Иван Чернышов Дружба
В детстве всё выпукло! – рыбий глаз – объектив!
Вот мы с Антошкой снежную крепость строим, полные валенки снега набиваются, холодно! – бррр!
А вот проходит два года, мы валенки уже не носим, мы в казаки-разбойники играем. Я, конечно же, казак – ох, до чего радостно быть казаком! Радостно до гордости, а от гордости – стыд: ведь ничего же я такого не сделал, чтоб в казаки попасть, это жребий решил.
Но мы с Антошкой бежим через двор, пока я это думаю, и противоположность эта меня понемногу тревожит. Как же так, в самом деле, одним попадается быть казаками, а другим – разбойниками, а потом наоборот, и всё в итоге перепутывается, и к четвёртой партии ты с трудом понимаешь, кто сейчас за кого.
Я тогда остановился: «как вкопанный» – говорят. Не совсем так, не совсем точно, но Антошка обернулся.
– Ты чего? – говорит.
– Ничего, – отвечаю, и мы бежим дальше. Школьный двор – там прятаться раздолье, хоть под каждой ёлкой сиди. Антошка, кстати, предлагает разделиться, и вот мы уже в противоположные стороны бежим, и всё меня такие же противоположные мысли одолевают, что я наконец опять останавливаюсь и под одну такую ёлку и прячусь.
И в голове у меня – маленького! – в одно и то же время – такие разные мысли. Что, значит, первое: жребий. Жребий решает, ты за хороших или за плохих. А если жребий выпадает за хороших – радостно. Радостно-то радостно, но стыдно! Это я уже со всех сторон продумал. А второе: мне захотелось посреди игры побыть одному, подумать, – но я ведь Антошку подвёл! А думать-то хочется – странные мысли, загадочные.
Такая вот, получается, правда (так я тогда понимал): казак ты или разбойник, ты это не решаешь, это как повезёт. А что тогда старание? Ведь надо же стараться хорошо играть, своей команде помочь выиграть. Вроде как правильно. А, вот тоже…
– Ты чё? – забирается под ёлку Антошка. – А-а-а… засаду решил устроить, – понимающе говорит. – Я их тоже найти не могу. Посидим, подождём. Это ты здорово решил.
И вот он рядом присел, и какая-то очень странная у нас получается засада; я этой засады не хотел, а он всё время что-то говорит, и я боюсь: разбойники услышат, что мы в засаде, потому как очень громкая наша засада; мне неприятно вдвойне: он мне помешал, а я что-то такое очень важное думал о хорошем и правильном и пытался понять, и как будто бы понял, но он оборвал, и я… как бы сбился, но мне при этом стыдно, что я… Своего одиночества стыдно, и я думаю медленно и всё время сбиваюсь… А он всё говорит и говорит (так потом во взрослой жизни себя ощущал в минуты иные с женой: она говорит и мне думать мешает, а мне стыдно прервать или уйти), и явно уже все разбойники нашу засаду за тридцать шагов обходят.
– Не, они сюда не пойдут. – Антошка ждать устаёт. – Они, поди, в аптеку забежали. Там стекла тёмные, не видно.
– Ты думаешь? – Я даже что-то не уверен, что говорил это вслух.
– Ты как хочешь, а я до аптеки сбегаю. А если… Ну ты, короче, тоже тут не сиди, замёрзнешь ведь, простудишься.
И он, отстранив шумно ветку, убежал, а я ничего не сказал и под ёлкой остался. И вот, когда Антошка убежал, у меня как будто не было уже мыслей никаких, я будто с шорохом ветки отупел, и все мысли потерялись. Я сидел, а в голове была тишина. То я стал на руки сосредоточенно смотреть, то в снег, то подобрал какую-то палочку и начал в снегу ковырять, но потом – не знаю, сколько прошло минут, – поднял вдруг голову и там увидел между ветками просвет, а в том просвете – чистое-чистое небо! Такое только у нас на Севере небо, я даже не знаю… почти что белое даже, не голубое небо было тогда. И вдруг мне стало как бы спокойно, и я с этой раздвоенностью чувств примирился.
Я встал и покинул моё укрытие и начал смотреть в сторону аптеки, куда побежал Антошка, но там его не было видно, и я подумал, что он ушёл, да и игра наша уже закончилась. А телефонов тогда у нас не было. Это сейчас тяжело представить, но как-то вот мы общались и находили друг друга, да и родители нас не теряли. Другое время было… и шёл я тогда с этой новой радостью в сердце… домой. Позабыв про игру. Забегаю в квартиру, радостно говорю, сам себе удивляясь: «Мама! Я на небе видел… Пойдём в церковь, мама!»
