Ши Тайпу, человек из Тайшаня[4], интересовался наукой амулетов и заклинаний, изгоняющих нечистую силу. Некий даос, повстречав его, пришел в восторг от его сообразительности и принял в свои ученики. Он открыл «роговые застежки» и вынул две книги[5]. Первая из них трактовала об изгнании лисиц, вторая – об изгнании бесов. Вручив Ши вторую книжку, он сказал:
– Проникнись благоговением и вниманием к этой книге. В ней будет все: и одежда, и пища, и красавица жена!
Ши спросил, как его фамилия и как имя.
– Я Ван Чичэн из храма Первородного Владыки, что в селе к северу от Бяньского города[6].
Даос оставил его у себя на несколько дней и передал ему полностью все свои тайные приемы и заговоры. С этих пор Ши стал исключительным мастером заговоров и талисманных письмен[7]; следы людей, несших ему деньги и подарки, сплетались, как говорится, одни с другими у его ворот.
Однажды к нему явился какой-то старик, назвавший себя фамилией Вэн. Он выложил перед Ши ослепительные шелка и кучу серебра; сказал, что у его дочери болезнь от беса и что она уже погибает; настойчиво просил Ши посетить больную. Ши, услыхав, что болезнь стала опасной, отказался и не принял подношений, но пока что пошел вместе с ним.
Через десять с чем-то ли они вошли в горный поселок. Дойдя до дома старика, Ши увидел перед собой роскошные прекрасные строения, хоромы. В спальне, куда его ввели, перед ним лежала молодая девушка за тонким газовым пологом. Служанка подняла занавеску на крюк, и Ши издали посмотрел на больную. Ей было, пожалуй, лет четырнадцать-пятнадцать. Тело было слито с постелью и совершенно походило на скелет. Ши подошел поближе. Вдруг она раскрыла глаза и сказала:
– Пришел настоящий врач!
Вся семья выразила радость. Ши сказали, что больная уже несколько дней совсем не говорила. Ши вышел и теперь уже стал расспрашивать о симптомах болезни. Старик сказал, что они среди бела дня видят, как появляется молодой человек и ложится к ней. Они его хвать – исчез; через минуту – снова тут.
– Мне кажется, – заключил старик, – что это бес.
– Если это бес, – сказал ему на это Ши, – то изгнать его нетрудно. Боюсь, что это лис, и тогда я не решусь взяться.
– Наверно, не лис, наверно! – утверждал старик.
Ши вручил ему писаный талисман и в этот вечер лег спать в доме старика. Около полуночи вошел какой-то молодой человек в безупречной, строго приличной одежде и шапке. Ши решил, что это кто-нибудь из родственников хозяина, встал и спросил, кто он такой.
– Я – бес, – сказал юноша, – но дом Вэнов – сплошь лисицы. Мне случайно полюбилась их дочь Хунтин, и я пока остановился здесь. Когда бес попадает своим наваждением на лисицу, то никакому тайному предопределению небесных сил это не вредит. Скажите, господин, зачем вам понадобилось расторгать чужую судьбу-связь и охранять именно ее? Сестра этой девицы, Чантин, блеском своей красоты отмечена еще более, и я, из почтения к вам, оставил ее, как говорится, «цельною яшмой»[8], для угождения Вашему Высокому Совершенству. Если старик согласится ее за вас выдать, то только в этом случае вы можете применить ваше лечение к данной девице. Но к тому времени я и сам, вероятно, уйду.
Ши согласился, и в эту ночь молодой человек не приходил, а девушка вдруг очнулась. Утром обрадованный старик пришел сообщить об этом Ши; пригласил его пройти взглянуть на больную. Ши сжег свои прежние талисманы[9], сел и стал ее свидетельствовать. Видит, за вышитой занавеской стоит девушка, красивая, как небесная фея. Ши догадался, что это Чантин.
