Ника спала. Дыхание ее было быстрое, шумное. Пульс частый, слабый, но пока ритмичный. Это действовали лекарства, поддерживающие автоматическую работу сердца. Опасности надо было ждать в первую очередь от почек и печени. Кровь Ники очистили, но никто не знал, справятся ли эти органы с шоком, смогут ли вывести шлаки распада. А ткани, сожженные кислотой, распадались заживо. Некроз – местная смерть, так учат патологоанатомы и физиологи. Пласты некротизированных слизистых оболочек из пищевода и бронхов невозможно было удалить – истонченные стенки могли прорваться. Вот тогда уже точно – гнойная инфекция, сепсис и смерть. Оставалось ждать, что организм отторгнет некротизированные ткани сам. Продукты распада отравляли почки, печень и головной мозг. Какие картины крутились в голове Ники и были ли они вообще, не знал никто. Может быть, девочка видела сцены вчерашней вечеринки по случаю ее дня рождения, может быть, картины детства, а может, она если не видела, то слышала или чувствовала прикосновения рук Мышки и Валерия Павловича или их голоса. Возможно, она ощущала, что не справляется с жизнью, и ее инстинктивное стремление к жизни теперь связывалось каким-то образом с грузным человеком в смешной зеленой пижаме, в очках, с толстым носом и сердитыми серыми глазами. И с маленькой девушкой в белом халатике, которая часто брала ее за руку. Руки у Ники были исколотые, запястья все в синяках, но, несмотря на это, ласковые прикосновения девушки, возможно, были ей приятны.
– Слушай, Маша, – сказал Валерий Павлович, в очередной раз подходя к Нике с фонендоскопом. Он ждал и боялся развития пневмонии. – Ее вчера привязывали к столу?
– Привязывали? – удивилась Мышка.
– Посмотри, руки-то все в синих пятнах. И синяки свежие, сине-багровые. Давность их сутки, ну максимум двое.
– Нет, ее никто не привязывал. Ее привезли при мне, вчера. Она была еще в сознании и очень кричала, держалась руками за горло. Ну, мы сразу, еще в приемном, ввели лекарства, и так и держим пока на них, чтобы она не металась от боли, спала. Мы ее не привязывали. Аркадий Петрович на руках переложил ее с каталки на стол. А потом он дал ей внутривенный наркоз, сделал трахеотомию и вставил канюлю в подключичную вену. За ночь были два периода возбуждения, я держала ее за плечи, чтобы не выпали трубки. За запястья никто не держал. Эти кровоподтеки на руках появились до нас.
– А вы в милицию-то сообщили?
– О чем? Об отравлении? Да, я сама звонила.
– И что?
– Ничего. Сказали, попозже придут, если выживет. Она ведь все равно сейчас говорить не может.
Валерий Павлович слушал легкие и морщился. Хрипов, правда, было полно, но девочка держалась.
– Давай, Маша, – он поднял дальнозоркие глаза через очки на Мышку, – вписывай в лист назначений максимальные дозы антибиотиков. Скажи сестре, пусть сразу начинает вводить в канюлю. – Валерий Павлович разогнулся, потер затекшую поясницу. – И пойдем в мужскую палату. Кстати, – вспомнил Чистяков, – не знаешь, чей это больной – не помню фамилию – алкоголик, которого привезли с улицы?
– Это Танин больной. – Мышка помнила все. Память у нее была превосходная. – Но у Тани – день рождения, поэтому Валентина Николаевна поручила больного Барашкову. Аркадий Петрович его смотрел несколько раз за ночь и сделал все назначения.
– Сделать-то сделал, – промычал Валерий Павлович и покрутил головой. Он всегда делал так, когда ему что-то не нравилось. Сначала крутил головой, а потом начинал гудеть. Вот и сейчас его голос приобрел оттенок пароходного гудка. – Алкоголик этот мне совсем не нравится. Он, по всем правилам, уже давно должен был выйти из комы, а он все лежит без сознания. Тут что-то не так. Позвони в хирургию, Маша, узнай, что там Аркадий делает, если сможет, пусть подойдет к телефону, надо поговорить.
