Расторжение - читать онлайн

что до искомой жалобы, когда б…

не насекомый желобок у Маб,

с мушиным ворсом, с понтом книгочей,

крадущийся на цыпочках речей

за королевной по пути в кабак,

в возне мышиной – зуб за зуб – мышьяк,

как дискобол спеленутый, сглотнул

луны снотворное и навсегда уснул

наследный принц, Меркуцио повинен

в подкорковом бреду мужских плавилен,

Меркуцио… на оба эти дома

он клал клинок, но явь была ведома

банальной рифмой: меченой икрой

пред публикой с раскатанной губой.

На козьих ножках гейш заплечный воск

без имени без покрывала

но в легком коконе членораздельных ласк

уже не чувствуют. теперь пиши

пропало

на холмах грузии в ножнах чужих клинок

и нежный мертвый локон вьется

парнокопытный певчий голосок

как ни зови – не отзовется

с глазами-кравчими четвертый Филострат

духовной жаждою постился

но сатурналий вертоград

осунулся и метр переменился

Где авгиева петербурга спесь?

он весь в ангине желторотой

и пневматическая Вагинова песнь —

хлопок один в дверном проеме —

Песнь Песней отраженная… смотри:

на падших берегах кедрона

их кеды гипсовые в валенках гудрона

и рукописей пустыри

разверстые

теперь уже азийский

курорт тептелкинский – АТУ!

где завтрак на траве где одалиска

с нагорной проповедью тающей во рту?

…Все эллинисты в камерных театрах

и все хотят увидеть всех

хотя б инициалы в титрах

потом когда-нибудь, и жаловаться грех

С глазами кролика такой же Филострат

«пропало» пишущий под маскою эфирной

выходит на эфирный тракт

где незнакомка из трактира

на козьих ножках. гейш заплечный воск

казнь дорогая кокаина

и в легком коконе членораздельных ласк

уже не чувствует Фаина

с табличкой аховой под сердцем ахеронт

двусмысленный как палимпсест

двужильный

как бы разорванный как бы зашитый рот

рубец плоящийся могильный

…Все эллинисты в камерных театрах

и все хотят увидеть всех

хотя бы инициалы в титрах

потом когда-нибудь, и жаловаться грех

и перестукиваются

исчадье музыки в проводниках ума!

еще белым-бела бумага

как в черной мессе клавиш тьма

заткнись и вслушайся уже грохочет влага

писчебумажный протокольный стикс

опять о принтер зубы точит

пока я дочитаю стих

он предложенье обесточит

– ну вот сбылось ну вот – пошла писать

губерния. а по губам – эллада

читай. вся в саване. купированных ять

и тех не будет и не надо

сыграем в ящик пандоры опять

писчебумажный протокольный стикс

еще о принтер зубы точит

пока я дочитаю стих

он предложенье обесточит

а помнишь? – ласка ласточка лазурь

глаза расширенные литер

клинические. господи! скажу ль

о пальцы чуткие начните

озноб дурашливый в зобу крепленых вин

облатку розовую сайки

как дерн душистый кофеин ваниль

…с амвона Розанов как бы Иисус Навин

пророчит вечность – и – ничком на санки

и – в дерн распахнутый душистый

как шерсть податлива, как сон невосполнима

вода отвесная, откуда вытек весь

воздух – там беспамятства равнина

запаянную в шаре держит взвесь

как троеперстье, в пустоте… и музык

в волне изваян мускульный плавник

песчана смерть, и безнадежно узок

как узнаванья – погруженья миг

Эвтерпа девочка искуснейшая из

недвижимостей! некогда бродяжил

в слезящейся как море парадиз

волнообразной ионийской пряжи

и мой движок. но плакальщица-сушь

сомкнулась сузилась, и время обмелело

и пьющий смесь бессолнечную муж

не возвратится в мыслящее тело

просеянный чрез горловину

стекла фигурного, песок

утопленницу луговину

с плоящегося дна извлек

не иссякают в «перемычке»

ни бабочка ни Чжуан-цзы

но забираются в кавычки

и их песочные часы

где смерть живет как «малое сознанье»

на дне «большого», опершись о свод

акрополя немые изваянья

все наши мысли переходят вброд

и достигая берега значений

нашарив средостенья крестовик

как воинство летучих сновидений

переломляют ропщущий тростник

телескопический зрачок

душеприказчица-ангина

сырых слогов сырая глина

и перепончатый платок

речь, перемычка, горстка сна!

