Банкет в связи с успешной защитой 24-летним ученым кандидатской диссертации завершился в два часа ночи. Научный руководитель Егора Гайдара Виталий Исаевич Кошкин позвонил домой своему подопечному в девять утра. Трубку взяла Ариадна Павловна. Она сообщила, что ее сын уже уехал работать в библиотеку.
«Вселенная – некоторые называют ее Библиотекой… Я утверждаю, что библиотека беспредельна». Библиотека – пусть и, по Хорхе Луису Борхесу, бесконечная – была тем местом, где Егор Гайдар не мог потеряться. Она была его убежищем, где он ориентировался совершенно свободно и откуда уходил весьма неохотно. Его увлекала бесконечность Библиотеки, но в то же время его мозг каталогизировал ее. Здесь – Античность, там – восточные цивилизации, тут – марксизм, в той стороне – теории современного экономического роста. Усматривая связи между разными и, казалось бы, далекими углами Библиотеки, можно было строить теории и делать выводы. Не на основе, точнее, не только на основе эмпирических данных и формул, но и на прочной почве самых разнообразных и неожиданных знаний о человеческой истории и человеческом поведении.
Так – на бесконечной Библиотеке – построен фундамент главной книги, opus magnum, которую Егор писал в голове много лет, пересказывал друзьям за стаканом виски, надиктовывал своим сотрудникам. Она и называется так, что бесконечность присутствует где-то рядом: «Долгое время».
Повествование Гайдара свободно скользит по Библиотеке, по гигантскому массиву информации из экономической, социальной, политической истории. Переплетаются и сопоставляются примеры из разных периодов истории и разных отраслей, подкрепленные теоретическими выводами из книг начала XX века и свежей научной литературы, ксероксы которой только что принесли из ИНИОНа. Мозг Гайдара – фабрика по производству пространственно-временных связок. Если связок слишком много, часть из них уходит в сноски – длинные, иногда занимающие больше половины страницы, но столь же занимательные, как и основной текст.
Свою личную среду обитания Гайдар тоже превращал в библиотеку. Летом 1985-го Сергей Васильев навестил Егора в его квартире в Строгино: «Семья была на даче, мы общались практически целый день, ходили купаться на пляж напротив Серебряного бора. Меня поразил кабинет Егора, по периметру застроенный книжными стеллажами – эта конструкция была повторена потом во всех его домах». В частности, в доме в Крылатском, куда переехала библиотека из квартиры на Мясницкой, фактически – библиотека, принадлежавшая (как и сама квартира номер 75 на Мясницкой, 21, бывшая столовая Вхутемаса) мужу бабушки Лии Лазаревны Самсону Вольфовичу Глязеру, известному тренеру по фигурному катанию и автору шарад, книг для детей, популяризатору спорта. Его книга «Ларчик с играми» была издана в издательстве «Детская литература» в 1975-м тиражом 100 тысяч экземпляров и была невероятно популярна.
В этой же логике построен и кабинет Гайдара в Институте экономической политики – 7 тысяч единиц хранения (по свидетельству его помощника Елены Мозговой), книги и ксероксы из библиотек, в основном из ИНИОНа. Когда Егора уламывали сделать ремонт в институтском кабинете, он активно сопротивлялся, согласившись лишь на радикальную переделку книжных шкафов – книги и ксероксы не помещались на старых полках.
Такой же интерьер – в его кабинете на даче в Дунино. Хотя в принципе весь первый этаж дунинского убежища приспособлен для работы – здесь Гайдар раскладывал свои наброски, записи и ксероксы книг. Здесь он ходил из комнаты в комнату, размышляя. Писал, иногда стоя за классической конторкой.
Гайдар окружен книгами по периметру, это – его крепость.
«Книжное знание» – сколько презрения в этом словосочетании. Но некнижного знания не бывает – реальность переплавляется в книгу, и тогда появляется возможность ее изучать. Гайдар занимался анализом реальности, причем еще студентом, специализируясь по кафедре экономики промышленности: он наблюдал за экспериментами в системе Минэлектротехпрома и изучал живьем работу предприятий. Трогал руками производство, из этого рождались статьи, книги – и знания. Для себя и для других.
Эти первые книги были по-социалистически сдержанными и по-научному сухими. Статьи второй половины 1980-х были прагматически-критическими – как само время. Книги 1990-х были первыми подступами к большим полотнам 2000-х, где было написано о главном – крахе империи и экономической истории, вторгающейся в сегодняшний день.
