– Быстро они сориентировались, – Князев сидел в своём кресле, а Щавель напротив, на столе между ними лежали работы люстрационного комитета. – Ещё вчера в доме Семестрова барагозили, а сегодня заяв целую десть принесли.
– Подготовившись были, – обронил Щавель.
– Основное, конечно, заранее, но оформляли сейчас. Небось, целую ночь переписывали и по домам ходили подписи собирать.
– А как ты хотел? Во Владимире преподавать самые талантливые остаются, да из самых талантливых самые работоспособные, а из них самые пробивные на преподавательских местах удерживаются. Отсюда такая производительность и умение держать нос по ветру.
Воля Петрович усмехнулся, будто колода расщеперилась.
– Ты, боярин, местную специфику тонко понимаешь. Бывал тут?
– Проездом, – сказал Щавель. – Как сейчас. Да и так с вами ясно. Я у эльфов живу, там ровно то же.
– Профессора своё дело знают. Сразу к тебе кинулись, просекли, что ты вопросы решаешь, а не твой сотник, хотя он больше на виду.
– Таланты и могучие умы, – покивал старый лучник. – Таланты и умы. Когда весь интеллект тратится на интриги, результат получается несравненно лучше, чем если бы использовался для науки. Видишь, что получается, – кивнул он на труды комитета. – Ты уж с доносами разберись, пусть не городская стража, а твоя оперчасть займётся, потаскают по спискам на допросы, упорствующих в камере подержат. Только без насилия над личностью, больше трёх суток не держи, а то у интеллигентов крыша съедет. Дай тюремного воздуха понюхать и довольно с них. Начнут друг дружку оговаривать – исполать им. Удержатся – пусть так, отпускай на волю. Иначе сорвёшь весь учебный план на следующий год, а это светлейшему князю убыток.
– С басурманами что делать?
– Басурман на цепь и в общую хату, пусть твои урки наушничают. Пока всех русских не допросишь, басурман в камере не трожь, собирай компромат. Потом определяйся по материалам дела. Если греха на них нет, пусть дальше преподают. Или уходят, если захотят уйти. Обрати внимание на железячников или как их там. Секта есть такая в Политехническом. Короче, всё связанное с железнодорожным ходом пресекай на корню, ибо сие есть преступление против устоев Святой Руси. Железячников надобно в железа заковать… Вот – заклёпочниками их называли. Запомни это слово, заклёпочники. Этих допросить с испытом. Аграриев и гуманитариев не трогать, пусть себе. Имущество осужденных конфисковать и четверть конфиската разделить между нижеподписавшимися кляузниками. Приказываю раздать прилюдно. В городской газете огласить весь список с похвальбой от главы города и от меня лично. Пусть знают своих героев. Не тяни со следствием, виновных ещё на княжеский суд везти.
– Есть, – без особой охоты буркнул Воля Петрович и вздохнул. – Полгорода знакомых. На тюрьме вкалываешь, как гребец на галёре, теперь муниципальные дела все на мне. До кучи следствие навесил, боярин.
– Не ной, – оборвал его Щавель. – Через месяц-два светлейший князь пришлёт нового городничего, ты введёшь его в курс дела, и оковы тяжкие падут. Будешь дальше прессовать арестантов и казнить злодеев.
– Уж лучше с душегубами, они попроще, чем это кубло профессоров. Гадюшник. Думаешь, при Семестрове доносов не было? Жрут друг друга, как пауки в банке.
– На то и пауки в банке, чтобы кассир не дремал, – заметил Щавель. – У тебя вроде заключённые бунтовали. Как их, усмирил?
– Не бунт и был, – на ряхе хозяина даже мускул не шевельнулся. – Воры замутили голодовку, братва поддержала, а я воров в колодки ласточкой и грудью на бетонный пол. Враз рога отстегнули. Самый авторитетный первым же прогон по тюрьме и заслал, чтобы кипеш унять. Воры, они ж сливочные.
– Сливочные?
– Чтоб самим сливочное масло с белым хлебом есть, а остальные пусть голимой чернягой давятся.
По лицу начальника Централа скользнула пренебрежительная гримаса. Привычным движением он пригладил съехавшую чёлку, чтобы закрыть выжженное на лбу тавро Лучезавра.
– Ладно, потехе час, делу время, а потом хоть не рассветай, – боярин поднялся, а за ним и раб. – Пойдём на больничку, есть к тебе одна делюга.
– Я тут чего вспомнил, – Воля Петрович достал из письменного стола папку в ладонь толщиною. – В тридцатом году у нас работала дознавательная группа из Новгорода. Опрашивали всех бывших тогда на крытке ухарей. Не только басурман, а весь контингент поголовно. Вопросы касались Орды и особливо ханской предвыборной кампании с посулами кандидатов. Вот почитай. Спецчасть тогда протоколы набело переписывала, а черновики я не уничтожил. Сдал в архив на всякий случай. Тут оригиналы, – он двинул папку через стол. – Завтра дежурного за ними пришлю.
– Благодарю, – Щавель подумал, что начальник тюрьмы всеми силами старается удержать его в городе, до того неохота оставаться супротив образованного класса, имея лишь роту нерадивой стражи и огромную ответственность в виде Централа с беспокойными зэками. Случись новый бунт, непонятно будет, то ли кидать все силы против несогласных, то ли тюрьму охранять и самому в ней прятаться.
