был зачат 3 февраля 1962-го года, чудовищно холодной и снежной ночью, в маленьком домике на вершине холма в Гранд-Рапидс, штат Мичиган.
По правде говоря, оба моих родителя были бунтарями, каждый по-своему. Семья отца перебралась в Мичиган из Литвы в начале прошлого века. Антон Кидис, мой прадед, был невысоким, коренастым, неприветливым и немного деспотичным человеком. В 1914-м родился мой дед, Джон Алден Кидис, последний из пятерых детей. Семья переехала в Гранд-Рапидс. Там Джон поступил в старшую школу, где хорошо учился. Будучи подростком, он писал отличные рассказы и выступал на сцене с песнями, кося под Бинга Кросби.
Жить и воспитываться в семействе Кидисов значило никакой выпивки, сигарет и ругани. И у него никогда не возникало противоречий с таким строгим образом жизни.
Потом он встретил прекрасную женщину по имени Молли Ванденвин, в роду которой были англичане, ирландцы, французы и голландцы (а как мы недавно выяснили, и индейцы племени могикан, что объясняет мою тягу к культуре коренных народов Америки и духовную связь с Матерью Землей).
Мой отец, Джон Майкл Кидис, родился в Гранд-Рапидс в 1939-м. Четыре года спустя бабушка с дедушкой развелись, и папа остался жить с отцом, который в то время работал на заводе, производящем танки для фронта. Через несколько лет дед снова женился, и жизнь моего отца и его сестры стала веселее. Вот только он уже совсем не мог выносить тирании Джона Алдена. Ему приходилось работать в семейном бизнесе (автозаправка и бургерная забегаловка по соседству), он не мог проводить время с друзьями, гулять допоздна и даже думать о выпивке или сигаретах. Да еще его мачеха Эйлин была ярой последовательницей голландской реформистской церкви и заставляла ходить на службы пять раз в будни и три раза в воскресенье, вызвав у него в итоге отвращение к организованной религии.
В четырнадцать он сбежал из дома – просто сел на автобус до Милуоки, где перебивался тем, что тайком пробирался в кинотеатры и таскал пиво на пивоваренных заводах. Через некоторое время он вернулся в Гранд-Рапидс и поступил в старшую школу, где познакомился со Скоттом Сен-Джоном, привлекательным и распутным любителем приключений, который, в свою очередь, познакомил его с миром мелкой преступности. Рассказы отца об их похождениях всегда вгоняли меня в уныние, потому что обычно заканчивались позором.
Однажды они со Скоттом пошли на ближайший пляж и, в попытке слиться с толпой, разделись до трусов, а затем сперли чей-то оставленный без присмотра бумажник. В итоге был как минимум один свидетель преступления, и в полицию немедленно поступило заявление… на двух чуваков в семейниках. Их загребли, и они все лето провели в тюрьме.
В то время как Джек, как тогда называли отца, и Скотт творили какую-то адскую хрень в Гранд-Рапидс и округе, Пегги Нобел вела жизнь, соответствовавшую всем нормам морали и приличия. Младшая из пяти детей, моя мама была воплощением среднезападной девушки-мечты – миниатюрная и чертовски симпатичная брюнетка. У нее были близкие отношения с отцом, который работал на Мичиган Белл. Она описывала его как этакого душку: доброго, любящего, отзывчивого и смешного. А вот с матерью все было иначе. Эта женщина, умная и независимая, поддавшись устоям того времени, предпочла работу секретарем учебной части в колледже, и это, наверное, сделало ее жестче и резче. Она была вечным блюстителем порядка и дисциплины в семье и часто устраивала скандалы моей маме, чей мятежный дух постоянно тянул ее свернуть с обочины. Например, мама тащилась от черной музыки и не слушала почти ничего, кроме Джеймса Брауна, а еще ребят лейбла Motown. Она была влюблена в одноклассника, который, может, и был лучшим спортсменом школы, но только оказался чернокожим – та еще запретная любовь для Среднего Запада 1958-го года.
