Ревел гром. Кругом трещал дождь.
Одна капля имеет ничтожный звук, даже с десяток таких затеряются за шелестом темно-зеленых листьев, тревожных ночным ветром. Когда же небо плачет, десятки тысяч капель одномоментно взрываются рядом, перебивая любой другой звук.
Тонкие, невероятно мускулистые ноги в деревянных сланцах, выглядывающие из подвернутой, белой, но уже запачканной, рясы, ныряли из одной лужи в другую.
Он летел практически прямо, сторонясь лишь непроглядного леса по правую руку. По левую же, беднячьи избы, на много миль вперед – звон.
Ошметки вязкой грязи разлетались в стороны. На монахе громко качался колоссальный рюкзак, весом втрое больше него. В нем все звенело, серебро и стекло. Он плотно сжимал его лямки сухими мышцастыми руками. Завернутые в плечи рукава промокли, перестав выпадать. Железная дубина со звездчатым концом давила острием в твердое бедро. Напряженное лицо гласило тяжелую работу церковников.
На удивление светлая ночь. Когда сверкала молния, она на секунду становилась неотличимой от дня. Вспышки оголяли вянущие деревья, брошенные в страхе домишки, затерянные в грязи куски дороги.
Огромный рюкзак хлюпнул оземь, из подвала доносился болезненный девичий вой. Левая рука молодого монаха копошилась в рюкзаке, а правая направляла дубину в сторону демона.
Когда-то окраины Анноида были весьма приличным для существования местом. По случаю войны за новые территории за границами страны Паладины отозвали стражу из отдаленных от города деревень. С таким положением церковь согласна не была, однако все споры высших церковников с командованием Паладинов ни к чему не приводили. Внешняя политика интересовала короля куда больше чем внутренняя. Единственное что спасало бедняков от вымирания это церковнослужители, защищающие прилегающие к опасным местам земли, невзирая на королевские планы.
Сбрасывая приятно покалывающий овечий пух, и, перекатившись на другой бок в попытке спрятаться от пробивающегося в окно солнечного луча, стройная и прекрасная, но чересчур ленивая Ева не торопилась начинать день.
Как и пробуждения ее утренние, так и засыпания ее вечерние всегда застревали в глубоких мыслях. Она не находила таковых у местных сверстников, что там, даже в красивых историях. Так лежать она могла часами. И мог поднять ее, только лишь суровый дровосек отец.
Ее можно понять, мужчина был что надо – высокий, широкий, с суровыми глазами и приятной умеренной бородой.
– Ну довольно уже, давай, Ева, вставай, – в очередной раз проговорил он, уже привыкнув к ее лежебокости.
Уж больно она любила своего отца, таких любящих отцов трудно было найти в текущих трудных временах, что там любящих, хоть каких-бы. Любила, может, даже и не как отца, как мужчину тоже, как бога.
Накинув платье с ромашками, сотканное на последние гроши с неприбыльной лесорубной деятельности, купленное совсем недавно по поводу восемнадцатилетия, она направилась к бочке умыться. Ела она только вечером, когда отец возвращался с лесу, а мать накрывала стол.
– Я твоего отца, сегодня без майки видела! – восторженно говорила полненькая, хоть и симпатичная подружка.
А под эту фразу завывали еще две, впрочем, мужчин было мало, кто в армию, кто сбежал.
Спрос на отца Евы был, хоть не первый обожаемый деревни, но на языке у всех вертелся. Ева недовольно складывала руки, и лицо делалось как дворянское, только разговор заходил об ублажении ее отца. Хотя она и сама хранила постыдный секрет и вечерами о том же мечтала.
– Замолчите уже, а! – каждый раз останавливала она, хихикающих подруг. – А то ему все и расскажу!
Скучны ей были все эти девчачьи собрания без идей и причин, а болтать она – набалтывалась – сама с собой, пробуждаясь и засыпая. Куда больше ей компания мужская нравилась, там и дело поинтересней, и обстановка повеселей.
– Ну, давай, руби же!
Кричал парнишка в тускло красном колпаке. Его товарищ отчаянно пытался прорубить бревнышко, которое нашли товарищи и нарекли волшебным.
– Быть того не может! – удивленно закатился юноша, не оставив и царапины после взмаха топором.
Все громко и долго смеялись, все мальчишки и единственная дама Ева, только один дурак в их компании бы не обратил внимание что все волшебство не в бревне а в затупленном топоре.
Много раз поднимался вопрос, хотим ли мы девку терпеть в компании, она хоть ничего не портит, но и досуг никак не разбавляет, просто ходит рядом да смеется. Однако решали те кто были сильнее, а они были сурово влюбчивые, а красивая девка сама попросилась с ними ходить, тут было и решать нечего.
Очередной бессонный вечер Евы. Вся она в своих мыслях. таращилась в потолок сжимая крепко овечий пух. Традицией уже было воображать романтические сюжеты.
Озеро, луна, отец.
Поле, солнце, отец.
Замок, медные свечи, рыцарь, а под шлемом – отец.
Так могла она часами, прикусывая губы и протирая бедра.
– Ева! – прошептал какой-то голос в скрипучее окно.