Мышка послушно пошла звонить. Разговор был короткий. Больной Аркадия уже лежал на столе в плановой, «чистой» операционной, отгороженный на уровне шеи экраном от окружающего мира, и сосредоточенно глядел в потолок на зеркальные лампы. Двое хирургов в масках стояли, готовые к операции, подняв к подбородку помытые руки в стерильных перчатках, и негромко переговаривались. Позы их чем-то напоминали ангелов, собирающихся взлететь. Только сзади докторам словно крылышки кто-то подрезал, и теперь вместо них на спинах болтались беспомощные червеобразные отростки, тесемочки от завязок халатов. Халатов на липучках в этой больнице еще не видели.
Хирурги нетерпеливо топтались, подначивали Барашкова и ждали, пока он введет больного в наркоз. Аркадий шутил с больным, спрашивал, умеет ли он считать или все забыл от волнения, огрызался на хирургов и тем временем вводил в вену снотворное. Больной по его просьбе начал считать вслух до десяти, показывая, что счет все-таки не забыл, и на слове «восемь» как-то легко, сам собой, вдруг закрыл глаза. Аркадий взял в руки ларингоскоп и трубку и приготовился к интубации. Звонок Мышки по просьбе Валерия Павловича ужасно его раздражил.
– Вот что, Палыч, – сказал, торопясь, Барашков. – У меня больной сейчас уже спит. Ты подожди полтора часа. Или еще раз сам посмотри этого алкоголика. Тут ребята минут за пятьдесят с язвой управятся, я выведу больного из наркоза и подойду. Алкаш этот не помрет за полтора часа. Он более-менее стабильный.
– Где стабильный-то? – загудел в трубку Валерий Павлович. – Давление у него падает! Только выправишь, оно опять вниз!
– Ну что я сделаю, Палыч? – заорал в трубку Барашков. – Смотрите там сами! Меня хирурги ждут, не отменять же операцию! В конце концов, в следующий раз пусть пьет поменьше! – И в сердцах бросил трубку.
Хирурги, уже успевшие намазать больному живот смесью йода и спирта и ограничить операционное поле стерильными простынями, ядовито поинтересовались, будут ли они сегодня оперировать или им тоже пока лечь поспать. Барашков выматерился про себя, подошел к больному сзади, набрал в грудь побольше воздуху, чтобы сосредоточиться, медленно выдохнул, наклонился, одной рукой взял ларингоскоп, а другой – больного за челюсть и открыл ему рот. Через тридцать секунд аппарат искусственного дыхания был подключен, еще через минуту был сделан первый разрез. Время операции пошло.
А Валерий Павлович после разговора с Барашковым только крякнул, вернулся к алкоголику в мужскую палату, посмотрел зрачки, отследил давление, пульс, биохимические показатели крови. Процент алкоголя в крови снижался – медленно, но снижался. Конечно, первоначальные цифры были такие, что могли свалить и слона. Валерий Павлович пожал плечами, еще раз посмотрел снимки черепа, проверил состав вливаемых жидкостей и перешел к следующему больному.
Следующий больной был мужчина после инфаркта. Он-то как раз казался более или менее в порядке. «Скорая» привезла его из дома, он был весьма приличный человек, работающий и семейный, далекий от медицины. Происходящее шокировало его не меньше, чем сознание, что у него, сравнительно нестарого еще человека, случился инфаркт. Больной этот никогда не смотрел по телевизору сериал «Скорая помощь» и соответствующей психологической подготовки не имел. Зрелище в палате для нормального человека, конечно, не относилось к разряду приятных. Слева лежал без сознания небритый и грязный алкаш, доставленный прямо из канавы, и инфарктнику иногда казалось, что в спутанных волосах соседа кто-то шевелится. А справа оказался тонкий, почти невесомый, с кожей серо-буроватого оттенка человек кавказской внешности. На вид молодой, беспокойный, постоянно ругающийся по-русски и весь утыканный трубками капельниц. По одной трубке в его зеленоватые вены текла кровь, по другой – какая-то прозрачная жидкость.
