Захаров был бледен. Он лежал на свежем сене в просторном крестьянском амбаре и что-то шептал.
Я наклонился к нему и услышал:
– Пи-и-ть…
Вода неподалеку, бадейка с ковшиком, и я дал ему напиться. Старшина сделал пару больших жадных глотков, немного оклемался и посмотрел на меня:
– Что… Андрий… плохи мои дела?
– Ничего страшного, – ответил я. – Врач сказал, будешь жить. Тебе осколками ногу располосовало. Он их вытащил, но кровопотеря серьезная. Отлежаться надо и силы восстановить.
– Мы где?
– Хутор какой-то.
– Меня здесь оставят?
– Да.
– Плохо… Если немцы набредут… в плен попадем…
– Местные селяне обещали тебя и других раненых спрятать, тут лесок неподалеку.
– Не обманут?
– Не знаю.
– Автомат мой… где?
– Разбит осколками, бросили.
– А документы?
– У селян.
– Пистолет оставь…
– Уже. Он у тебя в вещмешке.
– Добрэ… – он немного помолчал, сглотнул слюну и добавил: – Я виноват перед тобой… Андрий… Ты уж прости меня…
– О чем ты, Иваныч? В чем вина?
– Сложно говорить…
– Вот и помолчи.
– Нет… Нужно сказать… Не знаю, увидимся ли снова… А я к тебе прикипел… Ты меня послушай… и прости… если сможешь…
– Говори, Иваныч, – понимая, что мне его не переубедить, согласился я.
– В общем… Это из-за меня ты сиротой стал… Когда зимой тридцать второго года станицу Уманскую выселяли, я там был… Твоего отца звали Семеном… верно?
– Ты же знаешь, я Андрей Семенович.
– Это… я его шлепнул… Мы казаков из хат выгоняли… В зиму… на мороз… с дитями малыми… чтобы гнать к вагонам и в Сибирь отправлять… Многие сопротивлялись… Он тоже… Одного активиста кинжалом зарезал… и бойца ранил… Тут я… батька твой прыгнул… и пулю схлопотал… Я его из винтаря… В упор…
– А это точно он?
– Не сумлевайся… Я бумаги подписывал по делу… Запомнил хорошо… Семен Михайлович Погиба… казак… И потом еще наш командир говорил, что сына надо в Краснодар отправить… Мол, родственников не осталось… Помню это… Сколько лет прошло, а не позабыл… Это первый человек, которого я… прикончил…
– И зачем ты мне это говоришь?
– Душу облегчить хочу… Не зря нас судьба свела… Такое редко бывает… Не просто так… Я когда понял с кем она меня столкнула… сразу все скумекал… Должен повиниться… Обязан… Прости, Андрий…
– Бог простит, Иваныч, – сам не понимая почему, я помянул Бога, хотя в детдоме меня приучили, что его нет.
– Добрэ… Мне даже легче стало…
В амбар заглянул один из бойцов нашей роты и позвал меня:
– Андрей, пора уходить!
Боец исчез, а я посмотрел на старшину, поднялся и сказал:
– Бывай, Иваныч.
– Прощай… – выдохнул он и закрыл глаза.
Я покинул амбар и присоединился к своим товарищам. В голове сумбур, я никак не мог до конца осознать то, что сказал Захаров. Он говорил правду, сомнений в этом не было. Но тогда выходит, что я сын «врага народа»? Как это страшно звучит – «враг народа». Не партии. Не какой-то идеологии. Не определенной группы людей. А целого народа. Хотя у нас в приюте половина таких. Кто-то из кулаков, кто-то из казаков или дворян, но были и дети красных командиров, кого в тридцать девятом к стенке поставили или загнали, куда Макар телят не гонял. Это жизнь. Вчера человек на коне, уважаемый комбриг или ответственный партийный работник, а завтра уже преступник. Подобное в стране происходило часто, и когда в приюте появлялся очередной воспитанник из бывших «партийных», его судьбу обсуждали. Разумеется, полушепотом, чтобы никто посторонний не услышал.
– Ты чего, Андрей? – толкнул меня в бок Садчиков, который заметил, что я не в себе.
– Ничего, – я покачал головой.
– Из-за старшины переживаешь? Брось. Он человек крепкий, восстановится и продолжит воевать. Жаль только, что ранение по глупости получил. Все из-за Ерошкина. Не повезло нам с командиром.
– Заткнись! – поправляя вещмешок, одернул Садчикова пожилой боец Гурьянов. – Нечего командира обсуждать, а то беду накличешь.