Освидетельствовав больную, он потребовал воды, чтобы покропить в пологе. Девушка быстро подала ему чашку воды. Пока она суетилась, мысли Ши заволновались, и вся его душа хлынула потоком. И в это время внимание его было не на бесе… Он вышел, простился со стариком и под предлогом изготовления лекарств ушел домой. В течение нескольких дней Ши не приходил, и бес стал неистовствовать еще сильнее. Кроме Чантин им были изнасилованы и одурманены решительно все женщины в доме: жены сыновей, служанки и все другие. Старик опять послал слугу с конем за Ши. Ши не поехал под предлогом болезни. На следующий день старик явился к нему сам. Ши, притворившись, что у него болит нога, вышел к старику с костылем. Старик с поклоном приветствовал его и спросил, в чем дело.
– В этом, видите ли, и трудность одинокой жизни вдовца. Намедни ночью служанка моя полезла ко мне на кровать, да споткнулась и упала, уронив госпожу Грелочку и обварив мне обе ноги!
– Почему же вы так долго не возобновляете женатой жизни? – спросил старик.
– Да как ни досадно, а все не было на примете чистого, нравственного дома, вроде вашего!
Старик помолчал и вышел. Ши пошел его провожать.
– Как только болезнь пройдет, – сказал он на прощанье, – я сам обязательно приду. Не утруждайте, пожалуйста, своих драгоценных стоп!
Прошло еще несколько дней. Старик пришел опять. Ши принял его, хромая. Старик участливо спросил его в двух-трех словах и сейчас же сказал:
– Я только что говорил с моей, так сказать, «зарослью». Если вы изгоните беса, дав всем нам наконец спокойно спать на подушках, то вот у меня есть младшая дочь Чантин – ей семнадцать лет, – которую я хочу послать в услужение[10] Вашему Совершенству.
Ши от радости бухнул в землю головой и сказал старику:
– Ну, если ваши восхитительные намерения именно таковы, то посмею ли я щадить свое больное тело по-прежнему?
И сейчас же вышел из дому. Они сели вместе со стариком на коней и помчались. Войдя в комнату и осмотрев одержимую, Ши подумал с опаской, не нарушили бы уговора родители, и просил разрешения заключить торжественное условие с матерью девушки. Старуха тут же вышла к нему.
– Послушайте, сударь, за что это мы видим с вашей стороны недоверие?
И сейчас же, взяв у Чантин из головы золотую шпильку, передала Ши в знак верности. Тот торжественно приветствовал ее поклоном. После этого он собрал всех бывших в доме и произвел над ними очистительные действия. Только одна Чантин куда-то так далеко укрылась, что и следов ее не нашли. Тогда Ши написал талисман для ношения на теле и велел поднести ей от его имени. В эту ночь все было погружено в безмолвие. Призрак беса совершенно исчез, и только Хунтин все еще не переставала протяжно стонать. Ши окропил ее заговоренною водою, и все, чем она мучилась, словно куда-то исчезло. Ши хотел проститься и уйти, но старик схватил его за руки и стал удерживать, искренне упрашивая его не уходить. Вечером заставили стол кушаньями и фруктами; старик принялся потчевать Ши с отменной настойчивостью. Водяные часы дали три удара[11]. Хозяин простился с гостем и удалился.
Только что Ши прилег на подушку, как раздались крайне нетерпеливые удары в дверь. Он встал, смотрит – входит Чантин, осторожно, тихонечко и, вся запыхавшись, быстро-быстро ему шепчет:
– Моя семья хочет вам отплатить, что называется, «белым лезвием»… Сейчас же бегите!
Проговорив эти слова, она круто повернулась и убежала. Ши, весь бледный, перелез через стену и быстро скрылся. Завидя вдали огонек, он к нему устремился – то были деревенские ночные охотники из его же мест. Ши был рад им, подождал конца их облавы и вместе с ними вернулся домой.
В сердце своем он затаил теперь злобу и гнев, но как отомстить – не знал. Думал было пойти в Бянь, чтобы там разыскать своего учителя Чичэна, но дома был старик отец, который давно хворал и дряхлел. Ши днем и ночью все думал и строил разные планы, но не пришел ни к какому решению: предпринимать ли ему что-нибудь или же сидеть дома. Вдруг в один прекрасный день к его дверям подходят два паланкина. Оказывается, это прибыла старуха Вэн. Она сопровождала дочь.
