Если спросить Педро Веласкеза, чего он хочет больше – стать королем Испании или получить телефон толкового печника, способного переложить его старую хлебную печку, ответ будет получен сразу. Свою работу Педро любит больше всего на свете. Его величество Хуан Карлос вместе с инфантом Фелипе могут спать спокойно. Для пекаря Санта-Моники, небольшого андалузского городка примерно посередине между Севильей и Малагой, куда важней его «подданные». Булочки и караваи, батоны и багеты, хрустящие хлебные палочки и прочее, что десятилетиями выпекает его семья в этом городе. Который, следует заметить, Педро любит не меньше работы, надеясь прожить тут всю свою жизнь, как это проделали уже несколько поколений Веласкезов до него.
Третья любовь Педро (что вовсе не значит «менее ценная», просто как-то от первых двух ее отделить надо?) ревнует его одинаково и к работе, и к Санта-Монике. И громко заявляет об этом на всю улицу – обычно в те дни, когда приходит пора платить по счетам. Проходя в это время мимо дома Веласкезов, в котором расположились и пекарня с лавкой, из раскрытых по причине жары окон можно услышать следующее:
– Черт тебя подери, Педро! Разве можно быть настолько тупым? – кричит жена пекаря. – Нам давно пора продать эту провонявшую сдобой богадельню, пока за нее дают хоть на песету больше, чем за просыпанную на пол муку. И уехать жить к морю, куда вечность назад переселились все, у кого в голове не пустые мечты, а то, что можно назвать хоть какими-нибудь мозгами!..
Валентину можно понять. Во-первых, она родилась не в Санта-Монике, а требовать от приезжих тех же глубоких чувств, что испытывают к ней родившиеся здесь, просто нелепо. Во-вторых, дела и на самом деле идут все хуже. Туристов, на которых региональная экономика полагается все больше, становится все меньше. В Санта-Монике они бывают лишь проездом: на восток – на горные курорты Сьерра-Невады, и на юг – к морю, о котором так мечтает жена пекаря.
Но разве способны такие мелочи заставить мужчину отказаться от истинной любви? Именно это и пытается донести до своей супруги Педро в ответных словах:
– Заткнись, заскорузлая ты дура! Ты совершенно ничего не понимаешь! – разносится по душной вечерней улице его крик. – Эта пекарня досталась мне от отца, который своими руками помогал ее строить моему деду. Наш хлеб покупала вся улица, и на три квартала в любую сторону от нее!
Это чистая правда.
– Обсыпанный мукой дегенерат! – отвечает Валентина. – Теперь все покупают хлеб в супермаркете! Там он в два раза дешевле, и еще у них постоянно проводятся акции!..
Это чистая правда тоже.
Никогда Педро не позволит себе поднять руку на жену, несмотря на то, что именно этого в такие моменты ему больше всего хочется. Он действительно любит ее. Так же, как мука любит воду. Растворяясь в ней и превращая ее в себя. Обволакивая, опутывая, смешиваясь и соединяясь. Вместе создавая чудо, которое чуть позже, после того, как жар печи скрепит их союз в нечто по-настоящему цельное и неотделимое друг от друга, назовут благословенным словом «хлеб».
И надо же до такого додуматься: сравнить чудо с тем, что продают в супермаркетах! Разве может называться «хлебом» тесто, которое месили поршни и шестеренки, металлические валы и воняющие резиной и машинным маслом конвейерные ленты?
Эту мысль пекарь также часто повторяет своей жене.
– Хлеб – это результат настоящей любви, убитая ты идиотка! – орет на нее Педро. – Можешь ты это понять своими куриными мозгами или нет? Механизмам никогда не добиться того, на что способны руки пекаря. Разрешать продавать такой хлеб – все равно, что регистрировать браки с дилдо. Хлеб, в котором нет души, надо раздавать даром! И не людям, а свиньям. Для меня он все равно, что отравлен!
Валентина начинает плакать.
Она тоже его любит, любит своего Педро.
Возможно, как раз за то, что мешает им обоим покинуть этот проклятый город и эту треклятую пекарню. За его трогательную верность этим непонятным ей вещам. Как это было мило всего лишь несколько лет назад.
Но время идет и чувства черствеют… К чему обсуждать очевидное?