А вот и Джек Кидис, только что вернувшийся в Гранд-Рапидс из тюрьмы штата Огайо, где отмотал срок за кражу со взломом. Его закадычный друг Скотт томился в тюрьме Кент-Каунти за свое сольное воровское представление, так что мой отец был предоставлен самому себе, когда отправился на вечеринку в восточном Гранд-Рапидс одной майской ночью 1960-го. Он был занят поиском доступных девчонок, как вдруг перед ним мелькнул маленький темноволосый ангел в мокасинах с белой бахромой. Пораженный, он ломанулся в толпу, но девушки и след простыл. Остаток вечера он провел в поисках, но узнал лишь имя. Через несколько дней Джек появился на пороге ее дома в спортивной куртке, отглаженных джинсах и с большим букетом цветов. И она согласилась сходить с ним в кино.
Два месяца спустя, получив разрешение родителей и ровно за день до их (родителей) тридцать пятой годовщины свадьбы, все еще семнадцатилетняя Пегги вышла замуж за двадцатилетнего Джека. Скотт Сен-Джон был шафером. Через шесть недель от осложнений, связанных с диабетом, умер отец Пегги. А еще через несколько недель мой отец начал изменять моей матери.
К концу того года Джек со своим другом Джоном Ризером отправился в Голливуд, каким-то образом уговорив Пегги дать ему их новенький синий Остин-Хили. Ризер хотел познакомиться с Аннет Фуничелло, мой отец – стать кинозвездой. Но больше всего он не хотел быть привязанным к моей маме. После нескольких месяцев неудач друзья обосновались в Сан-Диего, но тут до Джека дошли слухи, что Пегги встречается с каким-то мужиком в Гранд-Рапидс, у которого, ко всему прочему, есть ручная обезьяна. Бешено ревнуя, он понесся домой на скорости 100 миль в час без остановок и снова съехался с мамой, которая оказалась всего лишь в невинных дружеских отношениях с владельцем примата. Через пару недель Джек понял, что совершил большую ошибку, и снова укатил в Калифорнию. Весь следующий год мои родители то сходились, то расставались, то в Калифорнии, то в Мичигане. Очередное их примирение привело к напряженному переезду на автобусе из солнечного штата обратно на заснеженный и морозный Средний Запад. На следующий день я и был зачат.
Я родился в больнице Святой Марии в Гранд-Рапидс в пять утра 1 ноября 1962-го года. Я весил семь с половиной фунтов и был двадцать один дюйм в длину. Я стал практически хэллоуинским ребенком, но 1 ноября еще более особенно для меня. В нумерологии единица – очень сильное число, а три единицы подряд в дате рождения – довольно неплохое начало.
Мама хотела назвать первенца в честь отца, что превратило бы меня в Джона Кидиса Третьего, а отец склонялся к Кларку Гейблу Кидису или Керэджу Кидису. В итоге они остановились на Энтони Кидисе в честь прадедушки. Но сначала я был просто Тони.
Из больницы меня перевезли в маленький загородный домик, выделенный властями, где я и жил с мамой, папой и собакой по кличке Панзер. Но уже через несколько недель в отце снова проснулась тяга к путешествиям. В январе 1963-го мой дед Джон Кидис решил перевезти всю семью в места с более теплым климатом, а именно в Палм-Бич во Флориде. Он продал свой бизнес и посадил свою жену, шестерых детей, мою маму и меня в машину. Я ничего не помню из жизни во Флориде, но мама говорит, что, как только удалось освободиться от патриархального ига семьи Кидисов, нам зажилось здорово. Скопив немного денег благодаря работе в прачечной, мама нашла квартирку над магазином спиртных напитков на западе Палм-Бич, и мы переехали. Когда она получила счет за двухмесячное проживание от дедушки Кидиса, то отправила ему ответ: «Переслала счет вашему сыну. Надеюсь, скоро он даст вам о себе знать». К этому времени мама уже работала в Ханиуэлл, получая шестьдесят пять долларов в неделю – достаточно, чтобы оплатить аренду квартирки. Еще десять долларов в неделю уходило на няню для меня. По словам мамы, я был очень счастливым ребенком.