– Вы что же, – сказала старуха, – убежали тогда ночью домой и с тех пор больше о браке ни слова?!
У Ши при виде Чантин разом исчезли все обиды и вся досада, и он скрыл их пока в себе, не выказывая. Старуха заторопила обоих сделать обряд поклонения[12] в доме, после которого Ши хотел устроить обед, но старуха отказалась.
– Я несвободный человек, – сказала она, – и не могу сидеть тут с вами и наслаждаться вкусными вещами. Дома у меня сидит мой старик, глупый и злой… Если что не будет как следует, так уж вы, зятек, пожалуйста, сделайте мне большое удовольствие: ради Чантин вспомните хоть раз и обо мне!
С этими словами она села в повозку и уехала.
Дело в том, что о намерении убить жениха дочери старуха ничего не слыхала; и только когда старик погнался за ним, не поймал и вернулся обратно, – только тогда она об этом узнала. Узнала и совершенно не могла с этим примириться, целые дни бранилась и грызлась со стариком. Чантин тоже лила слезы и ничего не ела. Тогда старуха сама привезла к Ши дочь наперекор старику. Когда Чантин вошла в дом к Ши, он расспросил ее подробно и все наконец узнал.
Месяца через два-три Вэны прислали за дочерью, торопя ее проведать родителей[13]. Ши, предвидя, что она не вернется, воспротивился и не пустил ее, и она с этих пор время от времени роняла слезы. Прошло больше года. Чантин родила сына, назвав его Хуэр. Для кормления его она купила ему няньку-кормилицу. Тем не менее мальчик любил плакать и ночью требовал, чтобы его несли к матери.
Однажды от Вэнов опять пришли с паланкином и сказали, что старуха сильно тоскует по дочери. Чантин загрустила пуще прежнего. Ши уже не мог ее удерживать. Она хотела ехать с ребенком, но Ши не позволил, и она поехала домой одна. Когда они расставались, она назначила сроком возвращения месяц. Тем не менее прошло полгода, а вестей от нее никаких не было. Ши послал было к Вэнам узнать, в чем дело, но оказалось, что тот дом, который они нанимали раньше, давно уже пустует. Прошло еще два года. У Ши пропала всякая надежда. А мальчик плакал целыми ночами, и в «сердечном дюйме» у Ши словно резало ножом.
Вслед за тем отец Ши, похворав, умер. Это еще более его опечалило и сразило. Он захворал, ослабел и, «спя на соломе»[14], задерживался у себя целыми днями, так что не мог принимать соболезнующих гостей и друзей. И вот, как раз когда он был в мрачном и беспокойном настроении, вдруг слышит, что к нему идет женщина. Посмотрел на нее – видит: женщина одета в глубокий траур. Это была Чантин. Ши в большом огорчении почувствовал острый прилив скорби и потерял сознание. Служанка в испуге закричала. Тогда женщина вытерла слезы, стала его гладить и гладила его очень долго, пока он наконец не стал понемногу оживать. Он, оказывается, решил, что уже умер и что, значит, видится с ней в мрачном мире.
– Нет, – сказала жена, – я скверная дочь, не сумела расположить к себе сердце своего отца, и он держал меня при себе целых три года. Это, конечно, было с его стороны бессовестно. Сегодня как раз наша семья с востока, от моря, проходила здесь, и я получила грустную весть о смерти свекра. Тогда я, уже раз послушавшись отцовского приказания и отогнав от себя чувства, свойственные женщине с мужчиною, на этот раз не посмела принять к руководству его бесстыдные слова и нарушить обрядный долг невестки по отношению к свекру. Я пришла сюда: мать знает об этом, отец не знает.
Пока она это говорила, мальчик бросился ей на грудь. И только высказав все, она погладила, приласкала его, заплакала и сказала:
– У меня есть отец, а у тебя, сынок, нет матери!
Мальчик тоже разразился слезами, и все в комнате, закрывшись рукой, проливали слезы. Женщина встала и принялась за домашние хлопоты. Перед гробом она расставила обильную жертвенную снедь, убрала и приготовила все очень чисто. Ши был весьма этим утешен. Однако болезнь оказалась затяжною, и он не мог быстро встать с постели. Тогда она попросила его двоюродного брата взять на себя прием являющихся в дом посетителей и выражаемых ими теплых чувств. Только по окончании похорон Ши мог встать, опираясь на палку, и вместе с ней устроить жертвенный обряд на могиле.