Гайдар был из одного из последних поколений экономистов, которые знали Маркса, включая прежде всего его «Капитал», едва ли не наизусть. «Капитал» – затертые тома студенческих лет, знаменитый бледно-серый трехтомник 1970–1974 годов издания, с самым зачитанным первым томом – стоял (и стоит) на полке в том самом рабочем кабинете Гайдара в Институте экономической политики в Газетном переулке. Газетный – очень подходящее название для структуры, созданной Гайдаром: он никогда не был чистым «академиком», его «академия» была близка публицистике и действию. В газеты и журналы он писал именно для того, чтобы сподвигнуть кого-то к действию. Записки и речи для верхних людей – чтобы они, руководители страны, действовали. В библиотеке Гайдара в Институте «Капитал» стоит рядом с «Анти-Дюрингом» Энгельса, несколькими работами Михаила Туган-Барановского в дореволюционных изданиях и современной литературой о марксизме.
Собственно, с «Капитала» началась научная карьера Егора. Точнее, с задиристого спора о Марксе с преподавателем, который вел спецсеминар по проблемам хозрасчетной деятельности предприятий. Молодой доцент Виталий Кошкин увидел поднятую руку. Круглолицый юноша вежливо, но твердо заявил, что преподаватель неправильно трактует положение Маркса о соединении науки с производством. Кошкин предложил второкурснику Гайдару встретиться неделю спустя на том же семинаре и сверить точность цитат и мыслей. Доцент прибежал домой сильно обеспокоенный – не хватало еще опозориться перед студентами. Открыл «Капитал», нашел цитату – выдохнул: все правильно. Спустя неделю Гайдар признал свою ошибку, но, исписывая доску формулами, стал доказывать, что «Маркс был не прав».
Кошкин пригласил Гайдара в студенческий кружок, а затем предложил писать курсовую по кафедре экономики промышленности. Именно по этой кафедре Егор и специализировался, а потом писал и дипломную работу.
Стандартная претензия к экономистам гайдаровского призыва состоит в том, что они не знали реального устройства экономики, того, что называется «практикой». Все обстоит с точностью до наоборот: именно практикой – на основе эмпирического анализа и оценки данных предприятий – лидеры команды реформаторов и занимались. Сергей Васильев, например, со студенческих лет в Ленинградском финансово-экономическом институте работал в институтской научно-исследовательской лаборатории, а затем возглавлял большую «взрослую» лабораторию региональных исследований, размером с НИИ, где выполнялись практические хоздоговорные работы (так называемая Проблемная лаборатория). Точно так же строилась биография Анатолия Чубайса, чьей специальностью в Ленинградском инженерно-экономическом институте была организация машиностроительного производства (а трудился он на кафедре экономики исследований и разработок). Гайдар же изучал реальную работу и реальное устройство организаций и предприятий, входивших в Министерство электротехнической промышленности, еще студентом принимал участие в хоздоговорных работах и со своим научным руководителем Кошкиным объездил пол-Союза.
Уже на третьем курсе Гайдар выиграл конкурс студенческих работ, диплом защитил по оценочным показателям хозрасчетных механизмов работы предприятий, затем, поступив в аспирантуру экономфака, за год (вместо положенных трех) написал диссертацию примерно по той же тематике. И в 1980 году, как раз тогда, когда диссертация под названием «Оценочные показатели в механизме хозяйственного расчета производственных объединений (предприятий)» была защищена, вышла первая большая книга Егора, написанная в соавторстве с В. Кошкиным и Ф. Ковалевым. Большинство расчетов делал Гайдар.
Среди прочего в книге можно было между строк прочитать о причинах провалов некоторых опытов косыгинской реформы. Точнее, даже провалов успехов – нераспространения результатов смелых экспериментов на всю страну. Или формального, то есть фиктивного, с обратным эффектом, распространения. Например, так называемого щекинского метода, в соответствии с которым на Щекинском химкомбинате с 1967 года был установлен стабильный фонд заработной платы, а экономия, полученная благодаря росту производительности труда и высвобождению части персонала, могла использоваться на повышение заработков оставшихся работников. Уж слишком «рыночной» была эта мера, которая неизбежным образом рассыпалась от соприкосновения с советской самовоспроизводящейся реальностью. Газета «Правда» в 1982 году констатировала: «Щекинцы, имея лучшие в отрасли производственные показатели, оказались в крайне затруднительном финансовом положении. Достигнутая к концу года экономия фонда зарплаты сокращала „базу“ для нового плана, и фонд на каждый последующий год оказывался урезанным. Это привело к тому, что при введении в 1975 г. новых окладов и тарифных ставок комбинат был вынужден из-за недостатка средств отменить 1700 работникам положенные надбавки и доплаты».