Садчиков замолчал, а я подумал, что с командиром нам, действительно, не повезло, и лучше было бы выходить из окружения своей группой. Что у нас отобрали оружие и продовольствие – это понятно. Трофейные автоматы достались командирам, которых в соединении полсотни, потому что отряд сформировался на основе штаба дивизии, а консервы пошли в общий котел. Большим отрядом незаметно проскочить мимо немцев тяжело – это тоже ясно. Почти каждый день бой и потери, помимо того, что фрицы отслеживают наше движение по лесам при помощи «рамы» и мы находимся под постоянной угрозой авианалета или артобстрела. С этим всем можно смириться, ибо такова солдатская доля. Как говорится – наше дело воевать и погибать, а за что и почему, полковник знает. Но командир роты у нас карьерист и дурак. Самый настоящий. Майор Ерошкин боевого опыта не имел, делал карьеру при штабе, а когда отступали, он потерял какие-то важные документы и теперь выслуживается, пытается кровью искупить вину. Ладно бы своей искупал. Но он ведь на нашей крови поднимается. Вот в чем дело. И когда другие стрелковые роты нашего сводно-сбродного соединения обходят противника, Ерошкин так и норовит поднять бойцов в атаку, в полный рост. Мы с ним уже неделю и за это время потеряли три десятка только убитыми, не считая раненых. Всем это надоело, и даже старшина как-то обронил, что надо утихомирить слишком рьяного майора, а то поляжем. Однако не успел Захаров. Во время очередного прорыва через немцев, когда мы прикрывали отход основных сил, старшина получил ранение.
– Марш! – отдал команду лейтенант Сафиулин, командир нашего взвода, и мы отправились по следам отряда.
Леса и перелески. Поля и ручьи. Где-то шли в полный рост, где-то пригибаясь, а кое-где ползли по-пластунски. Говорят, до линии фронта тридцать километров. Если идти по дороге, можно добраться за один день. Но мы окруженцы, у которых не бывает прямых путей, и до вечера, обогнув пару занятых немецкими гарнизонами поселков, успели пройти примерно десять километров.
На ночевку отряд остановился вдали от дорог, на берегу небольшой речушки. Кругом густые заросли и карьеры, в которых раньше добывали глину для обжига красного кирпича. Место такое, что подойти незаметно сложно, и вражеская авиаразведка нас сегодня не тревожила. Был шанс, что ночь пройдет спокойно. Поэтому уставшие люди, а в отряде почти четыреста человек, стали разбивать лагерь.
Кто-то заступил в караул и в боевой дозор. Кто-то разводил небольшой костерок, на котором будет вариться каша. Кто-то пошел с котелками за водой. Ну а я временно в стороне. Меня никто не тревожил и мыслями я опять вернулся к тому, что сказал старшина. Я и раньше догадывался, что мои предки казаки. Все-таки из станицы в приют поступил и фамилия черноморская. Однако значения этому никогда не придавал, потому что меня воспитывали как советского человека. Я верил в идеалы коммунистической партии и комсомола, защищал нашу Родину и был спокоен. Да, конечно, есть перегибы на местах, когда от наветов и доносов страдали невиновные люди. Но так же есть заговорщики и предатели, которые готовы продать первое в мире государство рабочих и крестьян западным капиталистам. Все это имело место быть. Поэтому НКВД и работало. Я все понимал. Газеты читал и на политинформациях не спал. Только раньше меня это никак не задевало. До поры до времени, пока старшина Захаров не сказал, что убил моего отца. Пусть я его не помню, но это мой отец, кровный родич. И он дрался с теми, кто пришел отнимать у него нажитое добро и выселять. Значит, было что забирать? Выходит, что так. Или причина в ином?
В этот момент я сильно пожалел, что не выкроил время и не выбрался в родную станицу. Может быть, там я смог бы что-то вспомнить или узнать. Конечно, вряд ли. Станицу переименовали, коренных жителей выселили, а на их место пришли семьи красноармейцев.
«Как же несправедливо устроена жизнь», – подумал я и неожиданно почувствовал злость. На кого и на что я злился? На судьбу, на старшину Захарова, на жизнь, которая так жестоко со мной обошлась? Хотя не было это злостью. Скорее всего, это какой-то внутренний протест – так не должно быть. Не должно. Не правильно.
Я крепко сжал кулаки. Грязные ногти вонзились в кожу, и это вернуло меня в реальность. Я встряхнул головой, прогнал прочь беспокойные мысли и подошел к костру, вокруг которого собирались бойцы взвода.
– Андрюха, – Садчиков улыбнулся, – сейчас кашу из топора будем есть.
Я тоже улыбнулся и спросил:
– Из чего сделали варево?
– Немного пшенной крупы, кусок старого сала и рыбная консервация. Что в вещмешках было, все скинули.
– А селяне, у кого раненых оставили, разве ничего не дали?