После этого жена хотела проститься с ним и уйти домой, чтобы там получить наказание за ослушание отцовской воли, но муж стал ее удерживать, ребенок заплакал, – и она, сдержав в себе решимость, осталась. Не прошло и нескольких дней, как пришли сообщить, что ее мать больна.
– Я пришла сюда ради твоего отца, – заявила она мужу. – Неужели же ты не отпустишь меня ради моей матери?
Ши согласился. Тогда она велела кормилице забрать мальчика и уйти куда-нибудь, а сама, вся в слезах, вышла из дому и удалилась. После этого ухода она не возвращалась несколько лет. Ши-отец и Ши-сын стали даже понемногу забывать ее. Но однажды на рассвете, когда в доме открывали двери, в них вихрем впорхнула Чантин. Полный изумления, Ши начал было ее расспрашивать, но она села грустно-грустно на диван и вздохнула.
– Ах, знаешь, – говорила она, – прежде мне, выросшей в теремах да комнатах, какая-нибудь ли казалась далью, а вот сегодня в один день и в одну ночь я пробежала тысячу ли… Ух, устала!
Ши стал ее подробно обо всем расспрашивать, а она то хочет говорить, то снова остановится. Ши упрашивал ее без конца, и она наконец со слезами сказала ему:
– Теперь я тебе расскажу то, что мне больно, а тебе, боюсь, доставит радость. За последние годы мы перебрались на житье к Цзиньской границе[15] и поселились в доме местного магната Чжао. Наш хозяин был с нами, с жильцами, в наилучших отношениях, и отец выдал Хунтин за его сына. Тот, однако, всегда был человеком бездельным, праздным расточителем, и в его доме жилось очень беспокойно. Сестра вернулась домой и сказала об этом отцу. Тот оставил ее дома и в течение полугода не позволял ей уходить обратно. Молодой магнат вскипел гневом и досадой и неизвестно где нанял какого-то злодея, который пришел к нам в дом и с помощью нечистой силы, вооружившись цепью и замком, заковал и увез моего отца. Весь дом был крайне этим потрясен, и в один момент все разбежались в разные стороны.
Ши, услыхав, стал неудержимо хохотать. Женщина рассердилась.
– Хотя он и недобрый человек, – сказала она, – но он мой отец. Я с тобой, как лютня с цитрой, прожила несколько лет, между нами была только любовь и никакой неприязни… Теперь же, когда человек погиб, а дом разрушен и все его рты разбрелись, – если бы ты даже не болел за моего отца, то разве ради меня-то не должен высказать сожаления? А ты, услыхав это, возликовал, заплясал, не сказав мне ни полслова в утешение и защиту. Что за бессовестное поведение!
Взмахнула рукавом[16] и вышла. Ши бросился за ней с извинениями, но она уже исчезла. Ши загрустил, стал раскаиваться. Он решил, что уже теперь она окончательно от него ушла. Однако прошло дня два-три, и она явилась, а с ней вместе и старуха. Ши обрадовался им, бросился участливо их расспрашивать… Но мать и дочь легли перед ним на землю… Удивившись, он спросил, что это значит. Мать с дочерью принялись плакать.
– Я ушла, полная гнева, – сказала дочь. – А вот теперь не могу взять себя крепко в руки, да еще хочу просить его… Что же у меня за лицо после этого?
– Мой тесть, конечно, не человек, – отвечал ей Ши. – Однако любезность твоей матери и твоя любовь мною не забыты. И то, что я, услыша про несчастье с твоим отцом, радовался ему, тоже ведь одно из человечески понятных чувств. Почему ты не сумела быть хоть немного более терпеливой?
Чантин сказала:
– Я только что на дороге повстречала мать и узнала наконец, что тот, кто связал моего отца, был как раз твой учитель!
– Вот как! Ну что же, все-таки это дело весьма легкое. Весь вопрос в том, что если твой старик не вернется домой, то отец и дочь будут разлучены. Если же, как я боюсь, он вернется, то твой муж будет плакать и сын горевать.