Она сильно испугалась, затем скинула пух и раздраженно, но все еще тихонько, открыла окно.
Ее встречала смущенная голова парнишки из компании, упертая глазами в пол, но иногда бросающая неловкий взгляд.
– Мне не спится чего-то, – сказал он. – Не хочешь пройтись?
Ее мучала не бессонница, а нежелание просыпаться. Его мучала не бессонница тоже.
Луна, поле, не отец.
Он всеми причудами старался ее веселить.
Он изо всех мозгов старался ее удивить.
Всеми стараниями пытался ее соблазнить.
Ей было и так жарко. Ей было больше невмоготу. Она пылала и хоть стыдилась сдаться, но еще больше стыдилась сказать правду.
Бессонная все-таки вышла ночь.
Уже третью неделю он обещает сводить в город. Этакое бедное свидание. Он наскреб хоть каких денег, что бы хоть часик посидеть в теплом каменном баре и выпить вкусного пива.
Родители уснули, за окном раздался неживотный писк, стало быть, пора бежать.
Ева вместе со своим новым любовником отправилась в город, не страшась даже темного времени суток.
Высокие каменные стены, обилие яркого пламени на красивых фонарях, важные и красиво разодетые кутилы бродившие посреди ночи по городу.
По сути и заниматься то ничем не надо. Прогулка по такому месту для деревенщин и так уж развлечение.
Городские бары разительно отличались от привычных Еве, таверн. Тут все кричали, танцевали и веселились, а в деревне только пили дрались да ныли.
Компания из четырех широких, облаченных в стальные паладиньи доспехи, подозвали зашедшую в бар парочку, приглашая присоединиться.
– Недавно в городе? – спросил трезвый молодой паладин. – Вижу что недавно. Пить будете?
Паладинам было запрещено, особая кара присуждалась нарушителям по случаю идущей войны.
Ева охотно рассматривала местных девиц, пляшущих девиц, ловкого бармена жонглирующего всяким. В общем-то, что угодно, лишь бы не смотреть красавцам в глаза.
Спутник Евы же, неустанно и восторженно расспрашивал паладинов об армии, о вступлении, о жаловании, о девицах, о тренировках, о магии, о войне, об убийстве . . . много и много еще о чем. Дело шло к ночи, все из четырех товарищей уже перехвастались и перешутились парню в ответ, так что один предложил ему познакомить с командиром, раз уж тот так заинтересован и повел пьяненького парнишку куда-то на улицу.
Оставшись наедине с молодыми паладинами, Ева подверглась сама шквалу вопросов.
Чем занимается в деревне.
Кто родители.
Знают ли они где она сейчас.
Сколько лет отроду.
Все ли в деревне такие красивые.
Есть ли знакомые в городе.
Говорили ли ей, что она невероятно красива.
Не хочет ли она переночевать в богатом доме.
Хочет.
Грубые стертые руки молодого воина скользили по ее холодным плечам. Другая пара рук медленно стаскивала ее платье.
Дорогой светильник, богатый дом, четыре отца.
Трехметровый рельефный багровый монстр с бараньими рогами, человеческим телом, краснючими бычьими глазами и широкой улыбкой, из которой торчали множество острых зубов, стоял и неподвижно смотрел на гостя, в достаточной мере опасаясь его.
Монах выдернул из рюкзака свиток, на нем магией было выжжено на древнем "взрыв".
Он направил свиток буквами в сторону монстра, затем вдохнув, сделал несколько шагов влево, так, что бы ветер дул ему ровно в спину, и громко закричал:
– Sanctus tignum! – что на древнем означало – луч.
Острие дубины было уже у свитка, лишь разорвав его, он сможет высвободить силу запечатанную магами в пергаменте.
Одно неловкое движение. Много гнусного ветра. Лицо монаха сделалось испуганным, а свиток вылетел у него из руки и упал рядом с демоном.
Юный выпускник монастыря снова стал нервно копошиться в рюкзаке.
Коварный демон растянул широко улыбку, пробормотал что-то на проклятом, затем схватил двумя тупыми черными когтями упавший рядом с ним свиток, направил буквами в монаха и разрезал мерзким когтем.
В подвале сидели родители Евы, дрожали от страха и молились, молились и обнимали свою вопящую от боли дочь. На вкопанном столе стояло ведро с водой, пару тряпок, и медный колокол. Раздался приглушенный взрыв, затем болезненный вопль.
Свиток обуглил демона с паха до носа и вбил в грязь.
Хитрый монах выхватил из рюкзака охапку чего-то склизкого, прожигающего его ладонь, и рванул вперед на демона, одним резким взмахом он рассек ему лицо и другой ладонью впихнул неизвестную массу ему в голову.
Басистый вой утих.
Двери подвала распахнулись. Монах сполоснул обожженную руку в грязной луже, затем схватил рюкзак, и стал ступать ступнями по скрипящим ступенькам.
Уже месяц как Ева сбегает по ночам. Сколько родители ее не отговаривали от такой жизни, столько и слышали что еда тут скромная, что все тут глупые, что всего в двух часах ходьбы – другой мир.