Я не знаю вообще, отчего это желание у меня появилось и как я его смог сразу выпалить вслух. Но мама сказала: «Егор, я устала», и я тогда расстроенно хлопнул варежками на резинке и сказал, что пойду назад гулять. И я запомнил, как мама сказала: «Только в церковь не ходи…» Я не стал спрашивать, почему, а только кивнул, уже зная, что её обману и непременно побегу – бегом! – в церковь, потому что у меня возникло, как бы сказал я взрослый, спонтанное желание… И побежал, и остановился опять как вкопанный. Ведь вроде бы пойти в церковь – хорошо, и пускай эта мысль мне так непонятно как в голове отпечаталась, но ведь маму не послушаться – плохо, и я, получается, маме совру, если я кивнул, что в церковь не пойду, а сам бегу в церковь…
Я, главное, не знал, что мне там делать, как будто я просто прибегу – и всё на этом.
Так я и не пошел в этот день в церковь, вернее, я внутрь заходить не стал, а издалека посмотрел. И про себя я думал, отчего всё так двоится, хорошее и плохое, хорошее на деле не всегда оказывается хорошо, а только (как бы сказал я взрослый) при определённых условиях.
Но так тогда я не думал, а гораздо проще, смутно и неявно, и стал я вспоминать, как не заложил Ермакова, бестолкового одноклассника нашего, когда узнал, что он у Наташи значки украл, я ведь догадывался, что это плохо, и ябедничать плохо, и тут, как бы сравнивая эти два случая, я заревел – ой, как мне стыдно сейчас! – я, мальчик, заревел оттого, что всё-всё, как ни крути, плохо: и хорошее на деле как плохое! Ведь в церковь идти хорошо, а мама не велела, и хорошее уже не хорошо!
Воровать плохо, а сказать, что он украл, – плохо, ведь неужели же всё в нашей жизни плохо и выбора никакого нет? Но что же тогда это белое небо, которое я видел под ёлкой, и эта церковь, и… Вот, взрослому додумывать легче, что было бы тогда идеально, чтобы проходил мимо какой-нибудь батюшка и сказал мне что-нибудь ободряющее, и я бы успокоился, и непременно бы маму в тот храм привёл, и было бы светло и радостно.
Да только в жизни не так, или, точнее, не всегда оно так, не подошёл никто, и понимал я потом, спустя время, какие это были люди вокруг усталые, которые проходили, недалеко от церкви, недалеко от мальчика, который почему-то ревел… и проходили мимо, безучастно, всяк сам за себя.
Но тогда я вот так малодушно озлобился, что никому не было дела до моего детского несчастья, а несчастье-то всё было, что мне не повезло, что мама была в тот день как-то слишком утомлена… Да и внезапный порыв мой был странен и неожидан, а тогда мне в ответ тоже не было дела до других, я убежал рассерженный и тёр глаза, и слёзы уж высохли, и в озлобленности, увидев вдруг гаражи, я на них заскочил и стал по ним прыгать, и тёр глаза – не разбирал, куда прыгаю, – ну и, конечно, упал.
И что бы вы думали? Откуда-то быстро, на удивление быстро, возник передо мной мой Антошка:
– Так вот ты где! А я его ищу! Под ёлку эту раза три прибегал… Да что с тобой? Ты упал?
И он помог мне встать и отряхнуться, оказалось, я сильно ушибся и хромал, и тогда Антошка, меня поддерживая, помог до дома дойти – и беспрерывно говорил, уж я не помню что, но вроде поддерживал меня тоже – словами. И как моя мама перепугалась, а я ничего толком и не мог сказать, Антошка объяснял, что это мы в казаки… но дело не в казаках было, а я не мог, не смел говорить. Но я в этот день понял, как нужен в жизни друг, и я тогда в первый раз помолился, поблагодарив Бога за то, что у меня вот оказался друг, который не прошёл мимо, как когда я, ещё не упав с гаражей, стоял возле церкви… а в церковь мы всё-таки стали ходить. И батюшка мне потом объяснил, что дружбу Бог посылает иногда в неудаче, чтобы легче нам было понять, что человек человеку брат… Я уже не помню, какими словами это было сказано, но с тех пор я стал ценить дружбу и в казаках и вообще по жизни и не подумал больше своего друга оставить – не только Антошку, но и с каждым стал стараться как с другом быть. А с Антошкой – с Антоном Олеговичем теперь – мы до сих пор дружим. Он стал для моей дочери крёстным.