В это время мой отец жил один в нашем загородном доме. Однажды какого-то его друга бросила жена, и приятели решили по этому случаю поехать в Европу.
Отец упаковал свои клюшки для гольфа, печатную машинку и остальные скромные пожитки и отправился во Францию. После замечательного пятидневного путешествия, во время которого он умудрился соблазнить молодую француженку, бывшую ко всему прочему женой копа из Джерси, отец и его друг Том осели в Париже. К тому времени Джек отрастил длинные волосы и был похож на битников Левобережья. Они провели там несколько замечательных месяцев: писали стихи, пили вино в окутанных дымом кафе. А потом закончились деньги.
Автостопом они добрались до Германии, где поступили на службу в армию, чтобы попасть вместе с войсками в штаты.
С другими солдатами они набились как селедки в бочку на корабль, где страдали от морской болезни и периодических воплей в свой адрес, вроде: «Эй, ради всего святого, подстригитесь!» Тот путь домой был самым ужасным событием в жизни отца.
По возвращении каким-то образом ему далось уговорить маму снова сойтись. После трагической смерти ее матери в автокатастрофе мы переехали в Мичиган в конце 1963-го года. Теперь отец твердо намеревался следовать примеру своего друга Джона Ризера: поступить в колледж, получить стипендию в университете, а потом и хорошую работу, чтобы содержать семью.
Следующие два года он только этим и занимался. Закончил колледж и был принят в несколько университетов, но из всех выбрал Калифорнийский, где пошел на факультет кинематографа и осуществил свою мечту – жить в Лос-Анджелесе. В июле 1965-го, когда мне было три года, мы переехали в Калифорнию. Смутно помню нашу первую квартиру. В том же году родители снова разошлись – и снова из-за другой женщины. Мы с мамой поселились в квартире на Огайо-стрит, она начала работать секретаршей в юридической конторе. Надо заметить, что, несмотря на правильный образ жизни, в душе она всегда была хиппи. Хорошо помню, как по воскресеньям она брала меня с собой в Гриффит-парк на мероприятия, которые назывались Love-Ins. Зеленые склоны холмов пестрели группками людей, которые устраивали пикники, плели феньки и танцевали. Это был настоящий праздник. Раз в несколько недель приезжал отец. Мы приходили на пляж, забирались на камни, торчащие из воды, папа доставал из кармана расческу и совал крабам, которые всегда за нее цеплялись. Ловили и морских звезд. Я приносил их домой в надежде, что смогу держать в ведре с водой, но они быстро умирали и воняли на всю квартиру.
В Калифорнии мы процветали, каждый по-своему. Особенно отец. Он был в творческом ударе и снимал меня в качестве главного героя своих университетских короткометражек. Его фильмы постоянно выигрывали конкурсы: видимо, будучи моим отцом, он как-то по-особенному меня снимал. Первый фильм «Путешествие мальчика» показывал парнишку двух с половиной лет, который ехал по склону на трехколесном велосипеде, совершал эффектное, в замедленной съемке падение, приземляясь прямо на долларовую купюру. А потом сходил с ума в центре Лос-Анджелеса: ходил в кино, покупал комиксы, катался на автобусах, общался с людьми – все благодаря тому доллару. В конце фильма оказывалось, что все это мои фантазии – я клал доллар в карман и ехал дальше.
Многообещающая режиссерская карьера отца закончилась в 1966-м после знакомства с симпатичной официанткой придорожной забегаловки, которая пристрастила его к марихуане. Как-то раз, мне тогда было четыре года, мы с отцом прогуливались по Сансет-стрип. Он курил травку, но вдруг остановился и медленно выпустил дым мне в лицо. Мы прошли еще пару кварталов, я становился все более возбужденным, а потом остановился и спросил:
– Пап, это сон?
– Нет, это реальность.
– О’кей, – ответил я и полез на столб светофора как маленькая обезьянка.