Чтобы не смотреть на соседей по палате, больной с инфарктом разглядывал небо за окном, серый тополь и ужасно скучал. Как большинство мужчин его возраста, он не умел правильно оценить тяжесть своего состояния и потому несказанно обрадовался, что скоро его переведут в обычную палату. Во-первых, он думал, что опасность уже миновала, а во-вторых, соскучился по жене, ему было холодно лежать голому под тонкой простыней и хотелось горячего чаю и супу.
– Заполню историю болезни, и поедете в кардиологию! – сказал Валерий Павлович.
– Спасибо, доктор! Вы – царь и бог!
– Я выпишу пропуск жене, чтобы пришла повидаться.
– А выпить рюмочку?
– Ни в коем случае. Пока не стоит. Всего хорошего! – Они пожали друг другу руки, причем Чистяков отметил, что рукопожатие больного было еще очень слабым. Валерий Павлович подумал, что неплохо было бы оставить его еще хоть на сутки, но следовало освободить койку для послеоперационных больных и еще одну на всякий случай на ночь.
Внимание доктора переключилось на кавказца.
– Как дела? – наклонившись к нему, прогудел Чистяков.
– Сделай укол! Укол сделай! Не могу терпеть! – Лицо больного было похоже на маску, искаженную гримасой страдания.
– Нельзя пока, потерпи! Укол тебе сделали час назад. Больше нельзя, будет передозировка. Сделаю укол перед перевязкой. Хирурги освободятся, придут. Тогда и сделаю укол. Он быстро подействует. А пока терпи. – Валерий Павлович постарался сказать это так мягко, как мог. В ответ раздались ругательства.
– Укол жалко сделать! Только деньги надо давать! Я заплачу за укол! Сделай, терпеть не могу! Больно!
– Не жалко мне, а нельзя! – стал недовольно рокотать Чистяков. Невольно он подумал, что больной только кажется очень молодым из-за крайней худобы и лица, обтянутого кожей. А вообще-то ему, наверное, лет двадцать девять. Валерий Павлович заглянул в историю болезни. В графе «возраст» стояло «двадцать два». Он наклонился с трубочкой послушать легкие и внимательно посмотрел на кавказца.
– Что смотришь… – скривился тот. – Ты лечи, что просто так смотреть!
«Да, так и есть», – подумал Валерий Павлович. Перед ухом, пониже виска у кавказца уже наметилась предательская морщинка, она обычно появляется к тридцати годам. Вторая – к сорока. Природу не обманешь, а документы наверняка поддельные. Опять, что ли, звонить в милицию? Надоело и некогда. Много дел. Вот придет следователь к девочке Нике, тогда надо будет ему сказать и про этого. В милиции все равно уже знают про перестрелку на рынке, и «Скорая» тоже наверняка сообщила. Все равно парень пока никуда не уйдет. С такими ранениями быстро не встанет, даже если бы и хотел.
– Маша! – позвал он Мышку. – Пиши на больного с инфарктом переводной эпикриз да узнай, когда хирурги придут перевязывать кавказца. Правда, пока Барашков не освободится, они не придут. Смотри за Никой, а я посмотрю еще алкаша. Не нравится мне его давление. Мы ему жидкость льем, а оно падает, хотя должно бы стабилизироваться. И в сознание он не приходит. Вы ему ночью рентгенограмму грудной клетки делали?
– Делали. Снимки в ординаторской в большой папке, – сказала Маша. Они с Валерием Павловичем вышли из палаты и медленно шагали по коридору. Маша тоже пыталась понять, отчего никак не придет в норму давление у больного с отравлением алкоголем. – Травмы головы нет, грудной клетки – тоже.
– Черт знает что… – начал бурчать про себя, но на самом деле все громче и громче Валерий Павлович. – В больнице все на соплях. Магнитно-резонансного томографа нет, того нет, этого нет. Гадаем, как на кофейной гуще! Как можно диагностировать что-нибудь сложнее простой алкогольной комы, если в больнице ни черта нет! Зато кругом ресторанов полно, банков полно, а несчастного алкаша вытащить не можем!