Даже в это самое глухое застойное время и в главных газетах, и в узкопрофессиональной книге можно было иногда привести вопиющие примеры того, как в реальности устроена советская экономика. Вот характерный и впечатляющий фрагмент из статьи Гайдара: «В условиях дефицитности продукции производители способны навязать потребителям более дорогую продукцию еще на стадии заключения договоров о поставках. Так, Харьковский электроаппаратный завод снял с производства выключатели и предложил Гомельскому, Липецкому и Ереванскому станкозаводам заключить договор на новые, более тяжелые и дорогие выключатели, оснащенные дополнительными, ненужными данным заводам деталями. Станкозаводы, чтобы не остаться без комплектующих изделий, вынуждены были заключить договор, хотя им было невыгодно – ведь после удорожания выключателя цена на станки не пересматривалась. В результате станкозаводы при получении новых выключателей вынуждены их разбирать, лишние части выбрасывать, а необходимые детали ставить на станки».
Егор пытался разобрать механизм работы предприятий до последней шестерни – на основе живых исследований, теоретических знаний, математических расчетов – и найти слабые звенья, чтобы понять причины торможения и неэффективности.
То, чем занимался Гайдар в первые годы своего становления – детальным изучением функционирования социалистических предприятий и попытками понять, математически и практически, какие именно стимулы могли бы их заставить работать сколько-нибудь продуктивно, напоминало «игру в бисер» в придуманной Германом Гессе стране интеллектуалов Касталии. Эта «игра» оставалась самодостаточной, потому что выход из тупика, в том числе интеллектуального, лежал только через рынок.
В 1984 году в том же издательстве «Экономика» выйдет еще одна книга Гайдара и Кошкина все о том же – «Хозрасчет и развитие хозяйственной самостоятельности предприятий». Но там уже можно будет найти следы совместных штудий ленинградцев и москвичей, выходивших на новый виток понимания проблем реформирования социализма, – сравнительный анализ советской и передовых для того времени югославских, чехословацких, венгерских, польских практик. А также цитаты из некоторых культовых для молодых экономистов сочинений, разрешенных к чтению по недосмотру властей: венгерского экономиста Яноша Корнаи и венгерского же журнала на английском языке Acta oeconomica, ставшего самым важным чтением в продвинутой экономической среде и в Ленинграде, и в Москве.
Здесь потребуются некоторые пояснения. Эпоха была, возможно, самой мрачной в развитии постсталинского Советского Союза. Этап тоскливой безысходности и в то же время излучения реликтового страха – Сталина не было, страх оставался. Как писал классик советской литературы Вениамин Каверин в своих мемуарах, «это был прочно устоявшийся страх, как бы гордившийся своей стабильностью, сжимавший в своей огромной лапе любую новую мысль, любую, даже робкую, попытку что-либо изменить. Это был страх, останавливающий руку писателя, кисть художника, открытие изобретателя, предложение экономиста». Страх, усугубленный танками в Праге в 1968-м, и безысходность, усиленная вторжением в Афганистан в 1979-м.
Главное, что отличало молодых людей, которые потом войдут в команду Гайдара и Чубайса, от экономистов-практиков советской формации и инженеров, – это попытка преодолеть страх. И первым шагом к этому было самообразование. Поиски альтернативного, неортодоксального знания.
Из библиотек они уходили последними, ближе к десяти вечера. А вот чего им не хватало в аспирантские годы конца 1970-х – так это единомышленников, с которыми можно было бы обмениваться информацией и книгами и дискутировать о действительно важных вещах, не теряя время на фасадные обсуждения материалов очередного съезда.