когда как патока – осадок

избыточен, и всё что знал

потоплено в узоре складок

Эвтерпа матрица Европа парафраз

материковый! мотыльковый пеплум

в пакгаузах глоссария! лишь беглым

пустеющим окинуть взором вас

и самому стать скважиной. Дионис

сожмет и выжмет виноградный сок

из крайней плоти. хризолит и оникс

в изнанку музыки втираемый песок

Скорлупу гитары проклюнь терпандр

самос-тийных интерпретатор анд

ан под горку – лесбос да лыс архонт

в элевсинских кущах берут на понт

– то не дека гнется струна скрипит

по айдесским водам айда спирит

из эсдеков в дамки в вираж в декор…

отпевает в хаки хлопчатобумажный хор

хороши и феньки (колки менад)

рокирнулись пентюхи! мусикийский лад!

Не зовут подельника певца зовут

птенчика трехнедельного разорвут

виват девкам с древками ЦОЙ! КИНО!

– с хрипотцой киникам стоикам накось пой

выкуси выкушай дреколья аккорд

лужниковский кукиш выкидыш соловейчик лорд

…Ах что они что они что они наделали. а они

те другие звякнув шпорами – слышишь оканье аонид? —

хлопнув дверцей пробочкой опрокинув столики размочалив ДНК

по заштатным пленочкам (где их стольники роллс-ройсы газовые пистолетики?) да никак

не нажать не выжать не вырулить брудершафт

с айседорой долорес йоко аннабель… будет, ша

Осовело на блаженный бессмысленный стратакастер так помолись

на хай-фай гробик свежеструганный панк помочись

и шевчук и кинчев и прочие б.г. —

на губной гармошке на разодранной губе

«то не дека гнется струна скрипит

наебнуться хотца» – поет пиит

– скорлупу гитары проклюнь декан

Мельпомены лауреат ДК

наступает время календ декад

– на шестке клубочком свернись дружок

отвернись: лубочный идет снежок

ах в летнем за сердце схватись еще саду

как бы в эдеме в наклонительном к стыду

сожительства – вот так издалека

как отражение запружена река

наложница (ты здесь еще?) словес —

ломоть мой лакомка аттический порез

скоропостижный мой мучительный мяук

на живодерне отрешенных рук

с александрийским перстеньком где йод

такая буковка – коньками режет лед

лед високосный анна донный треск!

ума утопленник еще бы ты воскрес

– очес блаженных той трески в муке

я видел всадника и жабры на крюке

великопостных петербургских зим…

и тризны гололед как пить неутолим

ах в летнем за сердце схватись еще саду

в трезене? зальцбурге? – все вспомнить недосуг

где как живые поминальные в пруду

стоят деревья в оловянную дуду

скрежещет плакальщик и теплое еще

проносят факельщики теплое еще

чернильное любовное пятно…

что ипполит что аспид – все одно

– винительный (ты здесь еще?) ватин

ломоть краснеющий оптический притин

в дым домовит ушицы самосуд

то выбит из каретки ундервуд

по щучьему – как медальон – пьета:

красуйся град втемяшенный петра

порфироносной фиговой ботвой!

ужо не выкрикну но выхаркну постой!

россия – петербург россия – ад

но может быть россия – только сад

сад полнолунья вырезка небес

и – дева-роза без дыханья. без

ах в летнем за сердце схватись еще саду

покуда в платьице такую же одну

не прислонили к деревянным облакам

вальсируй с мэри аллилуйя вальсингам

(в заупокойный эолийский звук

впивались саженцы разутые подруг…)

четвертый – с миром но четвертый – дон гуан

с бездонной анной – не чета богам!

– волшебной флейты ей привит был черенок

меж музыкальных – выше! – детских ног

– наверчивай на липовом спирту

смычком валькирии с чаинками во рту

раек кромешный спиритический поту-

сторонний камерный: я не увижу зна…

– элизиум странноприимный сна

ах в летнем за сердце схватись еще саду

и упади на снег с чаинками во рту

гиперборейский черновик чумы

листай как подлинник в гербарии зимы

в трезене? зальцбурге? – все вспомнить недосуг

…в осеннем умиранье петербург

в осеннем умиранье петербург

лебяжий пух не оперившийся – от губ

от уст зола – эвона куда!