– Сколько ни пить! – Это медсестра Марина вошла в ординаторскую за листом назначений. – Что вы переживаете? Других, что ли, больных нет?
– А что-то с ним не так! И я не могу поймать это «что-то» за хвост, – вдруг стукнул кулаком по столу Чистяков и заорал Маше прямо в лицо: – Тина где?
– На конференции, – испуганно ответила она.
– Черт бы побрал эти конференции!
– Да уже скоро кончится! – посмотрев на часы, успокаивающе сказала Марина.
Тут открылась дверь, и в ординаторскую вплыла именинница Татьяна.
– Да, роскошным женщинам прощается все, в том числе опоздания на работу! – громко сказал Валерий Павлович, а девушки кинулись к Тане с объятиями. Да и было что обнимать. Облегающее платье из блестящей парчи подчеркивало высокую, стройную, но отнюдь не худую фигуру, светлые волосы локонами струились по плечам, синие глаза ярко сияли, рот алел, нежные ручки с восхитительным маникюром еле удерживали огромный торт. Таня, освободившись от торта и бутылок с шампанским, прошлась перед девочками по комнате, демонстрируя платье и всю себя и цокая высоченными каблуками.
– Голливудская звезда, да и только! – восхищенно сказала Маша.
– Двадцать пять, девочки, это не восемнадцать! И даже не двадцать! – пропела Татьяна. – Хватить думать о работе, пора уже думать о вечном!
Валерий Павлович удивленно воззрился на девушку поверх очков.
– Я имею в виду, пора выходить замуж! – чмокнула его в щеку Таня. – У вас нет на примете достойного жениха? Желательно из дипломатического корпуса?
– Нет, – растерянно покачал головой Валерий Павлович.
Девушки дружно прыснули. Татьяна даже повалилась на продавленный синий диван и в восторге задрыгала стройными ногами. Валерий Павлович рассердился и покраснел. Он даже засопел от обиды, что его так глупо провели.
– Какая ты красивая! – сказала Мышка, с интересом разглядывая Татьяну. И Марина, которая во всем отделении не любила только Валентину Николаевну, да и то потому, что сама была давно неравнодушна к Барашкову, тоже одобрила и платье, и торт, и шампанское. Сама Татьяна ее никогда не интересовала. «Много у нас было таких, – говорила опытная Марина. – Этой здесь делать нечего, надолго она не останется!»
Хотя таких красавиц, как Таня, в отделении никогда не было, в главном Марина была права. Если бы не одно запутанное дело, Татьяна уже давно унесла бы из больницы ноги: работа адская, платят не просто немного, мизерно мало! Не хватает тут гробить лучшие годы! Что она, Мышка, что ли, что не сможет себе лучше место найти? Но под «местом» Татьяна понимала не место работы, а место в жизни. С этим и была проблема. Таня хотела замуж.
– Это ты принимала вчера больного с улицы? – спросил Валерий Павлович.
– Алкаша, что ли? Ну я. – Таня занималась тортом. Он никак не хотел вылезать из коробки. Она боялась испачкать платье и заходила к торту то с одной стороны, то с другой. Марина взялась ей помогать.
– Ты его показывала кому-нибудь? Валентине Николаевне, например?
– Чего его показывать-то? Его есть надо! – Все мысли Татьяны были про торт.
– Я про больного!
– О господи! А что больной? Алкаш и алкаш. Грязный, вонючий. Еще, наверное, с блохами, а может, и со вшами. Еле заставила девчонок в приемном его помыть. Никто не хотел возиться.
– Кстати, плохо помыли. Он отвратительно грязный.
Татьяна презрительно фыркнула.
– Ну, так что ты ему назначила?
– Как обычно. Подключила систему по отработанной методике.
– А тебя не смущает, что он уже вторые сутки никак в себя не приходит?
– А я тут при чем? Я все сделала как надо. Да не волнуйтесь вы, с этими алкашами всегда так. Вроде смотришь – все уже, загибается. А через день уходит своими ногами. Между прочим, Барашков говорил, девчонка с отравлением кислотой тяжелее.