Можно назвать этот период временем интеллектуальной изоляции, хотя удивительным образом и москвич Гайдар, и его будущие ленинградские друзья, еще не зная друг о друге, нащупывали одну и ту же колею. Многие читали Мансура Олсона и, в частности, его классическую работу «Логика коллективных действий». Но главное – знакомились в английском переводе с «Антиравновесием» (1971) и «Экономикой дефицита» (1980) Яноша Корнаи. Собственно, ключевая мысль Корнаи – не только в этих работах – состояла в том, что экономика дефицита органически присуща социализму и избавиться от нее в рамках социалистической системы нельзя. Можно только перейти к экономике избытка, которая, в свою очередь, органически присуща капитализму. О том, как происходило это знакомство с анализом сути и содержания дефицитной и внутренне неравновесной советской экономики, рассказал Сергей Васильев – на своем примере: «Фамилия Корнаи нам была хорошо известна, в институте мы проходили так называемый метод Корнаи – Липтака, позволявший находить оптимальные решения в задачах линейного программирования с большой размерностью. Тут, однако, выяснилось, что Корнаи не только сильный экономист-математик, но и крупный специалист в экономической теории… я загорелся идеей найти саму книгу («Антиравновесие». – А. К.). Нашел ее через полгода (в 1979 году. – А. К.) в библиотеке Ленинградского отделения ЦЭМИ и прочел залпом… А „Экономику дефицита“ впервые увидел в ксерокопии на руках у Сергея Коковкина весной 1982 года, когда я в числе большой группы финэковских (из ленинградского Финансово-экономического института. – А. К.) молодых экономистов участвовал в семинаре в Академгородке». Вячеслав Широнин, коллега Гайдара по лаборатории в Институте системных исследований, вспоминал, что впервые прочитал Корнаи в ксерокопированном виде в 1982-м, Олег Ананьин, основной соавтор Егора по статьям начала-середины 1980-х, ознакомился с основными трудами венгра существенно раньше, в чешском переводе с венгерского.
У венгерского профессора был странный, какой-то полуофициальный статус – например, до определенного момента ему было запрещено преподавать, однако научной работой он мог заниматься. Корнаи, изгнанного из Академии наук Венгрии, вернул в академические структуры лично генеральный секретарь Венгерской социалистической рабочей партии товарищ Янош Кадар. Будучи неортодоксальным экономистом, к тому же открытым немарксистом, Корнаи после 1956-го публично против властей не выступал, потому что считал важным для себя сохранить возможность заниматься экономическими исследованиями. И с конца 1960-х работал в Стэнфорде, Принстоне, Стокгольме, а затем и в Гарварде, но неизменно при этом возвращался в Венгрию.
Для него это было важно. Как писал британский экономист Роберт Скидельски, «если бы Корнаи последовал за 250 тысячами венгерских эмигрантов, он был бы отрезан от предмета своих исследований». Было и нечто очень личное, удерживавшее Корнаи на родине. «Мы – венгры», – говорил его отец, когда не отпустил старшего брата Яноша в эмиграцию в Британию во время оккупации Венгрии. Брат был убит нацистами, сам Корнаи-старший отправлен в Аушвиц. А Янош Корнаи оказался одним из тех венгерских евреев, кто был спасен Раулем Валленбергом. Для скрывавшегося от нацистов в иезуитском монастыре еврейского юноши вступление в коммунистическую партию после войны было абсолютно естественным.
Но уже в начале 1950-х Янош расстался с коммунистическими иллюзиями. За месяц до событий 1956 года Корнаи опубликовал свою диссертацию с очень точным, как и все его ключевые книги, названием – «Сверхцентрализация в экономическом управлении». Молодой экономист пришел к выводу о том, что дефекты социалистического хозяйствования – системные, единственный настоящий стимул в этой сверхцентрализованной структуре – насилие. В преддверии революции такой вывод выглядел попавшим в точку в нужное время в нужном месте.
Для погружения в экономику молодой журналист, не имевший экономического и математического образования, выбрал нейтральный язык математики. Корнаи был очарован красотой математической экономики и особенно моделью Василия Леонтьева «затраты – выпуск», специалистом по которой была его будущая жена Жужа. Без «затрат – выпуска» Янош не обрел бы личное счастье.
Соавтором Корнаи стал Тамаш Липтак. Сам Корнаи описывал его как этакого Дон Кихота, гениального математика, слегка не от мира сего, что, впрочем, оборачивалось для Липтака вполне земными последствиями – после событий 1956 года он дважды арестовывался. В западных академических изданиях стали появляться статьи двух венгров – один был только что выпущен из тюрьмы, другой – изгнан из Академии.
Как и большинство экономистов-математиков, соавторы искали священный Грааль – оптимальную модель функционирования социалистической экономики. Это была все та же игра в бисер. Возникала, по выражению венгерского экономиста Ласло Антала, «иллюзия регулирования». Впоследствии Корнаи говорил о том, что механическое использование математических моделей «наносит серьезный ущерб нашей дисциплине», то есть экономике. Модели не отражали реального состояния экономической системы, данные были недостоверными, равновесия никак не удавалось достичь. «В условиях экономики дефицита, – писал Корнаи в книге, подытоживавшей его научный опыт, «Размышления о капитализме» (2011), – незадачливые покупатели покупают не то, что хотели изначально, не тогда и не там, где планировали… приходится довольствоваться покупкой с горьким сознанием того, что любые последующие попытки могут закончиться еще хуже. Этот момент можно назвать точкой покоя, или состоянием равновесия». Но ведь не такое равновесие нужно потребителю.