Пристрастившись к травке, отец начал проводить много времени в ночных клубах, которые появлялись на Сансет-стрип как грибы после дождя. Мы видели его все меньше и меньше. Каждое лето мы с мамой возвращались в Гранд-Рапидс к родственникам. Бабушка Молли и ее муж Тед часто водили меня на пляж Гранд-Хэйвен, где мы отлично проводили время. Во время одного из таких визитов в Гранд-Хэйвен летом 1967-го мама случайно встретилась со Скоттом Сен-Джоном. Спустя некоторое время он уговорил ее переехать к нему в Мичиган. Был декабрь 1967-го.
Сам факт переезда меня не сильно расстроил, а вот вторжение Скотта в нашу жизнь… Этот мужик вызывал у меня отвращение – большой, грубый, мрачный и злой, с темными сальными волосами. Я знал, что он работал в баре и частенько участвовал в драках. Как-то утром я проснулся рано и пошел в комнату к маме, а на постели лежал он. От лица почти ничего не осталось: черные глаза, разбитый нос, рассеченная губа и множество порезов. Кровь была повсюду. Мама прикладывала лед к одной половине лица, со второй стирала кровь и говорила, что, наверное, нужно поехать в больницу. В ответ он злобно огрызался. Больно было видеть, как сильно мама любит этого человека. Я знал, что он друг кого-то из нашей семьи, но и представить себе не мог, что это кореш моего отца.
У Скотта был буйный характер, он легко выходил из себя. Впервые в жизни меня стали нефигово так лупить. Как-то раз я решил срезать этикетку с моей любимой синей куртки, потому что из-за нее спина чесалась. Закончилось все тем, что я прорезал в куртке большую дырку – в моей комнате было очень темно, и я легонько промазал. Когда Скотт это обнаружил, тут же стянул с меня штаны и отшлепал тыльной стороной щетки для одежды. Короче говоря, начались трудные времена.
Мы жили в одном из самых бедных районов Гранд-Рапидс, и я пошел в новую школу. Учеба перестала меня волновать, и я превратился в маленького хулигана. В пять лет я ходил по школьному двору и, пытаясь поразить новых друзей, страшно ругался, умещая по десять матерных слов в одну фразу. Однажды это услышал учитель и вызвал родителей. Тогда я понял, что сильные мира сего против меня.
Другим проявлением моей неуравновешенности стал случай со Slim Jim. Я гулял с другом, денег не было, поэтому в кондитерской я спер несколько конфет Slim Jim. Владелец магазина позвонил маме. Не помню, как меня наказали, но тырить конфеты точно было не самым типичным поведением для шестилетнего пацана в Гранд-Рапидс.
В июне 1968-го мама вышла замуж за Скотта Сэн-Джона. На свадьбе я нес кольца, за что мне подарили фиолетовый велосипед «Стингрей». Это меня весьма порадовало. В общем, их брак я приравниваю к классному велосипеду с дополнительными колесами.
Тогда я почти не видел отца – он вдруг стал хиппи и уехал в Лондон. Время от времени я получал посылки из Англии: футболки, бусы, браслеты… Он писал мне длинные письма, в которых рассказывал о Джимми Хендриксе и Led Zeppelin, других группах, которые повидал, и о том, как же офигительны английские девчонки. Казалось, будто он в бесконечной психоделической поездке в Диснейленд, а я застрял в Богом забытой жопе, в занесенном снегом Нигдевилле. Я чувствовал, что где-то там творится настоящее волшебство. Но сейчас, оглядываясь назад, я понимаю, что наслаждался своим спокойным детством.