Валентина рыдает все сильнее. Она не хочет потерять мужа, она дорожит им таким, какой он есть. Но и жить, так как раньше, едва сводя концы с концами, в умирающем городе, она тоже не хочет.
– Ты глупый и упрямый болван, вцепившийся в место, у которого нет ни будущего, ни настоящего! Если бы в твоей голове были мозги, а не пачка просроченных дрожжей, плавающих в протухшей закваске, ты бы давно сделал так, как я предлагаю…
Педро терпеливо выслушивает супругу.
На самом деле он прекрасно ее понимает.
Пекарь нежно обнимает жену за плечи и говорит ей без капли укора, лишь терпеливо перебирая факты:
– Ты не из Санта Моники, милая, поэтому тебе тут ничего не дорого. И я тебя понимаю. И я чувствовал бы то же самое, живи я… в какой-нибудь Уэльве!
Педро прижимает плачущую Валентину к груди и продолжает:
– Но ты любовь моя, и я дорожу тобой больше жизни. И только это удерживает меня от того, чтобы навешать тебе оплеух и выгнать из дома к чертовой матери! Навсегда, чтобы в жизни не слышать больше твоего нытья по поводу вещей, в которых ты понимаешь меньше голубя в юриспруденции!
Как правило, вскоре после этого пекарь и Валентина мирятся.
И если у вас есть хоть капля совести, как именно они это делают, подслушивать под их окнами вы не станете. Тем более что стоны жены Педро слышны, даже если отойти на соседнюю улицу, в самый дальний ее конец, где инжирные деревья усеяли опавшими плодами мостовую.
В общем, неудивительно, что известие о том, что супруга ему изменяет, пекарь Педро встретил с огромным удивлением и с еще большим ужасом.
Страшную новость принес его закадычный друг детства, юности и более зрелых лет тоже, младший служащий национальной полиции Серхио Бунимара. Он позвонил и рассказал Педро, что только что видел Валентину в мотеле недалеко от города.
С другим мужчиной.
Это было полной неожиданностью.
– Она припарковалась и пошла в номер, – сообщил Серхио, с трудом сдерживая негодование. – Хорошо, что я не успел ее окликнуть. Представь: через минуту туда же отправился какой-то хлыщ!
Пекарь не мог этого представить. Он выслушал рассказ друга с распахнутыми ртом и глазами – словно вытащенная на берег рыба, в один миг лишившаяся привычной, окружавшей ее на протяжении всей ее жизни, среды.
– Приезжай быстрее, – предложил Серхио, – и мы застукаем их на месте!
Педро не помнил, как доехал до мотеля. Вся его жизнь в одно мгновение разрушилась, разлетелась на части, словно в нее угодила огромная авиационная бомба. О чем ему сообщили по телефону, и сейчас он приехал смотреть на собственные обломки и осевшую на них бетонную пыль.
Стояла адская жара раннего августа, хорошо знакомая жителям андалузских предгорий. Приятели сидели внутри полицейской машины на стоянке возле мотеля.
Серхио не столько сочувствовал, сколько возмущался.
– Надутый индюк! – описывал он «хлыща». – Я таких знаю. Ходит в костюме, несмотря на жару – выпендривается перед бабами. Машина не из дешевых, я уже попросил ребят проверить. В номере они пробыли минут сорок, но сейчас Валентина уже уехала. Ты не встретил ее по дороге? Педро?
– Нет, – ответил Педро пересохшими губами. – Но сам он еще там? Я пойду к нему.
– Ты уверен? – спросил Серхио, который все-таки был полицейским. – Не натвори глупостей.
– Это будет самое трудное! – ответил Педро и достал из-за пояса огромный черный револьвер.
Спустя полминуты борьбы оружие оказалось в руках у Серхио.
– Перестань! Одно дело застукать жену на измене, и совсем другое сесть в тюрьму за убийство ее хахаля, – увещевал он друга. – Или, что еще унизительнее, за попытку убийства. Эта пищаль не выстрелит, говорю тебе как полицейский, разбирающийся в оружии. Ты где его держал? В чане с опарой?