ведет тебя высокая вода

– когда по городу задумчив… повтори

и в этот белый танец смерти раз-два-три

– что федра что россия – под ребро

взойдут в притине как горчичное зеро

от уст зола – эвона куда!

– гремучая стоячая вода

…и в-третьих с веточкой – Бог весть – опять – куда

куда как тяжкое похмелье

початый втаскивал рояль

ты на этаж столпотворенья

вот – пробочкой опять разит

и я безумел от видений

скажи и запрокинь мурло

покуда неточку-психею

буравит жидкое сверло

иль лучше вот что – запечатай

себя в объятия цикут

ну… блевани как бы цитатой

минута – и стихи свободно потекут

наматывай веретено

часы растительные комкай

над льдистой корочкой над кромкой

одним усилием трепещущим дано

нам вознести немую речь тапира

в кино где плещется тапер

позолотить останки мира

целлулоидный шатер

растет растет любвеобильный

и опадает как живот

тогда – смеркается. тогда лишенный тени

вхожу в него как битое стекло

сомнамбулически как под наркозом

смотрю – смеркается сеанс

и выхожу. и горлом (вот когда!)

идет закат

разъятых игр танцор ли асмодей

как бы резвяся и стеная

хромой стопою – в нотный стан

в листы разметанного рая

сухую беглость кто предал перстам

кишенье книжное страницы

вкушай же агнца плоть как нижнего белья

пустопорожний храм

как обращенье плащаницы

иль перечти Женитьбу Фигаро

он весел. вдруг… иль что-нибудь такое

пусть счастье катится как обруч обрусев

и не кончается качаясь

за огненной рекой тучнеющий исав

кичась виденьем гробовым, мотивчик

он все твердит его когда он сам – напев

нет оборотень нет иаков

разъятых игр танцор ли асмодей

а в остальном прекрасная маркиза

все глуше музыка таинственных скорбей

исподних клавиш преисподню —

се дар изоры – запрокинься, пей!

лицо моцарта испитое

навзничь

и в ночь идет и плачет уходя

«и не кончается»

и он мне грудь рассек мечом

от уха и до уха

чтоб я как навуходоносор вкусным лечем

возлег на пиршественный стол

божественного донор духа

нет он мне грудь не рассекал мечом

от уха и до уха

чтоб я как навуходоносор вкусным

вознесся

облачком божественного вздоха

«что в вымени тебе моем?

ты сам – священная корова

пускающая кровь времен

на голове твоей корона

терцин терновых головня

на кой доить тебе меня»

да донор я и я песчинка

а он ума палата номер шесть

он будет есть меня на дармовщинку

как донора рот в рот дышать

восстань шептать и виждь и внемли…

нет просто – встань девочка

встань и иди

на стогнах угольных впотьмах

петитом стакнутых палаццо

весь САНКТ – как бы ладони взмах

чьим пальцам ямбом каменеть

и лимбом снисходить и грезить

с подругой мнимой Мнемозиной

царапаться влюбленно в смерть

как челобитчик перед ней Невой – как подданный он падал

на пепелище кек-уок

(растрачен в свитке рукопашном

наскальный петербург теней)

теперь пляши

огнеупорных башен

элегик, мать твою, и трагик

в падучей бьющийся Орфей!

аттическую соль лакал

се – остров Патмос не Пальмира

наволгший беломорканал коньячный пира пунш и пыл

в метро конечном скрежет пыли

и закадычный тот глоток…

…на сонмы струнных раскроили

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

и цепенеет идол бург

держава сывороткой хлещет

сам скипетр-Петр – как кровосток

на капище помпейских литер

ладонью

ущемляет плац

подруга очи разверзает:

Чьим пальцам ямбом каменеть

и в нимбе зыбком ужаснувшись грезить

куда еще всего себя ты вложишь

всё в щелк да в щелк

машинописных альвеол и клавиш

смесительный снует уток

в тираж выходит сукровица

и вывихнутая стопа

как машенька к подножью жмется

александрийского столпа

ужель шелковицы ей поминальной мало

печатных плит воздушных сот

не сеют и не жнут ямбический обмылок

но извергаются с высот

в сетях и нетях психотропных

задушенные имена психей

и чем стропила выше – струпья

столбов содома солоней

се, плотник мой, слюды и дыма

вальс с поджелудочной слезой

…что рушишься бесплотной тенью

предстательною железой

се – завтрак на траве он голый

он в складчину раздет

за обе щеки ветреную голень

уписывает менуэт

в воображении и только

как посох тросточка цветет

лицо присыпанное тальком

вакханки бородатый рот

и в хороводе мусикийском

приняв на посошок

так и стираешься с возлюбленной

актриской

в астральный порошок

и – кончено погасшим стэком

в партере уголь ворошить

а мондриану двух веков на стыке

парадный саван шить

здесь ноготок его прошелся в лайке

а все же есть

раз выстроилась по линейке

свалявшаяся мира шерсть

так в оркестровом свальном мраке

теперь станцуемся мил-друг

прилаживая мертвой Эвридике

надраенный мундштук

Обмелело все, что мелеть могло,

обмолот при Милетах, при нас – огло-

бля, скажу и в жмурки пойду играть,

собирая подать с петровых Кать.

Отыкалось им и вошло впритык —

Екатеринбург, и мин херц, и дык

ёлы-палы; все, что могло линять,

истекало околоплодным ять.

А на ижицу как насадить язя

да с фитой по Яузе, кабы льзя…

по усам в Париже текло бы так,

как из сказки помнит Иван-дурак.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Обмелело все, что могло мелеть.

Остается во мгле, хоть ни зги, неметь.

По-немецки Бог-Нахтигаль, соври,

отпуская Гретхен грехи с иври-

тат-а-тет мне пела про тот исход,

обломился которым кронштадтский лед…

Дыша как дышится – толковым словарем

на толковище безударном,

где ять и ижица, униженно виясь…

Как им на горло песней наступили

(О, если б Песнью Песней)

санитары-краснодеревщики, Аз, денщики,

воспрянувшие радостно у входа в разогнанную

Учредилку, те,

что учредили для бытописанья

подобие диеты пуританской —

по-руссоистски приспустив портки

как западникам, так и русофилам

(Кириллу и Мефодию).

Кириллиц

дружины добровольческие шли под трибунал,

под гарнитуру таймс в створоженной

фасетке. Но дышали:

как дальнобойным эхом из Парижу контуженные

мальчики – картечь, ком.патриоты, юнкера,

с начинкой разнокалиберного разночинства, —

заколотые опосля в райке,

в том, достоевском, в доску поминай

как звали, не увидевшие «Федры»

в дистиллированные Цельсием бинокли

армейские, с обратной перспективой,

всклянь налитые дисциплиной смерти,

обороной

консервов твердой крови,

плазмы вшей окопных, взматеревших

на поминках по стратегически-соборному

сырью, клиническому донорскому долгу

словесности отечественной. Амен.

Иль в самом деле оказался прав

от православной церкви отлученный

боярин, призывавший: мiру – мир,

земля – крестьянам, хижины – дворцам,

а небо Аустерлица – Андрею

Болконскому; и что в Эгейском море

нам нечего топить, кроме цепей и эпоса

Гомера?

…Когда бы я не видел эти игры

коллежских регистраторов, с повинной

являющихся к смердяковым власти…

Одна отрада: хмурый Ходасевич

повелевает умереть отсюда

ночными и безумными словами, разящими —

как бы мираж

в пустыне сей. И я это

увидел.

Прощай, прощай. Не помни обо мне.

Но, ижицу с фитой храня в обойме,

склоняй тех, в пыльных шлемах, комиссаров

к классическому правонаписанью,

классическому.

Откуда готика, откуда прежде сны,

откуда рог возвышенной луны,

и хвойный дух в лесах белопогонных,

и снеги идут. В зеркалах – темноты,

и пропуски в словах; Санкт-Петербург,

ума единорог, откуда морок

второразрядный, инфлюэнца, насморк

и кенотаф из скандинавских плит?

Избыток, патока несбыточного рая,

твердыня и цезура мира,

крен

балтийской синусоиде.

Харибдой

и Сциллой промеж ног прыжок и фрахт,

и поворот винта суицидальный, – вся

подноготная. И причащенье

булыжником с бумажной мостовой.

А что пенька и лен в твоей Тавриде?

В скалистых фьордах фолианты Фрейда

листай, там все написано о смертных,

торгующих деторожденьем смертных.

Нуте-с…

В оранжерее разоренной

Биржи

раскрой объятья залетейской стуже

и яблочком катись по Малой Невке,

на частничке к Некрасовскому рынку,

к подстриженному аглицкому парку,

где вреден Север, где скрипят полозья

как армия писцов нотариальных.