Тем летом я поехал на несколько недель в Калифорнию, чтобы повидаться с отцом, который вернулся из Англии. У него была квартира в Хилдэйле в Западном Голливуде, но почти все время мы проводили в Топанга-Каньоне, где у его девушки Конни был дом. Конни была фантастической женщиной с копной огненно-красных волос и с белой кожей – женщиной настолько красивой, насколько можно представить, и сумасшедшей настолько, насколько в принципе можно быть. Остальные друзья отца представляли собой насквозь пропитанных наркотиками ковбоев-хиппи. Среди них был Дэвид Уивер, внушительных размеров мужик с незакрывающимся ртом, волосами до плеч, длинными, подкрученными вверх усами и типичным хипповым калифорнийским прикидом (само собой, не таким стильным, как у моего отца). Он был брутальным задирой и дрался как росомаха. А еще в дружеском треугольнике моего отца был Алан Башара, ветеран Вьетнама, который носил афро и густые усы. Башара не был крутым хиппи-мачо, как остальные, скорее он походил на Джорджи Джессела, откалывающего шуточки со скоростью пулемета. Такое сочетание – Дэвид (сильный, крепкий, задиристый парень), мой отец (творческий, умный, романтичный) и Алан (прирожденный комик) – было выгодно всем троим, и они никогда не испытывали недостатка ни в женщинах, ни в деньгах, ни в наркотиках, ни в развлечениях. Круглосуточная вечеринка.
Уивер и Башара жили в доме недалеко от Конни и наладили неплохой бизнес на продаже марихуаны в Топанга-Каньоне. Оказавшись там впервые, я ничего не понял, только увидел, что куча людей все время курит траву. Но однажды я зашел в комнату, где Уивер пересчитывал пачки банкнот. Похоже, все было серьезно. Тогда я подумал: «Скучновато здесь, они какой-то математикой занимаются», – и пошел себе в другую комнату, где наткнулся на гору марихуаны, возвышавшуюся на куче брезента. Конни постоянно приходилось за мной присматривать, забирать гулять и играть в каньоне. Я только и слышал: «Не заходи в эту комнату! Не заходи в ту комнату! Гляди в оба, смотри, чтобы никто не зашел!» Такая скрытность даже ребенку сообщала о том, что мы делаем нечто, за что нас могут поймать. Это вроде и беспокоило меня, но при этом было любопытно: «Хм, что же там происходит? Откуда у вас, ребята, столько денег? И что здесь делают все эти красотки?»
Помню, тогда я постоянно волновался за отца. Как-то раз его друзья переезжали в другой дом, а вещи перевозили на грузовичке с открытым кузовом. И вот папа забрался на самый верх груды их барахла и устроился на каком-то матраце. Грузовик тронулся, дорога пролегала через горы, и я все время выглядывал из окна и смотрел на отца, балансирующего на матраце:
– Пап, не свались.
– А, не волнуйся, – отвечал он, но я, блин, волновался. С этого начался долгий период, когда я до смерти переживал за его жизнь.
Но мы все равно много веселились. Отец, Конни, Уивер и Башара часто проводили время в «Коррал» – маленьком задрипанном баре в центре Топанга-Каньона, где часто выступали Линда Ронстадт, Eagles и Нил Янг. Я всегда был единственным ребенком в толпе зрителей. Они все были или пьяны, или под кайфом, а я просто танцевал.
Вернувшись в Мичиган, я обнаружил, что там все по-прежнему. Первый класс мне ничем толком не запомнился. Мама работала секретаршей в юридической фирме и пропадала там целыми днями, поэтому после школы я сидел с няней. Но осенью 1969-го мы переехали на Пэрис-стрит, и моя жизнь изменилась к лучшему. Раньше мы жили в бедном районе, застроенном хибарами и лачугами, и Пэрис-стрит казалась мне картиной Нормана Роквелла. Милые домики на одну семью были окружены ухоженными газонами и чистыми гаражами. К этому времени Скотт уже почти исчез из поля зрения, но успел обрюхатить мою маму.
Неожиданно я получил трех потрясных юных девчонок, которые присматривали за мной после школы. В семь лет я был еще маловат, чтобы испытывать влечение, но по-братски обожал этих девочек, испытывая благоговейный трепет перед их красотой и женственностью. Я не мог быть счастливее, чем проводя время с ними: смотрели ли мы телик, плавали ли в бассейне или просто гуляли по окрестностям. Они открыли для меня Пластер-Крик – местечко, которое стало для меня настоящим убежищем на следующие пять лет, святилищем, сокрытым от мира взрослых, где мы с друзьями могли прятаться в лесу, строить лодку, ловить раков целыми днями и прыгать с мостов в воду. В общем, переезд в этот район, где все казалось прекрасным и где росли цветы, очень помог мне.