С 1960-х годов Корнаи пришел к выводу о том, что есть более совершенная система институтов и, главное, стимулов – рынок, гораздо более эффективно заменяющий безуспешно пытающегося учесть все входящие данные плановика, утонувшего в равновесных моделях. Даже если имя этого плановика Василий Леонтьев. Капитализм, писал Корнаи, «получает мощнейший толчок благодаря комбинации децентрализованной информации и децентрализованных стимулов».
«Экономику дефицита», увидевшую свет в 1980-м, в СССР журнал ЦК КПСС «Диалог» решится печатать фрагментами только на рубеже 1989–1990 годов, когда с социализмом уже все было ясно. И становилось все яснее с каждым месяцем, когда экономика дефицита являла себя во всей сомнительной красе, да еще в сочетании с инфляцией, переходящей из латентной в открытую форму.
Ключевая мысль Корнаи состояла в том, что экономика дефицита органически присуща социализму и избавиться от нее в рамках социалистической системы, в отсутствие частной собственности и децентрализованных стимулов, нельзя. Можно только перейти к экономике избытка, которая, в свою очередь, органически присуща капитализму. «Экономику избытка… я бы мог назвать экономикой избыточного предложения, точно так же как экономику дефицита мы могли бы окрестить экономикой избыточного или чрезмерного спроса», – писал Корнаи. Напоминает формулу одного из персонажей гайдаевской «Кавказской пленницы»: «Есть желание – нет возможности!»
Корнаи ввел понятие «мягких бюджетных ограничений», описывающее спасение при социализме «фирм», даже тех, которые неэффективны. В результате неэффективными становятся почти все. Однако этот феномен проявляет себя и при капитализме, особенно если этот капитализм государственный: «При наличии шансов на помощь со стороны государства, в случае банкротства и кредитодатель, и инвестор склонны вести себя легкомысленно. В условиях классического капитализма тормозом для стремления к расширению служит жесткость бюджетных ограничений. Когда, при нынешнем капитализме, эти ограничения смягчаются, капиталистические предприятия начинают участвовать в рискованных инвестиционных проектах с тем же энтузиазмом, с каким это делали руководители при социализме». Вполне узнаваемая картина!
В работе 1989 года «Путь к свободной экономике» Корнаи отмечал, что бессмысленно ждать от государственного предприятия поведения, которое свойственно частному. Это были иллюзии косыгинской, а затем горбачевской реформы предприятий, но в том числе и венгерских преобразований 1968 года. Государственный производственный сектор – часть государственной бюрократии, настаивал Корнаи, и предупреждал, что директор и собственник – это разные функции: «Руководитель не имеет права продавать предприятие». Это предупреждение по поводу краснодиректорской, или стихийной, приватизации в полной мере и учли реформаторы, когда в 1992-м началось противостояние с мощнейшим краснодиректорским лобби.
…Кто бы мог подумать, что уже в 1988 году во время стажировки в Венгрии Чубайс лично познакомится с Корнаи, но еще раньше, в период работы над анализом опыта восточноевропейских реформ, с классиком встретится Гайдар. Сам Янош Корнаи вспоминал об этом так: «Хорошо помню нашу первую личную встречу, задолго до краха советской империи. Он пришел ко мне в гостиницу, где я остановился в качестве участника международной конференции. В начале разговора Гайдар дал мне понять, что в гостинице не стоит обсуждать серьезные вопросы, – он явно опасался прослушки. Прогуливаясь по парку, мы беседовали – очень искренне – о перспективах социализма. Он хорошо знал мои работы и не раз отмечал, что они существенно повлияли на его образ мыслей».
Библиотеки, прежде всего они, способствовали быстрому взрослению. Диссертацию Гайдар написал слишком быстро. (Та же история – поразительное совпадение – произошла с Васильевым, который сначала написал диссертацию о региональной экономике, а потом – книгу о югославской экономической системе, которую хорошо знал, и все это в течение нескольких месяцев; что характерно, и Егор, и Сергей владели сербскохорватским и изучали опыт югославских реформ.) Защитился в 1980-м, окончив аспирантуру ровно за два года. Звание кандидата наук формально было присвоено в 1981 году, когда Гайдар уже работал младшим научным сотрудником в НИИ системных исследований.