Здесь похоронен неумытый князь.

В камзоле? В тоге? Прах

ни отряхнуть, ни вытряхнуть.

Санкт-Петербург ума,

откуда готика, когда еще не назван

никак, – но существует? Существуй!

Как ты да я, как гений и злодейство.

Откуда готика? Откуда прежде сны.

Откуда рог возвышенной луны.

«Все, кто блистал в тринадцатом году, —

лишь призраки на петербургском льду».

И хвойный дух в лесах белопогонных;

подошвы чуют гуд грунтовых вод.

Как умершие близкие порой являются

во сне (а мы трусливо им зажимаем рот,

иль прогоняем, плодя тем самым мертвецов

вдвойне), так он бы мог отдать визит

вторично. Но не отдаст. Как малое дитя,

капризничает и не хочет слушать родительских

увещеваний, просьб и все косится на свои

игрушки. К тому же, иудей. А иудея

возможно наказать, принудить силой,

в конце концов – распять (как в пятиборье),

или раз шесть (тогда с шестом и с мамкой),

но – переубедить? Заставить

верить в то, что считают здесь необходимым

старейшины? – и новая обида. И отвернется.

И забьется в угол. И слова (Слова) не дождешься;

и к обеду, не то что к евхаристии, успенью,

иль пепельной среде, не дозовешься.

Обрядов нам! у нас нужда в обрядах;

в «агонии лучистой кости», в мозг

ранении, в святых мощах, в агитке

апокалипсиса, в заведомо шипящих

согласных в светопреставленье. В теме,

промокшей и обобранной до нитки.

Соборов нам! у нас нужда в соборах,

как чучела, набитых требухой

и чем попало с той еще рыбалки;

но только не сознаньем правоты

исполненного. Да и сам он разве

не потрошитель, патриарх цикут,

не арестант, не плагиат санскрита

с девизом Вед: не ведаю, Сократ?

Не алиби и не сладчайший пай-

мальчик, цианид литературы,

от пирога наскального: перо

Симурга, заводящее дуплетом

в дупло Сезама и Платонов Год?

Червивого не дегустатор сада?

Козырного, на яблочном спирту,

вольноотпущенник императива,

тогда как сам – не сад, не тигр, не Тот?

Не император?

Не икс искомый в уравненье

света, решенного, как умноженье тьмы

на тьмы и тьмы нас? Мысли-мы-ль, Паскаль,

такое амплуа, такая бездна, такой продукт

распада; циркуляр с тысячелетней амплитудой

цирка, смотрин на гладиатора плэй оф,

на Федра, Федора, в смирительном, смертельном

мешке, на ТЮЗовском плацу, подмышку

с чертом и Мышкиным. О амулет-стигмат,

нательный крестик в омулевой бочке,

что столько лет спустя, но докатилась до дна

второго. Чем не Диоген с сакраментальным

кличем: к человеку! (У нас нужда в героях,

Геродот. Хотя бы в трех. Но чтобы – мушкетерах.)

И в человеке. И в муштре, муштре —

как мере всех вещей.

Куда уж, сынку,

в такой содом с подвязками. Небось,

кишка тонка. Как доказал Джордано.

Он в Капернаум не был ли ходок за черным

солнцем – «всходит и заходит», – и он взошел.

И многие взойдут. Как, например, киты-самоубийцы.

Где плащаница Млечного Пути!

Дай, развяжу пупок у Птолемея —

такой короткий потолок ума! —

центростремительный.

И центробежный,

как оказалось…

У терминологических лакун,

как в термах инкубатора – лаканов,

но что Ему тот шлейф улик в веках?

В числителе не вычесть семиотик;

у ласок Гебы привкус-ротозей,

а знаменатель – заземленье в мифе.

Так дышит мнимость; прерванный плеврит

на самом склоне эластичной шкурки,

«шагреневой» и скважистой, как «бульк»

у полости, защелкнувшей реторту.

Молочных десен мыльный разогрев.

Возгонка (поименная) в наличник

закупоренный: горлышко греха,

бессонниц, молоточками истомы

раздробленных; кровосмешенье; блеф

плотвы и крючкотвора-псалмопевца.

Инкуб с инкубом – ангельский ли стык?

Из мертвой точки смертного влеченья,

восхищенный до откровенья вор,

и сам похищен хищнический голос:

молчанье грезит о самом себе.