Мне даже нравилось учиться. Прежняя школа казалась темной, мрачной и ужасающей, а «Бруксайд Элементари» располагалась в симпатичном здании с чудесными детскими площадками и спортивными полями неподалеку от Пластер-Крик. Я не мог одеваться в «Джей-Си Пенни»[1], как все одноклассники, потому что мы жили на пособие с тех пор, как мама родила мою сестренку, Джули. Так что я ходил в любых налезающих на меня шмотках из местных благотворительных организаций и неизменной футболке с надписью Liverpool Rules, доставшейся от папы. Я и не замечал особо, что мы живем на пособие, до момента, когда где-то год спустя мы зашли в бакалейную лавку и мама вдруг достала талоны на еду, в то время как все платили наличными.
Она сильно переживала из-за этого, а меня этот так называемый «позор» совсем не волновал. Живя только с матерью, когда все друзья имели обоих родителей, я нисколько не завидовал. Нам отлично жилось вместе, а с появлением Джули я стал чувствовать себя самым счастливым парнишкой на свете. Я защищал ее от всего, пока пару лет спустя она не стала подопытным кроликом для множества моих экспериментов.
К третьему классу во мне развился твердый антагонизм школьной администрации, потому что во всех заварушках и поломках автоматически винили меня. Допустим, я и был повинен в 90 % беспредела, но вскоре стал таким превосходным вруном и выдумщиком, что почти всегда выходил сухим из воды. Все чаще мне стали приходить в голову бредовые идеи вроде «а что если отцепить железные гимнастические кольца, которые висят рядом с качелями, использовать их как лассо и запустить в главный витраж школы?» Однажды ночью со своим лучшим другом, Джо Уолтерсом, я выбрался из дома, чтобы проделать этот трюк. Ну, мы и проделали. А потом, словно лисы, слиняли в Пластер-Крик. Нас так и не поймали. (Много, много лет спустя я анонимно послал в Бруксайд деньги за причиненный ущерб.)
Проблемы с властями росли по мере моего взросления. Я не выносил школьных директоров, а они не выносили меня. Вообще учителя нравились мне только до пятого класса. Все они были женщинами, добрыми и мягкими, и, думаю, они видели мой интерес к учебе и желание выйти за рамки банальной программы. Но к пятому классу я возненавидел и их.
К тому моменту в моей жизни не было ни одного человека мужского пола, кто смог бы хоть как-то повлиять на мое антисоциальное поведение. (Хотя вряд ли хоть один мужик и до этого мог.) Когда Джули было три месяца, полиция установила слежку за нашим домом – они искали Скотта, который засветился с использованием украденных кредиток. Однажды вечером они пришли к нам, и мама отправила меня к соседям, пока полицейские вели допрос. А пару недель спустя сам Скотт в ярости ворвался в дом. Он узнал, что кто-то позвонил маме и рассказал про его измены. Он бросился к телефону и попросту сорвал его со стены.
Мама была напугана, но я – нет. Он собрался пойти в мою комнату за моим телефоном, но я набросился на него. Не думаю, что мои попытки дать ему отпор были особенно успешны, но я был готов драться с ним, используя все те приемы, которым он сам научил меня когда-то. В конце концов, мама послала меня за соседями, но уже было ясно, что Скотту в нашем доме больше не рады.
Годом позже он снова предпринял попытку возобновить отношения с моей матерью. Она полетела в Чикаго с Джули, но Скотт так и не дошел до места встречи – его повязали копы. У мамы не осталось денег на обратный билет, но авиакомпания любезно согласилась провезти ее бесплатно. Мы навестили его в тюрьме строгого режима. Мне это показалось довольно волнующим, но при этом привело в замешательство. По дороге домой мама сказала: «Это был первый и последний раз», – и подала на развод. К счастью для нее, она работала в юридической фирме, так что процедура развода обошлась ей бесплатно.