Студенческое желание быть «умным евреем при губернаторе» сменилось чем-то большим. Это нечто большее не было еще оформлено в осознание 24-летним человеком обязательности участия в практической реализации реформ, тем более что условий для этого не было. Но интерес Гайдара переключился с «игры в бисер» на изучение опыта преобразований в странах восточного блока.
Гайдар до распределения после аспирантуры на работу оставался один, без единомышленников. И пробивался в изучении устройства советской экономики и путей ее коррекции в одиночку. Схожую эволюцию переживали ленинградцы. Им, правда, было сложнее по причине большей идеологической зажатости Северной столицы по сравнению с Москвой и дефицита источников самообразования. Зато они действовали не в одиночку.
Началось все осенью 1979 года. Двадцатичетырехлетний аспирант Инженерно-экономического института и член партии Анатолий Чубайс руководил погрузкой и разгрузкой картофеля в совхозе «Бор». Собственно, он всегда и всем руководил внутри института, был вечно занят, метался между библиотекой и выполнением различных работ. 7 октября, в жуткую погоду, в день брежневской Конституции, принятой двумя годами ранее, три молодых человека отвлеклись от сельскохозяйственных занятий и занялись привычным делом – стали обсуждать советскую экономику.
Юрий Ярмагаев, выпускник матмеха ЛГУ, горячий молодой человек в очках, отличавшийся радикальными антикоммунистическими взглядами, отказывался принимать на веру постулаты советской политэкономии и требовал не «гуманитарных», а логически-математических доказательств правоты единственно верного учения. Глазков, выпускник экономфака ЛГУ, был человеком, который все вокруг пытался анализировать и подвергать сомнению и потому как минимум скептически относился к экономическим начинаниям советской власти. В то время он уже всерьез заинтересовался психологией и подумывал о смене профессии, что и произойдет, но намного позже, чем он сам рассчитывал. Чубайс затеял спор о плюсах и минусах постановления ЦК и Совмина Союза № 695 «Об улучшении планирования и усиления воздействия хозяйственного механизма на повышение эффективности производства и качества работы». Постановление не столько развивало, сколько корректировало некоторые из начинаний захлебнувшейся косыгинской реформы 1965 года и представляло собой опись весьма осторожных мер, следствием которых должна была стать чуть большая самостоятельность предприятий. «Центральная идея и определенное нововведение, пожалуй, состояли в том, чтобы завязать экономические стимулы не вообще на выполнение плана по валовым показателям, а на „конечные результаты“. Можно сказать, что под „конечными результатами“ понималось удовлетворение спроса», – писал Евгений Ясин об этом постановлении в книге «Российская экономика».
В этом документе, который, кстати говоря, Гайдар анализировал в своей первой совместной книге с Кошкиным и в диссертации, в качестве основных показателей эффективности производства были указаны индикаторы производительности труда и продукция высшей категории качества.
Словосочетание «хозяйственный механизм», использованное в постановлении, не было случайным. Советский идеологический вокабуляр был сложной системой псевдонимов и скрытых смыслов. Например, «финансовая несбалансированность» – это ведь инфляция, как рассказывал сам Гайдар. Не то чтобы «хозяйственный механизм» предполагал какие-то рыночные начала, но, как выяснялось через «второй клик», по определению Гайдара и Кошкина, – это «система связей между обществом в лице государства и звеньями социалистического производства… по поводу выбора конкретных целей производства и реализации принятых решений». Ах, этот язык позднего марксизма-ленинизма: речь здесь шла о возможности внедрения государством рыночных, точнее, квазирыночных стимулов. Но именно потому, что стимулы эти были псевдорыночными, они и не работали. И не могли заработать.
Коллеги убеждали Чубайса, что предложенные властью механизмы работать не будут. «Докажи!» – запальчиво спорил будущий реформатор. Рациональных доказательств у Глазкова и Ярмагаева не было, хотя Григорий Юрьевич чувствовал, что Чубайс и сам понимал правоту новых друзей. Единственный аргумент, который мог привести Глазков, носил скорее метафорический характер: «Пружины в нем нет». И это было чистой правдой, потому что в логике плановых показателей, доводимых до предприятий по производству, труду и социальному развитию, материально-техническому снабжению, никакая реформа невозможна в принципе. Для реальных преобразований нужна была совершенно иная система координат.