И только. Как Нарцисс водобоязни…

В сад ли войти – в продолжающий грезиться слепок

райского сада, его расходящихся тропок?

Скриптор должен скрипеть: посягать

нежным скипетром-флагом,

перегонять влагу имен в эпиталаму.

В ночь ли войти – как в склеп с фамильярным девизом:

«язык мой – кляп мой и скальпель»?

Мерцающая завеса.

Сад-гербарий, скрипторий, силлабо-тоник…

Будет тебе тактовик и дольник, пока я – данник.

Приподыми за волосы дождь и виждь:

листопад-отец, снегопад-сын, алфавит-вождь

(триумвират, о котором молчал-кричал Парменид,

о котором кричит-молчит мой забитый рот).

И значит – за полозом санным, по пояс,

ползком,

задыхаясь и хлюпая посткюхельбекерским носом —

в млечный раструб января,

вышибая молочные зубы…

там, где струпья распада богов-пионеров.

Не надо.

Не говори о богах. Боги – цитаты

еще не дописанной книги; название «С’АД».

Что они помнят про всадника с именем Блед?

(Я улыбаюсь, я знаю, кто здесь садовод.)

Птицы в клювах несут небосвод – оперение окон;

и – ногтем по стеклу проведя (отдышись, отдыши

призму-пруд) – удивленно провидеть: песок-стеклодув

льдистую мякоть костра облекает в речь.

Грань, за которой – очнуться и двинуться прочь.

Все еще врозь, потому что обилие фраз к горлу взыскует —

исторгнуть гортанную слизь.

Вот и пойми: книги читают нас,

прорастая сквозь

многотысячным смыслом,

будь то сад расходящихся тропок,

райский ли сад,

продолжающий грезиться Симонам-магам,

перегоняющим влагу любви

под деревом-мигом.

Та же задержка дыханья в медлительных ласках;

медиум-тело читает по линиям жизни

с тем, чтобы плод, раскрываясь, гранатовым соком

вытек, как глаз.

Многолиственным зреющим зреньем

будет отныне всякая – детская – плоть.

И вот уже кто-то другой, рассеченный

девизом, уязвленный отсутствием нужного образа,

произносит: Только евангелических ангелов

полет следить – следовать до конца;

только Тору читать – целовать твой рот.

(И удаляется, медленной, исчезая, походкой.)

Колыханье. Ивовое

двуперстье ветвей

Не знающий – дерзок.

Знающий – мертв.

Мертвому ль женское жалкое нежное вымучить

тело? Тот же исход для него в снегопаде

и в теле.

Милая, кто ты?

Никто – отвечает, – я есмь.

Есмь: немотствую, снюсь и рисую. Ладони, глаза,

срам, совокупленье со смертью, все, чему научили меня.

Кто научил?

Те, кто спрашивал прежде…

Лед. Таянье льда. Откуда,

откуда сфера, мимо которой – мимо – время

проходит, не

задевая

снюсь ли я вам в снег – в листопад – жизни

(…) убыль убиенного эхо. лот,

камнем падая в забытье пращи,

зачинает неведомое, ведомый

мерой «падения»; дочь входит в него. и снова —

дочь, другая. Тьма дочерняя, низвергаясь,

покрывает Израиль; лист

воскуряет утопию

к небесам, книга

вопрошает огнь блед, облизывая язык. Племена. Откуда

убыль

в сих пустынных местах,

народ мой? Даже воспламеняясь, я не произнесет больше

«я»; пригуби шелест этой травы ниоткуда: пагуба

пыли. Распыление. Рот мой. Зреть,

как полыхает зима, как

раскрывается, сотрясаясь, плод пустыни,

горчайший.

Неизмеримость.

Низкие

облака. Облатка «александрийской» зимы; опьянение,

как если бы – никогда. Черным крылом помавает ночь,

как если бы водрузилась на бюст богини. Буква

плача

пред-восхищает поэму, прильнув

к плечу отсутствия. Кто немотствует здесь? Потлач,

он сказал. это когда некому, но его

поправили – никому. на бумаге

всесожжение напоминает

(ничто

напоминает ничто) упражнение

в поминальном искусстве; жанр, чей стиль также

«сделал стихописательство бесполезным»,

курсив его. итак,

продолжает она, фраза, плач, или стена, льнет

к метонимии. он вкушает

пряную прелесть ее

межножья: так нож

возносит

молитву белизне теста, терзая; буквально было бы

«я люблю тебя» – ключом во влажном

отверстии замка повернулся язык,

выплевывая и повелевая, к кровосмешенью, к завязи.