В это время восхищение, которое я питал к отцу, росло по экспоненте. Каждое лето я с нетерпением ждал тех двух недель, которые проведу с ним в Калифорнии. Он по-прежнему жил на втором этаже двухквартирного дома в Хилдэйле. Я просыпался рано, а отец спал часов до двух дня, потому что веселился ночь напролет, и мне приходилось искать себе развлечения на первую половину дня. Я бродил по квартире, изучая, что тут есть почитать, и один из поисков привел меня прямиком к большой стопке журналов «Penthouse» и «Playboy». Я просто проглотил их. Даже статьи прочитал. Не было ощущения, что это «грязные» журналы или что-то запретное, потому что отец никогда бы не подошел со словами: «О Господи, что ты делаешь?»
Скорее, он бы посмотрел и спросил: «Эта девочка чертовски сексуальна, согласен?» Он старался обращаться со мной как со взрослым, поэтому открыто говорил о женских гениталиях и о том, чего ожидать, когда я окажусь с ними лицом к лицу.
Спальня отца находилась в задней части дома, рядом росло дерево; помню, как он объяснял мне устройство своей системы раннего оповещения и план побега. Если вдруг нагрянут копы, я должен буду задерживать их у парадной двери, пока он выпрыгнет в окно, по дереву спустится на крышу гаража, переберется в соседний дом, а оттуда уже на улицу. В восемь лет такие речи слегка сбивали меня с толку. «А давай копы к нам просто не придут?» Но он ответил, что уже сидел за хранение марихуаны пару лет назад, а еще копы метелят его просто за то, что у него длинные волосы. Я от таких слов чуть в штаны не наложил. Мне совсем не хотелось, чтобы папу метелили. Все это еще больше усилило мою ненависть к властям.
Но даже несмотря на переживания за отца, поездки в Калифорнию были самым счастливым временем в моей жизни. Я впервые сходил на концерты и вживую увидел Deep Purple и Рода Стюарта. Мы ходили на фильмы Вуди Аллена и даже на один или два сеанса с рейтингом R[2]. А потом сидели дома и смотрели по телику все эти сумасшедшие шоу вроде «The Monkees» и «The Banana Splits Adventure Hour», где переодетые в больших собак люди ездили на маленьких машинках и искали приключений. Такой и была жизнь – психоделичная, веселая, яркая. Все было хорошо.
Иногда отец сам наведывался к нам в Мичиган. Он появлялся неожиданно, с горой тяжелых чемоданов, которые складывал в подвале. Из поездок в Калифорнию я усвоил, что он участвует в перевозках больших партий марихуаны, но когда он навещал нас, я никогда ни о чем не догадывался. Я просто был в эйфории от его присутствия. Он был так не похож на остальных жителей штата Мичиган. Каждый человек в нашем квартале, каждый, с кем я в принципе сталкивался там, был коротко стрижен и носил рубашку на пуговицах с короткими рукавами. Мой папа выходил на улицу в ботинках под змеиную кожу на шестидюймовой серебристой платформе с нарисованной на них радугой, в джинсах-клеш с сумасшедшими бархатными патчами и массивным поясом с бирюзовыми вставками, в облегающих футболках, открывающих живот, обязательно с какой-нибудь крутой эмблемой, и в бархатных рокерских куртках из Лондона. Начинающие редеть волосы спускались до талии, у него были густые усы, подкрученные вверх, и большие бакенбарды.
Мама точно не считала отца своим хорошим другом, но понимала, как много он для меня значил, и всячески поддерживала наше общение. Он ночевал в моей комнате, а когда уезжал, мама помогала мне писать открытки с благодарностями за подарки (какие бы там он ни привозил) и время, проведенное вместе.
К пятому классу во мне обнаружился актерский талант. Я собирал соседских детей, и мы устраивали представления в подвале. Я ставил пластинку, обычно Partridge Family, а в качестве инструментов выступали швабры и перевернутые тазы. Я всегда был за Кейта Партриджа, мы имитировали пение и плясали, развлекая соседских детей, которые сами не хотели участвовать в представлениях.