Револьвер действительно был далеко не в боевом состоянии. Он хранился в семье Веласкезов еще со времен гражданской войны, на всякий случай приобретенный дедом Педро от воров и мародеров (которых в Санта-Монике так и не появилось). Все это время оружие пролежало на чердаке, ржавея в темноте и не находя себе ни заботы, ни применения.
– Хорошо¸ я пойду так, – согласился Педро. – Просто, чтобы увидеть кто это.
Со своего места, из полицейской машины, Серхио Бунимара видел, как пекарь постучал в двери номера мотеля. Ему открыли. Педро постоял на пороге: жестикулируя, он задал какой-то вопрос, ему что-то ответили. Затем дверь захлопнулась. Педро пробыл перед ней еще секунд шесть-семь и с опущенной головой, походкой человека больного всеми смертельными болезнями сразу, вернулся к машине.
– Ну? Что? – с нетерпением спросил друг.
– Он ходит голышом по номеру, – дрожащим голосом ответил Педро. – И похабно шутит.
– Что ты у него спросил?
– Не видел ли он мою зажигалку. Мол, я забыл в этом номере до него. Он ответил, что обычно в таких мотелях все заваливается за матрас. Во время… Во время «родео»…
На слове «родео» Педро всхлипнул.
– Это правда, – подтвердил наблюдение «хлыща» Серхио.
– Меня чуть не вырвало, – произнес Педро, с трудом сглотнув комок тошноты. – А еще…
Он опустил голову и зарыдал.
– А еще у него вот такенный хер… – сказал он сквозь слезы и показал руками примерно половину французского багета.
Серхио ничего не оставалось, как бережно обнять друга и с сочувствием похлопать его по содрогающейся спине.
– Я пробил по автомобильным номерам, – сообщил он чуть погодя. – Его зовут Мигель Крусарес, работает торговым менеджером. Живет в Манильве, у самого моря.
Вечер в семье супругов Веласкезов прошел необычно. Педро молчал и пристально смотрел на любимую супругу, буквально ее разглядывая. Но только в те моменты, когда она этого не видела. Как только Валентина поворачивалась в его сторону, пекарь тут же опускал глаза в тарелку.
Но что-то жена пекаря все же почувствовала. Во всяком случае, именно она начала разговор.
– С тобой все в порядке, Педро? – спросила Валентина, слегка прищурив веки.
– Вполне, – пекарь снова сделал вид, будто ужинает, хотя на самом деле не мог проглотить ни кусочка.
– Слушай…
Валентина присела напротив мужа и положила на его руку свою (Педро будто пронзило током).
– Я на два-три дня съезжу к Адель.
– К Адель? – переспросил пекарь, и глаза его заблестели.
Подруга жены, как он прекрасно помнил, жила в Манильве. Как раз в том городе, откуда приехал на своей роскошной машине проклятый «хлыщ Крусарес».
Чувствуя, что еще немного и он выдаст себя, не справившись с чувствами, пекарь все-таки взялся за еду по-настоящему. Набив рот обжаренной с овощами морсильей, он принялся интенсивно ее пережевывать, внимательно слушая при этом, что его жена скажет дальше.
– Да, к Адель, – подтвердила она. – На пару дней. Она давно звала.
Педро кивнул и взял из хлебной корзинки половинку им лично испеченной пистолы. Перед глазами тут же воскресла картина из мотеля. Пекарь поспешно положил продолговатый хлеб обратно и вытер руки о скатерть.
– Это обязательно? – спросил он жену, не поднимая глаз.
– Что обязательно?
– Ехать.
– Что за вопрос? – удивилась Валентина. – Педро, с тобой действительно все нормально?
Пекарю показалось, что супруга просто ушла от ответа.
– Давай… поговорим? – тихо произнес он сквозь комок в горле и робко взглянул на жену.
– Поговорим, когда я вернусь, – рассмеялась она в ответ, не заметив того, как задрожали губы ее мужа, и какой тоской и тревогой наполнились его глаза. – Обещаю!
Валентина поцеловала мужа в лысину (его снова пронзила молния) и спокойно отправилась спать.
Педро просидел перед остывшей марсильей и хлебной корзинкой еще около часа, поклявшись никогда в жизни больше не печь ничего продолговатого.
