Перевод Е. Витковского
Поэт-сатирик, всю жизнь проведший на родном острове Северный Уйст. Как многие гэльские поэты до и после него, он не умел ни читать, не писать, что было естественно для общества, целиком основанного на устной культуре сказаний, восходящих к ирландской древности и к временам войн с норвежцами; некоторые сказители помнили до восьмидесяти тысяч поэтических строк. Первое стихотворение поэта, злая и, возможно, несправедливая «Свадебная песнь» вызвала скандал: семнадцатилетний поэт явился незваным гостем туда, куда не был приглашен. Песня стала широко известна, и отец Йана приказал ему больше стихи не сочинять. По крайней мере до 1740-х годов, когда умер отец, поэт приказание выполнял. В 1760 году с ним встретился Джеймс Макферсон, ведший записи эпических сказаний для создания их английской обработки, но контакт не состоялся, судя по всему, из-за иронического отношения к записям того, что сочинено не самим бардом; возможно, поэт и не стал бы помогать: Макферсон не записывал песен, он искал только рукописи, что кончилось не совсем удачно, как мы знаем. Позже случилось важнейшее событие в жизни поэта, он был назначен придворным бардом Шемаса Макдональда, восьмого вождя клана Макдональдов из Слита, прямого потомка прославленного «короля на островах» Сомерледа. Вождь назначил барду во владение не облагаемый арендной платой хутор, серьезную по тем временам зарплату в два с половиной фунта (40 шотландских марок), пять кругов сыра и т. д. Сохранилось письмо вождя от 1763 года, где он восхищенно описывает сказания, которые Йан Маккодрум пел ему по полчаса ежедневно. Лишь тогда семидесятилетний поэт серьезно занялся сочинением собственных песен, причем прославился прежде всего как сатирик, хотя по обязанности слагал и песни, восхваляющие героев его клана. Вскоре молодой вождь был ранен на охоте, пытаясь восстановить здоровье, уехал в Италию, и 1766 году умер, преемник же оказался человеком совсем иной культуры, но продолжал выплачивать барду жалование до самой смерти. Практически все, что было им создано, можно датировать временем до 1769 года, лишь две песни были сложены позже. На могиле поэта, расположенной у самого входа на кладбище, согласно его последней воле был поставлен безобразный кусок гнейса: история гласит, что, когда барда спросили, почему он выбрал такой уродливый камень, он указал, что именно поэтому будут спрашивать, кто похоронен здесь, а в итоге о местоположении его могилы никогда не забудут.
Сохранилось более тридцати песен Маккодрума, в основном по-гэльски длинных, причем одна или две «раблезианские» по духу так и не были напечатаны в его академическом собрании 1938 года. Из-за одного из них («Песня свиньи») поэт на семь лет был отлучен от церкви, известно, что автор был доволен таким признанием. Кроме этого Йан Маккодрум известен как друг Аласдайра (Александра Макдональда), который бывал у него, скрываясь на островах после восстания 1745 года.
Этой темы не миную,
Кратко говоря.
Ткань купил я шерстяную,
И, похоже, зря.
Лето над землей пылает,
Все сильнее зной,
И работать не желает
Ни один портной
Много ль дел великих сделав,
Так горды они?
В них кипит ли кровь гойделов,
Мудрый, объясни!
О быках и о посевах
Думать ли в пивной?
Да и рук у них – две левых,
Правых – ни одной.
За портным за пустомелей,
Ты поди, поспей!
Кто способен их умелей
Станцевать страспей?
Но когда в делах бывает
Скверный оборот,
Тут же слезы наплывают
На глаза сирот.
У портного, знамо дело,
Дома есть жена,
Сроду пламя не умела
Развести она.
Пьян ли муж, кричат ли детки —
Ей печали нет:
Лишь попросит у соседки
Торфяной брикет.
К одному из них в субботу
С делом я подгреб.
Он сказал, что за работу
Не возьмется Боб.
Если просишь об ответе,
Мой ответ таков:
На зады на все на свете
Не нашить портков.
Макинтайр разинуть пасти
Мне совсем не дал:
Все, сказал, тебе не здрасьте,
Лезешь на скандал,
Повторяешь непрестанно:
«Шей, любезный, шей».
Не видать тебе кафтана,
Как своих ушей.
Грей, известный всем портняжка,
Ну-ка, помоги!
Он в ответ, что нынче тяжко,
С левой встал ноги.
Без порток ты, срань господня,
Ну и поделом.
А в Кариниш мне сегодня
Топать вовсе влом.
Я с Маквикаром, с папашей,
Поболтал тайком.
«Был знаком я с мамой вашей,
С батей был знаком.
Тут не повод для беседы,
Не игра ума,
Объясню все ваши беды
Я легко весьма:
Этот швец, не то портняга,
И сказать-то грех,
Сатане собрал для флага
Тысячи прорех.
Он не больно-то мудрует,
Мысль его проста:
С флагом он умарширует
В адские врата».
Я описать едва ли смогу
Эту чудовищную каргу,
Ту, что меня согнула в дугу,
Что в спину вонзила мне острогу.
Мне в грудь она водворила хрип,
Проклятый кашель ко мне прилип,
А с ним бессонница и недосып.
Когда б не Господь, я б давно погиб.
Увлекся разум странной игрой:
У постели моей плясали порой
Римляне, Гектор, троянский герой,
Живых и мертвых призрачный рой.
Мне в горло черная ворожея
Втыкала иглы и лезвия,
Глумясь надо мной, терзая, гноя.
Ныне рассудка лишаюсь я.
Жалкая осень вступила в права,
Сгинул посев, надежда мертва,
Спутаны мысли, коснеют слова,
Кости трещат и болит голова.
Хворь запускает в меня клыки:
Плоть ослабевшую рвет на куски,
Дни и минуты мои горьки.
Жажде моей – не хватит реки.
Лихорадка – тягость, тоска и беда,
Полная горечи и вреда:
От волос на черепе – ни следа,
Зато и длинна и густа борода,
Спутана, седа и желта.
Душит мерзкая тошнота.
Поесть нет силы и вполсыта,
Ибо валятся крошки изо рта.
Давно уже старый плащ велик,
Шею не может закрыть воротник,
Чело морщинисто, бледен лик,
Куда ни двинешься – там тупик.
Покорен черному волшебству,
Ныне почти что и не живу.
Тяжкие вижу сны наяву.
Если шагну – не сомну и траву.
Чуешь усталость, на миг привстав,
Ломит и ребра, и каждый сустав.
Только-то и поймешь, захворав:
Ни врач не поможет, ни костоправ.
Ни колени не держат тебя, ни ступни,
Кисти рук похожи на две клешни,
Бесплодны ночи твои и дни,
Больше не встать тебе с простыни.
Шапка давно уже велика,
Все норовит упасть с парика.
И омерзительно скользка
Макушка, лысая, как рука.
Тело похоже на ивовый прут,
С какого разве что лыко дерут,
И скоро, если чувства не врут,
Смерть наступить не почтет за труд.
У хвори ни совести, ни стыда.
Нужно поесть, но отвратна еда,
И пусть питье твое – только вода,
Пропойцею кажешься ты всегда.
Никакие мольбы тебя не спасут,
Прозвучал приговор, состоялся суд,
И костлявые руки вот-вот унесут
Горя и боли скудельный сосуд.