Конечно, я постоянно искал способ подзаработать. Как-то раз, устраивая очередное представление в подвале одного из друзей, я решил, что надо бы брать с детей, которые хотят увидеть концерт Partridge Family, деньги. У кого что было – хоть дайм, хоть никель, хоть четвертак. Посреди гаража я повесил занавеску, а проигрыватель установил за ней и обратился к собравшимся зрителям:
– Partridge Family немного застенчивы, да к тому же слишком известны, чтобы выступать здесь, в Гранд-Рапидс, поэтому играть они будут из-за занавески.
Я зашел за занавеску и сделал вид, будто разговариваю с музыкантами. Потом включил проигрыватель. Все детишки ошалели:
– Они что, правда там?
– Ну конечно. Но им сейчас нужно быть совсем в другом месте, поэтому пора расходиться, парни, – сказал я. За такую сделку с группой благодарные зрители накидали мне целую пригоршню мелочи.
Учась в пятом классе, я придумал способ улучшить свои отношения с администрацией школы, которую так ненавидел. Это было необходимо, поскольку они грозились исключить меня за проколотое ухо. Однажды учитель спросил у нас:
– Кто хочет стать президентом класса?
Я поднял руку и сказал:
– Я хочу!
Но тут взлетела рука еще одного пацана. Я бросил на него испепеляющий взгляд, но он продолжал настаивать, что хочет быть президентом. После урока его ожидал разговор. Я сказал, что именно я буду следующим президентом класса, и что если он не снимет свою кандидатуру, то может и пострадать. Так выборы закончились, я стал президентом.
Директор был в шоке. Теперь я отвечал за все собрания, а когда в школу приезжали особо важные гости, сопровождал их тоже я.
Иногда моя власть основывалась на запугивании, я часто дрался, но мог быть и дипломатичным. Бруксайд была экспериментальной школой, программа которой включала обучение слепых, глухих и отсталых детей в обычных классах. И ровно настолько, насколько я был драчуном и хулиганом, настолько же все эти ребята стали моими друзьями. Известно, какими злыми могут быть дети к тем, кто хоть чем-то отличается от них, поэтому инвалидам постоянно доставалось на переменах. Я стал их самопровозглашенным защитником. Приглядывал за слепой девочкой и глухим парнем. И если кто-то из придурков начинал приставать к ним, я подкрадывался сзади и лупил его чем-нибудь по голове. У меня определенно были свои моральные принципы.
В шестом классе я стал приходить домой на ланч, и друзья приходили со мной. Мы играли в бутылочку, и, несмотря на то что у нас были свои подружки, «обмен» никогда не был проблемой. Обычно мы просто целовались взасос, а иногда определяли время, сколько должен длиться поцелуй. Я еще старался упросить свою подружку снять спортивный лифчик и дать мне ее пощупать, но она никогда не соглашалась.
К концу шестого класса я решил, что пора жить с отцом. Мама, полностью утратив контроль надо мной, не знала, что делать. Не получив «зеленый свет» на переезд, я решил ее извести. Однажды она отправила меня в мою комнату за то, что я с ней спорил. Ну а я вылез через окно – по-моему, даже не взяв ничего из вещей, – с гениальным планом поехать в аэропорт, позвонить отцу и как-нибудь сесть на самолет до Лос-Анджелеса. (Я понятия не имел, что прямых рейсов до Л.А. попросту нет.) В любом случае, до аэропорта я так и не добрался. Путешествие закончилось в доме одной из маминых подруг, всего в паре миль от нас. Та позвонила маме, и она забрала меня домой.
После этого случая мама задумалась над тем, чтобы меня отпустить. Тем более в ее жизни появился Стив Айдема. Когда Скотт Сен-Джон отправился в тюрьму, мама решила, что, возможно, ее идея перевоспитания плохих парней – так себе идея. Стив был юристом и предоставлял адвокатские услуги бедным. Он также был добровольцем в VISTA на Виргинских островах. Честный, трудолюбивый и чуткий человек с золотым сердцем. Мама просто сходила по нему с ума. Как только я понял, что он хороший человек и что они правда любят друг друга, то начал активнее продвигать идею о своем переезде в Калифорнию к отцу.