Молодые экономисты, конечно, знали о том, что c 1972 года лучшие экономические, математические (преимущественно из Центрального экономико-математического института, ЦЭМИ) и технические умы страны участвовали в подготовке первой Комплексной программы научно-технического прогресса (КП НТП). Глава ЦЭМИ академик Николай Федоренко, экономисты Александр Анчишкин, Юрий Яременко, Николай Петраков, Станислав Шаталин, Борис Ракитский, Евгений Ясин и еще 270 специалистов работали над решением народно-хозяйственных проблем и пытались построить научно-технические прогнозы. Работу возглавлял вице-президент АН СССР Владимир Котельников, за подготовкой присматривал лично президент Академии Мстислав Келдыш. Тогдашний сотрудник ЦЭМИ Леонид Лопатников вспоминал: «Решающим доводом против включения того или иного радикального предложения в текст зачастую было пресловутое „наверху не поймут!“. Так и писали, сами себя держа за руку».
Семнадцать томов программы, не считая сводного, были готовы к весне 1973 года, прошли обсуждение на совещании у Косыгина. В 1974-м Госплан принял постановление об учете материалов программы в подготовке плана десятой пятилетки. И все… На этом игра в модернизацию экономики была закончена. Пар ушел в свисток.
Аналогичные тома программы готовились тогда к каждой пятилетке, что не влияло на реальное положение дел. В 1983 году появился новый вариант КП НТП на 1986–2005 годы – несмотря на резко критический, а иногда алармистский тон текста, мало кто думал, что экономика и страна развалятся уже через несколько лет.
В авторах значилась бесконечно тавтологичная трехэтажная конструкция: Проблемная комиссия «Основные проблемы развития народного хозяйства СССР» Научного совета по проблемам научно-технического и социально-экономического прогнозирования при Президиуме АН СССР и ГКНТ (председатели – Вадим Кириченко, директор НИЭИ (Научно-исследовательский экономический институт) Госплана, Юрий Яременко и Эдуард Баранов, в то время заместители директора ЦЭМИ). Среди разработчиков «Проблемного раздела» числились три представителя будущего правительства реформ – Андрей Нечаев, Владимир Лопухин, Александр Шохин.
В текстах, сгружавшихся в гигантский свод Комплексной программы, уже использовались выражения «реально осуществимый вариант» (по сравнению с «нормативным», а это означало признание нереализуемости планов), «несбалансированность между платежеспособным спросом и ресурсами товарного предложения», «неблагоприятные тенденции, обусловленные ограниченными возможностями экстенсивного роста», «малоэффективные затраты и потери», «замедление инвестиционной деятельности», «энергетическая расточительность», «материально-финансовая несбалансированность», «дефицитность всех видов народно-хозяйственных ресурсов». Констатировалась среди прочего (не зря КП НТП шла под грифом «для служебного пользования») и проблема денежного навеса – денег, не обеспеченных товарами: «Излишняя величина обращающихся платежных средств на конец 1980 г. составляет, по нашей оценке, не менее 120 млрд рублей. В то же время перенасыщение народного хозяйства платежными средствами сопровождалось созданием (на ту же дату) излишних запасов товарно-материальных ценностей не менее чем на 40–45 млрд рублей и неоправданных заделов незавершенного строительства в размере не менее 30–40 млрд рублей».
Кто бы знал тогда, что устранять этот денежный навес придется именно Гайдару.
«Бронепоезд» советской экономики, имитируя движение и страшно скрежеща, так и продолжал стоять «на запасном пути». Тогда еще далеко не все авторы программы догадывались, что они перепутали причины и следствия. Справедливо думали, что источник роста – НТП. Но ошибались в том, что научно-технический прогресс можно спланировать. И совершенно не учли, что НТП – прямое следствие развития открытой рыночной экономики, основанной на частной собственности.
Предпоследним заметным приступом реформаторства в доперестроечные годы как раз и стало то самое постановление 1979-го «Об улучшении планирования…». Как вспоминал Евгений Ясин, сначала хотели проводить пленум в духе 1965 года. Важную роль в подготовке этой попытки «рывка» играл зампред Совмина СССР, председатель Госплана РСФСР, а затем и СССР Владимир Новиков, который на волне реформ 1965 года стал заместителем главы правительства и проработал с Алексеем Косыгиным до его отставки. У него в аппарате работал Моисей Уринсон, отец будущего министра экономики Якова Уринсона.
Вот что говорил Яков Уринсон: «Готовился тогда знаменитый пленум ЦК КПСС по производительности труда и научно-техническому прогрессу, поскольку всем было ясно, что в науке и технике мы уж точно отстаем. Мы умеем сделать лучшую в мире ракету, или лучший в мире танк, или подводную лодку, но массовую продукцию на базе НТП производить не можем. Поэтому сначала Новиков и Кириллин, а потом вместе с ними Байбаков, Гвишиани и другие попытались под лозунгом научно-технического прогресса вернуться к косыгинским реформам».