Старуха поклялась совершенно определенно, и дочь тоже дала клятву отблагодарить его. Тогда Ши в тот же час собрался и поехал в Бянь. Там он расспросил о дороге и явился в храм Первородного Владыки. Оказалось, что Чичэн вернулся незадолго перед тем. Ши вошел к нему и поклонился. Тот сейчас же спросил его, зачем он пришел. Ши увидел на кухне старую лису, которая была повешена за передние лапы с продетой в них веревкой, засмеялся и сказал:
– Ваш ученик является к вам, учитель, из-за этой вот самой чертовщины!
Чичэн спросил, в чем дело.
– Да это, видите ли, мой тесть!
И рассказал ему всю историю. Даос сказал, что лис этот злой и коварный, и не соглашался так легко его выпустить. Ши стал усердно упрашивать, и даос наконец изъявил согласие. По этому поводу Ши стал подробно рассказывать о проделках лиса, а тот, слушая эти речи, прятался в печь, и похоже было, что он конфузится. Даос смеялся.
– Не совсем еще забыл, видно, чувство стыда за свою подлость!
Ши поднялся и вытащил лиса. Взял нож, обрезал веревку и стал ее продергивать. Лис от непомерной боли яростно скрипел зубами. Ши не стал выдергивать веревку всю сразу, нарочно то останавливался, то дергал снова.
– Ну, что, – спрашивал он лиса, улыбаясь, – больно вам, почтеннейший? Не дергать, что ли?
У лиса зрачки так и сверкали: по-видимому, он сердился. Ши наконец отпустил его, и лис, взмахнув хвостом, выбежал из храма и исчез. Ши откланялся даосу и пришел домой, а уже за три дня до его прихода пришли сообщить вести о старике. Старуха ушла первая, оставив дочь дожидаться Ши. Когда тот пришел, она встретила его, упав перед ним на землю. Ши поднял ее за руки.
– Если ты, милая, не забудешь нашей ладной жизни, то ведь дело не в благодарностях.
– Теперь, знаешь, мы снова переезжаем на прежнее место, – сказала она. – Наша деревня и этот дом в близком соседстве, так что нашим вестям друг о друге ничто не будет мешать. Я хочу идти и проведать наших; через три дня я вернусь. Веришь ли ты мне или нет?
– Сын вырос без матери, – сказал Ши, – и не умер ребенком. Я тоже жил все время, день за днем, и это вошло у меня в привычку. Сегодня я, как видишь, поступил не так, как молодой Чжао, а, наоборот, отплатил старику добром. Таким образом, все, что для тебя надо было сделать, сделано. Если ты не вернешься, с твоей стороны это будет бессовестно. Тогда – пусть и недалеко от вас до меня – ты не приходи сюда и не беспокойся о нас. При чем тут верю тебе я или нет?
Женщина на следующий день ушла, а через два дня уже вернулась.
– Что так скоро? – спросил Ши.
– Отец мой говорит, что не может забыть, как ты в Бяне над ним трунил и издевался. Он долго ворчал, нить за нитью навязывая свои речи, но я больше не захотела его слушать… Вот отчего так скоро и пришла!
С этих пор женщины ходили друг к другу без перерывов, но между стариком и зятем так и не установилось ничего, даже брачных или похоронных посещений.
Автор этих странных историй скажет так:
Лисьи маневры, то так, то этак, хитры и предательски до крайности.
Раскаянье в своем браке у обеих женщин оказалось как в одной колее: ясно, что это был ловкий прием и обман. Однако, раз захотели, пошли же они замуж! Значит, отвержение брака было ими предрешено.
Скажу еще: если муж ради жены спасает ее отца, то следовало бы ему ограничиться своим добрым делом, влияющим на человека, а злобу оставить. Но нет – он к этому присоединяет издевательство и глумление, и как раз тогда, когда жертва находится в самом трудном положении.
Нечего удивляться, что тот не мог этого позабыть до конца жизни!
Если бывают где-либо в мире «лед» и «яшма»[17], то они, вероятно, вроде этих.