Портфель из кожи молодого бюрократа был снова извлечён на свет. Укладывая в его жадно распахнутые недра папку, Щавель решился.
– Смотри, какая толстая. Не осилю за сегодня. У меня ещё доклад не готов. Задержимся во Владимире на пару дней, заодно порядок на улицах укрепим. Надо, чтобы дурни после вечеринки в чувство пришли и тебе не понадобилось в Великий Муром за подмогой слать.
Посмеялись, вспоминая о косяке Семестрова. У Щавеля даже мелькнуло подозрение, что городничий был не так уж неправ. Со своей колокольни, конечно, но рассуждал он здраво: Великий Новгород далеко, Великий Муром близко. Местоположение решало. Чтобы у нового городничего не возникало соблазна, следовало немедля усилить гарнизон ещё одной ротой, набрав из дальних районов княжества, и к осени довести численность стражи хотя бы до батальона. Великая Русь была мирным соседом, но до того большим, что искушения от неё исходили также великие.
Зашагали через двор к больнице. Воля Петрович заметно повеселел.
– Ты, Воля, пока я здесь, закрой-ка вход посетителям в административный корпус. Мне новые ходоки нахрен не нужны, а они, чую, будут. Сейчас басурманская оппозиция в Политехническом университете спохватится и принесёт свои кляузы. На них надо будет как-то реагировать. Отмахнуться нельзя – поклёп возведут они знатный, умные же все, мать их за ногу. И потворствовать басурманам нельзя. Окажемся меж двух огней.
– Тогда мне принесут. Что с ними делать?
– А давай их сегодня ночью арестуем? – предложил Щавель. – Адреса басурман в доносах указаны. Дадим делу ход, не откладывая на завтра. Пусть владимирская профессура знает, что светлейший князь не позволит сбить Святую Русь с её особенного пути и что руки у Лучезавра длинные.
– Скор ты, – мотнул головою начальник тюрьмы. – Закрою их на общак, как ты велел. Пускай уркаганы уши погреют.
– Тогда нынче готовься принимать.
– Стражу подключать будем?
– Из дежурного взвода возьмём по одному для законности. Хватать и вязать у меня есть специально обученные люди. Ты будешь пытать и сторожить. Каждый займётся своим делом.
– Служу отечеству и князю! – ладонь хозяина взлетела к покрытой фуражкой голове. – У тебя, командир, не забалуешь.
– Напор и тактика, как говорит светлейший князь, напор и тактика.
Басурманский преподавательский состав был разменян на лёгкой ноге.
На вахте бдительный цирик тщательно разглядывал портрет в удостоверении Щавеля, сличал с предъявителем, выслуживался перед начальником. Воля Петрович ждал, не торопил, чтобы не размагничивать самим же налаженную дисциплину. Наконец цирик выдал стальной жетон, который полагалось сдать на выходе, а удостоверение спрятал в ячейку с номером, оставив в залог. Разблокировал турникет. Два самых главных лица во Владимире, один из которых был человеком, а другой живым имуществом, поднялись на больницу.
Камера Мотвила, где он обитал под присмотром знатного целителя Альберта Калужского, не запиралась. В ней пованивало, больной негромко тёр с лепилой, басовито, но слегка канючащим тоном. Действие опиумной настойки заканчивалось, а добавлять заботливый доктор не спешил.
– Чё как? – по-хозяйски зашёл в хату Воля Петрович, тюрьма делала его заметно кряжистее и как будто выше.
– Поели, – Альберт копошился у столика с пузырьками и тряпичными салфетками, прокипяченными в чистой воде. – В остальном не очень.
Действительно, оказавшись в стенах Централа, обожжённый шаман почувствовал себя хуже. Тут все были подавленными, и это сказалось.
– По поводу лекарственных средств, – поставил разговор в колею Щавель. – Излагай, о чём мы вчера говорили.
Воля Петрович обратился в слух. От его готовности сотрудничать зависело, как он возьмёт бразды правления городом в свои руки, останется ли доволен им светлейший князь и что напишет в своём докладе боярин.
– Мы тут посоветовались, – промямлил Альберт, отводя глаза. – Хорошо бы свежего нутряного сала на обожжённые места приложить. Такого, чтоб ещё не остыло.
– Тогда в нём жизнь есть, – слабым голосом поддержал Мотвил. – Самое лучшее, когда у источника живительного сала сердце бьётся.
Целитель Альберт помрачнел, поджал губы. Щавель покосился на Князева. Начальник тюрьмы смотрел на верховного московского шамана как-то недовольно, свирепо, но в то же время грустно и с недоумением.
– Когда у тебя ближайшая очередь на казнь? – спросил боярин.
– Через три недели собирались исполнить колумниста и охальника Словоблуда.
– Москвич? – с подозрительностью спросил Щавель.
– Из Тулы родом.
– Мутант?
– Не, юродивый и временами буйный.
– Впрочем, без разницы. Этому всё сгодится. Я своей волей ускорю приведение в исполнение и светлейшему князю о том доложу, – сообщил командир и распорядился: – Готовь самозванца, конвоируй на больничку, начнём немедля.
– Палач взял отгул. У него там огород, баба…
– Обойдёмся без палача. Лепила всё по науке сделает.
О желании участвовать в богопротивном обряде Альберта Калужского не спросили. Целитель закатил глаза, отвернулся к столику со снадобьями и очертил напротив сердца обережный круг.