– Смотри, Татьяна, твой больной. Если что, тебе придется эпикриз писать, и на секцию тоже ты вместе с Тиной пойдешь. Ты с нашим патологоанатомом еще не знакома? Познакомишься, когда он тебя при всех размажет на конференции, как яичницу по сковородке!
– С чего это я? Во-первых, Валентина Николаевна больного передала Барашкову. Ну, не передала, попросила. А во-вторых, у меня сегодня день рождения.
Мышка подняла голову от истории болезни, которую заполняла, и сочувственно посмотрела на Татьяну.
– Мало ли что может быть, Таня! – тихо сказала она. – Ты все-таки вызови на всякий случай хирурга, невропатолога… Пусть они посмотрят этого больного. Нет ничего – ну, значит, будем еще ждать.
– Да ладно вам, прицепились! Вызову! – скривила ослепительные губки Татьяна. – Я и сама так думала. Обязательно надо праздник испортить! Ничего там нет особенного! Отравление алкоголем и есть отравление. Я же видела, какого его привезли: штаны мокрые, весь в грязи, упился до потери пульса и под забором где-то валялся! Вы что, никогда алкашей не видали? К нам только таких и везут! Если артистов или кого поприличней – так в приличные места и определяют, а шваль подзаборная – вся наша! Да его раздеть чего стоило! Вы что, не знаете, в приемном отделении санитаров нет! И мы с фельдшером с него эти вонючие завшивленные тряпки снимали! Меня чуть не вырвало! – Она сердито шлепнула торт на тарелку. Облизала пальцы, измазанные кремом. Подхватила упавший орешек. – Да если хотите знать, – в запале Таня почти закричала, – таких вообще не надо выхаживать! Я этих алкашей ненавижу! Сколько лекарств на них угрохаешь, сколько растворов – и все бесплатно. А они перед выпиской вместо «спасибо» обматерят тебя как следует, у сестер спирт для уколов весь выхлебают и опять пойдут нажираться как свиньи! И через два дня опять к нам! Здрассьте, приехали! Давно не видались! А вы все переживаете! Как он там, что он там? Да они живучие, эти алкаши, как собаки!
Валерий Павлович поднял голову и долгим взглядом посмотрел на Татьяну. Мышка совсем вжалась в свой стол.
– Я пережил мальчишкой войну, – сказал, снимая очки, Валерий Павлович. – Совсем маленьким. Но уже тогда я понимал и сердцем чувствовал, что рассуждения, подобные твоим, – это фашизм! И все наши ребята это понимали.
– Ну уж, скажете тоже! Фашизм! Пить надо меньше! – фыркнула Таня.
– Зачем тогда лечить больных шизофренией? Какая от них польза обществу? Или наркоманов? Или онкологических больных? Всех стрелять! Надоели они тебе – грязные, противные, вонючие? Эршиссен! – Голос Чистякова звучал все громче, лицо багровело, и Валерий Павлович впал в такое состояние, при котором совершенно необходима была радикальная помощь Валентины Николаевны.
– Ты работаешь здесь всего третий год! – продолжал греметь Чистяков. – Сколько ты этих больных повидала? Уж, наверное, меньше, чем я, или Валентина Николаевна, или Аркадий! Однако же мы, дураки, терпим, лечим, стараемся чем-то помочь! И если не испытываем симпатий к ним как к личностям, то все же имеем профессиональный интерес как к пациентам! И тебя никто не просит любить алкашей! Не хочешь работать здесь – уходи, ищи тепленькое местечко. Но пока ты работаешь, разобраться, что происходит с твоим больным, ты обязана!
– Запомните навсегда, Валерий Павлович, дорогой! – Татьяна побелела от злости. – Я никогда никому и ничем не обязана! И особенно вам. И вы не смеете меня оскорблять. И словечко ваше «фашизм» приберегите для слабонервных! Для тех, кто не знает, что делается, например, в Чечне. А я, запомните, не из таких! Нечего меня тут учить, как надо относиться к больным!
И махом накинув на свое ослепительное платье красивый, импортный, не в больнице взятый халат, Таня вышла из комнаты.
– У нее же день рождения сегодня! – укоризненно протянула Мышка.