Веласкез ждал жену двое суток, все это время не находя себе места. Едва ли не впервые у него подгорели булочки, и не взошло тесто, поставленное на ночь. Он извелся. Не помогли ни вино, ни молитвы, ни разговоры с другом Бунимарой.
– Что же тут попишешь, дружище? – неуклюже утешал его бывший одноклассник. – Всякому известно, что нужно от мужиков бабам. Деньги, роскошная тачка, да член размером с Муласен.
После этого разговора, Педро стал избегать смотреть не только на предметы фаллической формы, но и просто на восток. В хорошую погоду оттуда отлично была видна упомянутая Серхио наивысшая точка Кордильеры-Бетики (а дни, как назло, выдались солнечными и полными прозрачного горного воздуха).
Он звонил ей пару раз. И оба раза слышало одно и то же: шум моря, который она так любила, и ее счастливый, беззаботный голос.
– У меня все прекрасно! Не волнуйся! Я вернусь, когда спадет жара.
На второй день, с утра, пришло письмо из банка, в котором сообщалось, что, оказывается, перед отъездом его жена Валентина сняла с их общего счета ровно половину денег.
Ровно половину.
Что это, скорее всего, означает, было ясно даже дураку.
В день приезда ранним утром она позвонила ему сама: «Будь дома, пожалуйста, и не ложись. У меня к тебе серьезный разговор, Педро!».
Ничто в жизни не смогло бы испугать Педро Веласкеза сильнее, чем несколько этих слов. Тысячу раз пекарь проиграл в уме скорую встречу с женой и то, что на ней будет сказано. В самых разных вариантах и с самыми разными нюансами. Был он готов даже к тому невероятному развитию событий, которое случилось на самом деле.
Они приехали часов в девять вечера, на двух машинах. Первым в его дом вошел мужчина из мотеля. Высокий, широкоплечий и загорелый. С кривой, неприятной усмешечкой на лице и небрежно засунутыми в карманы брюк руками. Окинув несколькими быстрыми и снисходительными взглядами скромную обстановку дома Веласкезов, он оперся плечом о коридорную стенку и кивнул несчастному пекарю, словно старому знакомому:
– Салют, дон Педро! Как ваши дела?
Веласкез смолчал, сжав зубы сильнее уличного бульдога, закусившего врагу глотку.
– Привет, милый! – прощебетала вошедшая следом Валентина. – Ты молодец, что дождался, не пришлось тебя будить. Познакомься, – протянула она руку в сторону обладателя хера размером с горную цепь Сьерра-Невады. – Это…
– Я знаю, – перебил Педро. – Его зовут Мигель Крусарес. И так же, как Адель, он живет в Манильве.
Глаза Валентины округлились, она пришла в замешательство.
– О! Педро? Откуда…
– Подождите, – вальяжный гость сузил глаза в попытке разобраться в недавних воспоминаниях. – А ведь мы с вами уже встречались, верно? Недавно. На прошлой неделе. Ваше лицо… Мне кажется…
– Теперь ты запомнишь мое лицо навсегда, – произнес Педро. – И ты, Валентина тоже, – пекарь обернулся в ее сторону. – Любовь всей моей не нужной никому в этом доме жизни, которой ты сама вынесла приговор!
С этими словами Педро Веласкез достал из-за спины руку с револьвером, который за прошедшие три дня разобрал, почистил от ржавчины, смазал и привел в боевую пригодность. Оружие работало как надо, он лично проверил его на жестяных банках в горах.
– Педро! Что ты делаешь? – воскликнула Валентина.
– Я лишь приведу этот приговор в исполнение.
Прямо на глазах у ошеломленного Мигеля Крусареса и своей любимой жены Педро Веласкез выстрелил себе в правый висок.
Валентина не успела даже взвизгнуть. Раскрыв рот в изумлении, она, словно немая рыба, наблюдающая за тем, что происходит за стенкой ее аквариума, глядела на рухнувшее ей под ноги тело мужа.
Из ступора ее вывел Крусарес. Он отступил назад к порогу, и ее отодвинул тоже, чтобы их обоих не задело стремительно расползающееся по полу темное пятно крови.