С трудом она походила на прежнюю деревенскую красавицу, платье перештопанное, лицо опухшее от пьянок как и сама она, да и в общем-то ничего интимного в ней не осталось.
Даже мужественный дровосек по ночам не мог сдержать слез. Совсем недавно дочь силой на улицу выпихивал, а теперь дома ее увидеть – чудо. "Не от богатой жизни" твердила мать.
Очередная ночь в городе, уже другой бар, все те же паладины – Маркус, Филиан, Волвер, а четвертого она забыла как звали, его забрали две недели назад на фронт.
– Привет Маркус, – протянула она руку, чтоб ей ее привычно поцеловали. – Закажите мне рыбы. – приказывала она, готовясь в очередной раз тарахтеть как же родители замучали упреками.
Расстроенные паладины необычно воротились и угрюмились.
– Иди ты к черту Ева, – пробубнил он, отбив протянутую кисть.
– Чего ты? – удивилась она, привычно подзывая официанта.
– Забирают его, чего-чего.
– А вас?
Волвер начал объяснять, что его, мол вряд ли, он молод слишком, а вот Филиана вполне могут, не сегодня так завтра, вот они в трауре и сидят.
Маркус велел официантке нести ему бутылку чего покрепче, а Еве не дал заговорить и доходчивым жестом отправил официантку на кухню.
– Ты, Ева, иди отсюда. Умелая баба, можешь и сама заработать, раздраженно проговорил Маркус, взглядом прогоняя ее со стола.
Волвер ему шлепнул по плечу и просил остыть, объяснял что не надо так на всех отыгрываться, Филиан же по обращению сказал чтоб она шла подальше и не отпугивала дев "у которых остались нетронутые дыры".
Не столько разбитая Ева, не столько влюбленная в своих рыцарей, сколько раздраженная и нежелающая есть супы да хлеб. Она плеснула что было в одном из стаканов в тухлую морду Маркуса, и схватив кошель с монетами побежала изо всех сил.
Еслиб не тяжесть стальных доспехов, парни бы с легкостью догнали ее и отмутузили уже не в шутку и не в порыве страсти, но уже силы прилагая и прощаясь, так же как ее давненько забытого компаньона, которому велели в город не соваться.
Они шли по ее стопам. Каждый стражник, видевший бегущую девку указывал путь трем паладинам. Прекрасно видны были ее следы, слышен был шелест деревьев.
Они не спеша вынырнули из кустов, она стояла на обрыве за городом, смотря куда-то в небо. Держа кошель двумя руками. Волосы ее развивались от сильного ветра.
– Все, Ева, не появишься больше в городе, и не будет проблем у тебя, давай сюда золото.
Кошель полетел с высокого обрыва, послышались сотни монеток звенящих где-то внизу.
– Шлюха! – завопил Маркус, что есть мочи.
Ева говорила родителям:
я не зарабатываю на жизнь собой,
. . . нет, я приличная просто нашла людей,
. . . нет, не хочу я жить тут, я хочу в город,
. . . сейчас я там устроюсь и глаза мои вас забудут.
Как и грязные монеты улетели в пропасть, так и ей хотелось со своими грязными мыслями и грязным ртом.
Она утопала в мыслях, успев забыть как они дремучи. Настолько глубоки были ее раздумья, что она игнорировала все звуки бойни, хруст костей, рвущееся мясо и вопли своих друзей. Повернувшись она ничуть не испугалась, увидев демона, стоящего посреди разорванных в клочья паладинов. Если бы только они взяли с собой шлемы и мечи, подумала она.
Мерзкий демон выковыривал останки мясистых парней из стальных доспехов.
Монстр ли он.
Луна, обрыв, отец.
Монах отпихнул рыдающую мать, увалил тяжеленный рюкзак на пол, так что пыль поднялась на метр, и схватил Еву за подбородок.
Она вопила от боли, дергала ногами и царапала ногтями все вокруг.
Вся посиневшая и венозная от пяток до макушки, и отвратно вспухшая.
Монах огорченно покачал головой, сзади родители то молились, то благодарили, то просили помочь, завывали столкнувшись щеками.
Он нырнул рукой в рюкзак и выложил несколько склянок, присмотревшись к одной, он схватил ее покрепче и начал напористо взбалтывать. Второй рукой он вынул тонкое рубило, и одним резким движением вогнал в живот Евы. Сбив с баночки крышку он молниеносно прислонил что-то в ней жужжащее к дыре, и, побивая по верхушке ждал пока банка не опустеет, второй рукой прижав девушку к койке, не давал шевельнуться.
Он оставил три бутылки чего-то и велел не пить и не есть ничего кроме этих напитков всю неделю.
Поднявшись из подвала его нагнал старый лесоруб и начал благодарить, упал на колени, обещал молиться и предлагал забирать все что у него есть.
– Возьмите с мужиками днем демона наколите на палки и закопайте поглубже в лесу, – велел монах. – И палки вместе с ним закопайте.
Мужик все спрашивал, может ли он что-то сделать для церкви, работу любую или бревна нужны.
Монах послал его обратно к дочери, вместе с ней отмаливать ее грех.