А вот чего не знали молодые ленинградские экономисты, так это того, что Комиссия зампреда Совмина Союза и председателя Государственного комитета по науке и технике (ГКНТ – это ведомство вскоре еще раз появится в нашем повествовании) Владимира Кириллина готовила доклад о состоянии советской экономики и возможных мерах по исправлению не самой блестящей ситуации. В июне 1979 года, за четыре месяца до встречи трех парней на картошке в совхозе «Бор», руководству страны был представлен отчет «О комплексных мероприятиях по повышению эффективности народного хозяйства, дальнейшему улучшению планирования и ускорению научно-технического прогресса».
Вот некоторые констатации доклада. «Трудно найти такую товарную группу, на товары которой спрос удовлетворялся бы полностью». «По ориентировочным оценкам, в 1970 г. 20 %, а в 1978 г. – уже 53 % прироста сбережений образовалось в результате неудовлетворенного спроса». В 1978 году телефонов в СССР было в 10 раз меньше, чем в США, компьютеров – в 100 раз меньше, в 5 % городов и 15 % поселков не было водопровода, в 30 % городов и 60 % поселков – канализации. «Неудовлетворенный спрос, порождая такие негативные явления, как… чрезмерное потребление спиртных напитков, развращает людей и наносит обществу не только экономический, но и громадный моральный ущерб». Показатели смертности растут. В 1971 году, в частности, младенческая смертность составляла 22,9 на 1000 родившихся; в 1975-м – 26,3; в 1976-м – 31,4. Это в 1,5–3 раза выше, чем аналогичный показатель в развитых странах.
Для реализации реформ не хватило политической воли. Сам доклад комиссии засекретили, а зампреду Совмина СССР, академику, видному теплофизику Владимиру Кириллину он стоил правительственной карьеры. Хотя считается, что Кириллин сам подал заявление об уходе с поста вице-премьера – уникальный в советской практике случай. В результате все ограничилось постановлением, которое по большому счету уже ничего не могло изменить в самой плановой и математически обсчитанной экономике в мире.
Советская экономика выглядела как персонаж большого театра абсурда: из «Плана статистических работ ЦСУ СССР на 1981 год» (и это лишь один пример): «11 раздел. План работы по отделу статистической информации… п. 4. Подготовка сообщений о досрочном выполнении плана. Срок предоставления – декабрь».
Владимир Мау по поводу приступов реформаторства 1979 и 1983–1984 годов писал: «В любом случае ни одна из проводившихся или обсуждавшихся реформ не предполагала изменения формы собственности. Это, кстати, был удивительный ментальный феномен, характерный для сознания наших экономистов (я помню это по себе). Тогда казалось, что либерализация экономических отношений без затрагивания вопроса собственности может дать существенный эффект. Сейчас это понять совершенно невозможно».
Наверное, такая позиция экономистов, даже самых радикально мыслящих, была в то время интуитивно связана с тем, что именно изменения отношений собственности стали бы приговором советской власти. И потому все усилия молодых интеллектуалов были направлены на то, чтобы придумать способы «совершенствования хозяйственного механизма». Они хотели не уничтожения всего советского, а экономических реформ внутри системы. Тогда еще сохранялись иллюзии, что экономические реформы и советская власть, изменения в экономическом каркасе СССР и империя совместимы.
Дальнейшие поиски способов оценки системы и методов ее улучшения естественным образом привели ленинградцев Чубайса, Ярмагаева и Глазкова к созданию маленького кружка экономистов. Коллеги написали совместную статью, которая уже в 1982 году была издана в бледно-сером межвузовском сборнике научных трудов. Он назывался зубодробительно скучно, как все подобного рода брошюры (в научном фольклоре их прозвали «братской могилой»): «Совершенствование управления научно-техническим прогрессом в производстве». В статье Ярмагаева, Глазкова и Чубайса утверждалось, что «необходимым условием действительного улучшения работы предприятий в условиях НТП и, в частности, увеличения объемов выпуска до уровня реальных возможностей является повышение гибкости и снижение степени директивности централизованного планирования». Основным критерием «оценки конечного результата деятельности предприятия», по мнению авторов, мог служить «лишь один показатель» – прибыль. «Другим важным элементом хозяйственного механизма… выступает система ценообразования, совершенствование которой должно осуществляться в направлении повышения гибкости и обоснованности цен».