– Бог мой! – воскликнул Крусарес. – Я вспомнил его! Он заходил в номер мотеля. Что-то там искал… Зажигалку! День, если помните, был дьявольски жаркий, и я продлил номер на час, чтобы принять душ…
Крусарес посмотрел в глаза жене пекаря, которая все еще находилась в сильнейшем шоке, и предложил:
– Давайте вызовем полицию? Признаюсь, такое со мной впервые. За все годы, что я торгую оборудованием.
Через несколько десятков минут, которые требуются в Санта-Монике, чтобы разыскать в одной из городских таверн комиссара полиции, и убедить его, что на самом деле свершилось нечто, требующее его участия, жена Педро Веласкеза, Валентина давала показания полиции. Их записывал, прибывший вместе с комиссаром, его помощник, молодой инспектор, сержант Эстебан Линарес.
– Не знаю, что на него нашло… – рыдала жена пекаря, с трудом отвечая на вопросы. – Педро в последние дни был сам не свой. Я что-то чувствовала… Я хотела сделать так, чтобы он переступил через свою дурацкую гордость и принял все, что я задумала, как уже свершившееся. Раз уж мы никогда не покинем эту чертову Санта-Монику, то пусть хоть жизнь наша будет чуточку лучше. Я разыскала поставщика пекарского оборудования. Мы встретилась, договорились об авансе. Потом я съездила к нему в Манильву, заключить договор и отдать деньги. А сегодня привезла его поговорить с мужем. Чтобы синьор Крусарес, как специалист, сам объяснил, насколько выгоднее будет Педро работать по-современному, как все, с конвейерной аппаратурой. Я не знаю, что произошло… Педро воспринял это… Он просто убил себя на наших глазах!..
Примерно то же говорил и Мигель Крусарес, торговый менеджер, специализирующийся на оборудовании для пекарен, что ясно указывалось на всех его визитках и в прочих документах.
– Я торгую по всему побережью, – рассказывал он, заметно нервничая, что в подобных обстоятельствах не было удивительным. – Осовременить производство – для многих единственный выход. Мне встречались упертые ретрограды, особенно среди стариков, но… настолько? Вышибить себе мозги, лишь бы продолжать жить в начале века? Будь проклята Адель, подкинувшая мне эту клиентку!.. Адель? Это сестра моей благоверной, сержант, разрази ее господь вместе со всеми ее чокнутыми знакомыми!..
Среди сновавших по дому людей в форме, полицейских и медиков, выделялся один, стоявший как столб, недвижимо, с бледным, как соль, лицом. Это был Серхио Бунимара, который слышал все, что говорили Мигель Крусарес и Валентина Веласкез. По лицу его катились беззвучные слезы, он никак не мог прийти в себя от того, что случилось с его другом, и какую роль в этом происшествии сыграл он сам. Рассказать кому-либо, почему именно его товарищ Педро поступил так, как поступил, Серхио не решился.
Через три дня, когда вдова Веласкез вернулась с похорон, все купленное ею у Мигеля Крусареса оборудование уже стояло на своих местах. Жена влюбленного в свою работу пекаря, разумеется, знала, как делается хлеб. Не снимая траурного платья и вуали, она замесила тесто в самом большом чане, который нашелся в пекарне. Затем вышла ненадолго в жилую часть дома, откуда вернулась с небольшой, похожей на спортивный кубок, урной. Плотно подогнанную крышку украшала изящная эмалированная вставка с изображением святой Моники, а на боку урны желтела прямоугольная латунная пластинка: «Педро Антонио Химера Веласкез. 5 марта, 1942 – 24 августа, 1979».
Валентина сняла крышку и высыпала из урны все, что в ней было, в приготовленное тесто.
Новое оборудование она решила не трогать, воспользовавшись старой печью Педро. Хлеб был готов меньше чем через час.
Жена пекаря открыла ставни, отделяющие лавку от улицы, и выставила на прилавок свежеиспеченные караваи любимого хлеба Педро. «Пан де крус» – того самого, что перед печью рассекают по будущей корке двумя ударами ножа, чтобы в итоге получился крест.
На черной аспидной дощечке, на которой муж кусочком мела писал обычно их ассортимент и цены, старательным, женским почерком Валентина вывела:
«Бесплатный хлеб с душой»
Спустя минуту она покинула дом и уехала к морю. В Санта-Монике жену пекаря больше никто и никогда не видел.