Перед стеной огня она кончает, жить

бы буквально было

как зима,

тринадцатое, мы выходим

на лед, еще светать не начинало,

и на губной гармонике с немецким

акцентом он наигрывает: ах,

мой милый, и так далее. А после

все елки, все шары, вся мишура,

вся чепуха, все елки с планетарным

девизом выспренним – в один

шатер. и…

нет, не всё, еще не всё,

ах, и так далее; как вспыхнет —

и «ах, мой милый августин», и

(…) чистый призыв, говор смертных. светлы

одежды странников; облаков белые свитки.

Из беззвучия восстает тонкорунный

ствол мелодии, паутину плетет шелковичный червь,

пожирая маковые зерна письма; рука,

мимезис. Тонкая изморозь на деревьях. Курить

траву, проникаясь пылью

пыльцой расцвеченных кимоно,

никнуть

долу,

исторгая безумие; ночь нежна. И

ни капли дождя. В легких – проникновенный жар,

пелена рун печальных – в глазах; ресниц мятный озноб

колотит пагоду нефритового стебля, входящего в шеи

медленный разворот, ах, как ворот теснит

сон, бездыханен. Пей

плывущую вдоль пустоты звезду.

Пыль. Как странны

прядь, распускающая погоду,

сегмент стекла, пение. Фрамуги

фрагмент. И

течет Иордан. Но вновь

окликает черное кружение кружение птиц,

их стигматы, светоносного отрока с кистью

женственной, в желтеющих лунах, се сестра!

Рождение рассветных теней.

любовь?

а что любовь – нечаянно нагрянет

кривой иглою в сердце

Но эти танцы у огня огня

испепеление роенье

над схваткой родовой играй

сбор траурный для урны праздной

единорог пироманьяк мефисто

«библиотека в сущности притон

пусть и александрийская гетеры ж

подобно бутерброду или книге

но тоже норовят упасть ничком

или раскрыться на пикантном месте

и в каждой буковке презренной алфавита

отеческой отечный Бог живет

и выедает то что повкуснее

как червь червленых уст спиритуал»

«так ментор лейбниц лейб-гусар монад

над или ниц но с тиком математик

и с ментиком бессмертия в уме

– держу в руках как череп гамлетизма

и взвешиваю бедный» ах

испепеление роенье

салютовали задираньем ног

во глубине сибирских руд колодца

картезианского не то чтобы смешно

шалун уж заморозил пальчик

как сменовеховец махно

и всех и вся слепая сила мнет

и всех и вся кладут в двусмысленный пенальчик

не искушайся друг петрарки тасса друг

без нужды

и вообще

БЕНЗИН!

над схваткой родовой играй

бессмысленно как камикадзе

кричат блаженные банзай

мучительный истошный комик

за ахеронт пронесся он

не венценосец – алкоголик пневмы

за тем что не избыть плерому травмы

и не исполниться

и не исполнить

ах, мой милый августин

августин августин

ах, мой милый Августин всё прошло

всё

но эти танцы у огня огня

мы в оптиной как постояльцы как отцы

любовной бойни аспиды аскезы

пустыня оптимальная. а я

а я великий в той пустыне бражник

муссирующий аппиевый тракт

как бы калигула

последний грешник

на кали-юге на пупе

как муссейон – и в розницу и оптом

центурион на медленном коне

(прощай прощай мой август августейший!)

косская тень филета сука

слышу вижу тебя в петардах эзры.

а они сказали нет один

кто-то сказал пойдем

я покажу агнца в чалме и агнца

в шлеме

и сорок четыре приема любви

и сорок четыре приема смерти

(но я

не вижу повешенного)

утешься

этой тщетой утраченной звучной

устраненной ненужности

нежности безделушки РТYХ

и клюв птаха дрожал. тот

бог брал пункцию у меня: пиши (но я

не вижу) и тогда я сказал «хочу

умереть

. . . . . . . . .

. . . . . . . . . . . . . . . .

. . . . . . .

. . . . . . . . .

. . . . . . . . . .

. . . . .

. . . . . . . . .

. . . . . .

. . . . . . . . . .

. . . . и т. д.