– Да черта с два нужен мне ее день рождения! – стукнул кулаком по столу Валерий Павлович. – Я и здороваться больше с ней не хочу!
– Да ладно вам, Валерий Павлович! – Мышка вдруг вытянула из лежавшей на столе у Ашота пачки тонкую сигаретку и неумело затянулась. – Вы с нами как в школе военрук на военной подготовке. Все она понимает, наша Таня, все знает. Но когда вместо романтики, что преподносили нам в институте, нам и вам приходится обмывать и раздевать здесь завшивленных больных, согласитесь, получается не совсем то, о чем могут мечтать нормальные люди.
Валерий Павлович как-то странно закашлялся и закряхтел.
– Только вы не говорите, – тоненьким голоском продолжала Мышка, – что люди на фронте и не то видели. Да, видели. И сейчас, наверное, видят. Но мы живем здесь, в Москве, и тоже видим самое разное. И Москва наша то в блеске, то в нищете, словно куртизанка. А Таня, она не плохая. Только она не хочет быть в нищете, а хочет – сразу в шоколаде. Как, кстати, многие другие, кто устроился в приличные места за большие деньги. Она же не виновата, что ее папа, профессор-биохимик, оказался слишком бедным и слишком принципиальным и попросил нашего главного врача взять дочку на работу и всему научить, чтобы в жизни у нее был всегда свой кусок хлеба. Это она сама мне рассказала. Просто есть люди, которые, как вы, как Валентина Николаевна, могут долго брести в глубоких сумерках, вытянув руки, и ждать, когда же впереди засияет свет. А другие темноты не любят и отчасти боятся. Им нужно много и лучше сразу, поэтому они любят свет люстр и ненавидят бродить в потемках.
Мышка умолкла, ужасно застеснявшись своей длинной речи. Валерий Павлович насмешливо посмотрел на нее и спросил:
– Марья Филипповна, вы стихи случайно не пишете? А то дали бы почитать!
Мышка скромно ответила:
– Нет, не пишу, – и выглянула за дверь. – Я так и думала, Таня в палате! – обрадованно сказала она.
– Ну да, она у нас медицинское светило! Уж если зашла в палату, так все сразу всем будет ясно и все сразу будут здоровы! – ворчливо отозвался Валерий Павлович, надевая очки. Зазвонил внутренний телефон. Чистяков неохотно снял трубку.
– Ну вот, – сказал он. – Хватит болтать – к нам повесившийся. Звонили из приемного, я пойду его смотреть, а ты свяжись с ЛОР-отделением, чтобы отоларинголог тоже спустился – нет ли переломов хрящей гортани. Кстати, переводной эпикриз написала?
Мышка протянула ему историю болезни, но он не взял.
– Если написала, то хорошо. Я не буду читать, некогда. Звони тогда в кардиологию, пусть быстрее забирают больного с инфарктом. На его место положим повешенного, чтобы третью палату не открывать, а то там полы мыть некому.
Мышка встала, Валерий Павлович пошел к двери.
– Да, не забудь, – повернулся он у самого выхода, – свяжись все-таки с хирургией, узнай, когда они придут делать перевязку кавказцу. За полчаса до перевязки введешь ему промедол. И нейролептик. И вообще, он какой-то нервный. – Чистяков секунду подумал. – Ты лучше дай ему внутривенный наркоз на десять минут на время перевязки, чтобы спокойно лежал, дал осмотреть раны.
Мышка пометила что-то себе в блокнотик. Валерий Павлович продолжал.
– Если следователь придет без меня, расскажи ему про синяки на запястьях у девочки, опиши их в истории болезни. Еще передай ему привет от меня и скажи, что, по моему мнению, ему есть тут над чем поработать. Пусть дождется, пока я приду. Все поняла?
У Мышки, которая дежурила с Барашковым всю предыдущую ночь, в голове клубился легкий туман. Но ее цепкая память все равно не упустила ни слова из приказаний Валерия Павловича. Доктор аккуратно записала все указания в блокнотик, чтобы что-нибудь не забыть. Она вообще любила порядок во всем.