– Чем они поделились, не про нашу честь.
В разговор моментально вмешался лейтенант Сафиулин, молодой татарин, который прислушивался к разговору:
– Садчиков, ты на что намекаешь? Хочешь сказать, что командиры себе все самое лучшее забирают, а ты голодаешь?
В голосе лейтенанта, который, к слову, питался с нами из одного котла и был неплохим человеком, появилась угроза. Поэтому Садчиков сдал назад:
– Товарищ лейтенант, к слову пришлось. Брякнул, не подумавши.
– Ладно, – Сафиулин кивнул и замолчал.
«Когда-нибудь Садчиков договорится», – промелькнула у меня мысль, и я стал ворошить свой вещмешок. Вдруг где-то сухарь завалялся.
Тем временем появился майор Ерошкин. Он остановился на границе света и тьмы, поправил МР-38, кстати, из трофеев нашей группы, окинул взглядом бойцов и отозвал в сторону взводных. Понятно, инструктаж. А спустя пять минут вернулся Сафиулин и сказал, что на отдых всего три часа. После полуночи форсируем реку, она неглубокая, и двигаемся к линии фронта. Основной привал будет на рассвете.
Бойцы вопросов не задавали. Как раз поспела каша. Все хотели есть. Однако перекусить не удалось…
– Ви-у-у-у!!! – противно завыла первая вражеская мина, и начался обстрел.
Немцы все-таки обнаружили нас, и мы, схватив оружие и вещмешки, бросились, кто куда. Я спрятался в неглубокую извилистую канаву, которая спускалась в карьер, обхватил руками голову и лицом уткнулся в землю.
Взрывы следовали один за другим. Фрицы били из пяти-шести минометов и, казалось, что мы попали в ад. И тут неважно, ветеран ты или новобранец, страшно каждому. Только одни свой страх контролируют и, как правило, выживают, а другие дают слабину, бегут непонятно куда и погибают. Главное – не дергаться. Место у меня хорошее, осколки проходят выше.
Обстрел прекратился через десять минут. Я вылез из укрытия и осмотрелся. Кустарник посечен осколками. Земля дымилась, и над ней стелился сизый пороховой дым. Кругом раненые. Слышны стоны. Почти все костры погасли, их разметало взрывами. Бойцы растеряны. Командиров не видно. Плохо. Все очень и очень плохо.
– К бою! – услышал я крик Сафиулина. – Противник с правого фланга! Третий взвод, ко мне!
Бой так бой, мне не привыкать. Вместе с выжившими бойцами, кто не получил ранений и контузий, я подбежал к лейтенанту. Он повел нас в темноту, вскоре мы заняли оборону над карьерным обрывом и увидели немцев. Точнее, сначала услышали. К нам приближались бронетранспортеры и когда немцы обнаружили нас по непогашенным кострам, они открыли огонь из пулеметов.
Ночь раскрасилась яркими огоньками-выстрелами и трассерами. Фрицы плотно прижали нас к земле и остановились на противоположном конце карьера. Мы попытались ответить. Да куда там… Плотность огня у немцев такая, что голову не поднимешь.
«Надо отходить», – подумал я и начал отползать назад.
Быстро спрятавшись за невысокий бугорок, выдохнул. Слева и справа стрекочут немецкие автоматы. Нас обходили, еще немного и возьмут в кольцо. Драпать надо, пока есть такая возможность, выжить и продолжать сражаться. Снова я вспомнил заветы старшины Захарова и опять попятился. Однако быстро уперся во что-то мягкое. Оглянулся, а это майор Ерошкин собственной персоной, в тылу отлеживается, пока бойцы на открытом пространстве под пулеметами погибают.
– Ты куда?! – заорал он на меня и приподнялся. – Назад!
– Отходить надо, товарищ майор, – ответил я.
– Трус! Дезертир! Да я тебя…
Он попытался направить на меня автомат, и я действовал, повинуясь инстинктам, выстрелил в него раньше. Иначе никак, или он меня, или я его.
Пуля разнесла ротному череп. Взгляд направо. Взгляд налево. Никого. Свидетелей нет. Ну и хорошо.
Я рванул к реке. Сначала ползком, а потом, когда спустился в низину, бегом. Едва успел пристроиться к арьергарду отряда и вместе с бойцами другой роты перешел реку.
Потери оказались большими. От нашего взвода уцелело всего пять человек, не один я такой умный, что без команды отступил. А отряд потерял половину личного состава. Конечно, не всех убили, многие потерялись, попали в плен или решили отделиться. Но факт остается фактом – на рассвете была проведена перекличка, и в строю оказалось сто девяносто три бойца. Причем треть имела ранения. Сил немного. Однако фронт уже недалеко, и мы пошли на прорыв.