Архив Егора Гайдара – это бумаги, в которых нет ничего личного. Все только по делу, как вроде бы и положено человеку, обращенному вовне, занятому публичной активностью. Но эта публичность была вынужденной. Он был человеком прежде всего внутренним – сосредоточенным на своей работе, своих мыслях, чтении и письме.
Очень интеллигентный, чрезвычайно деликатный и обходительный в общении, совершавший все эти движения как будто автоматически, в силу привычки быть доброжелательным. Отчего иногда возникало впечатление, что «всяк входящий» ему лишь мешает. Мешает сосредоточенному одиночеству. И процессу мышления.
Доходило до смешного. Яков Уринсон вспоминал, как они в очередной раз с Егором и его сыном Петей рыбачили. У Гайдара явным образом клевало. Но он сидел с отсутствующим видом. Петр вытащил за него удочку. А Егор произнес: «Я вот все думаю, какие реформы можно сейчас провести на Кубе». Дело было как раз тогда, когда на Острове свободы сыпался режим Кастро. А Куба все еще оставалась для Гайдара «родной».
…Мама Егора смотрит на его портрет на стене в квартире в подмосковном поселке Красновидово. На фотографии ему уже далеко за 40, но нет этого обреченного старения, которое началось после рокового отравления в 2006-м. Егор погружен в себя. Он думает. Ариадна Павловна переводит взгляд в окно – там осенний лес стал уже цветным, но еще не превратился в прозрачный. Она вспоминает, как отсюда, из этой квартиры, он уезжал на рейсовом автобусе в Москву в день путча августа 1991 года…
Его старомодная воспитанность, очень скромные, неброские серые костюмы и галстуки казались данью внешнему миру и одновременно броней: проходите, можете меня не замечать, если что-то интересно, я прокомментирую, вы точно прислушаетесь к этим словам, но – отпустите меня к письменному столу, к моим бумагам, мыслям и книгам.
Ход во «внутреннего Гайдара» был доступен немногим. Даже очень близкие сотрудники знали его внешнего. И любили внешнего. Он умел держать дистанцию и сотрудников подбирал, способных понимать, как быть близким и понимающим работником, но сохранять эту дистанцию. Он мог представиться при первом знакомстве с помощником или секретарем: «Егор». Только они все равно его всегда будут звать «Егор Тимурович».
В этой книге я немного нарушу это правило дистанции: буду звать нашего персонажа так, как звали его друзья, – Егор.
Вежливое равнодушие к людям? А что, он должен был быть неравнодушен ко всем? Да, важны были люди, которых он сам считал важными. Для выполнения своей миссии. Те, кто прошел с ним дни поражений и побед. Те, с которыми работал и считал их функциональными в сугубо «офисном» смысле, которым он мог делегировать не очень интересные самому занятия – например, управленческую текучку в созданном им Институте. И те, которые были отрадой – для себя.
Например, две совершенно разные женщины – Екатерина Гениева и Валерия Новодворская. В них он ценил острый неженский (или, наоборот, очень женский) ум и утонченную образованность. В Гениевой – жесткость и четкость. В Новодворской – абсолютную неформальность и бесшабашность, которую не мог позволить самому себе. И еще смелость, сопоставимую с его собственной. Сам звонил им время от времени, предлагал встретиться – просто поговорить, посидеть в ресторане. Правда, с деловой Екатериной Юрьевной это всегда оборачивалось какими-нибудь проектами – она не могла не вовлечь Егора в какое-нибудь полезное начинание. А с Лерой, неистовой и пламенной, так же, как и он, способной по памяти воспроизводить любую литературную цитату (если она переводила ее на бумагу своим четким, с нажимом, почерком – то со всеми запятыми и тире, как в оригинале), просто отдыхал и отводил душу.
«Но быть живым, живым и только, живым и только до конца». Он действительно честно сделал то, что должен был сделать, как сказал об этом в интервью Владимиру Познеру незадолго до смерти. Да, Егор Тимурович продолжал работать, и работал очень активно, но было ощущение – и об этом говорили и совсем близко его знавшие, например Анатолий Чубайс, и те, с кем он часто встречался и разговаривал, но внутрь себя не пускал, например Михаил Дмитриев, и даже мама Ариадна Павловна, и дочь Маша, – что он не держался за жизнь. Не то чтобы хотел приблизить смерть, нет. Просто возникло ощущение, что он сделал все, что мог, миссия исполнена, страна реформирована, главные книги написаны, переубедить ту часть сограждан, которая нашла в Гайдаре источник всех своих несчастий, невозможно, повлиять на авторитарные тенденции в российской власти нет сил и инструментов. А многое просто стало неинтересно. Точка.
Мы все живем в мире, который был создан Егором Гайдаром за несколько недель 1992 года – в том смысле, что его реформы создали рыночную среду. Мир прогнулся под него, говоря словами песни «Машины времени». Но потом перестал прогибаться. Сопротивление материала оказалось сильнее Гайдара: и рынок, и политическая демократия уступили место государственной экспансии и авторитарным методам правления. Хотя рынок остался, и благодаря ему россияне по крайней мере не голодают.
Ему было отнюдь не безразлично, что о нем говорят и думают. Он казался непроницаемым, когда продолжали сыпаться обвинения в самом страшном – разорении страны и безвременных смертях соотечественников, его ответы на вопросы и претензии становились все лаконичнее, он словно устал объяснять одно и то же. Но в голосе чувствовались обида и чрезвычайное волнение.
Сердце колотилось, руки тряслись от невозможности быть понятым, в глазах стояла боль. То, что пропускал мимо ушей когда-то, потому что был страшно занят, что вызывало внешне эмоциональную реакцию и страстное желание все-все объяснить, теперь просто самым безнадежным образом ранило, откладывалось в душе и отравляло организм. Так происходило и в том самом интервью с Познером – на Гайдара было страшно смотреть, когда с экрана сыпались «народные» вопросы и претензии. Это убивало, убивало, убивало его годами, каждый день, каждую минуту – притом, что он понимал неизбежность этой нелюбви даже еще тогда, когда не был вице-премьером по экономике. Рассуждал о том, какой шквал ненависти обрушится на «того, кто» решится на проведение реальных реформ.
Гайдар, допустим, 2003 года и Гайдар 2007-го несравнимы. В конце жизни походка его стала очень тяжелой, как будто он нес на руках и ногах гири и словно в них был этот груз обвинений и непонимания того, что произошло со страной и что он сделал для страны. Ему не нужно было подводить итог в свои 53 года. Он его уже давно подвел, тем не менее продолжал жить и работать, но и говорил и писал как-то по инерции. И, казалось, был готов к худшему.
Готовность умереть, причем в буквальном смысле – это 1991–1992 годы, эпоха правительства камикадзе, но это не только экономика. Он принимал за растерявшихся военных и местных лидеров решения во время осетино-ингушского конфликта, «занимал сторону», как он сам говорил, во время войны в Таджикистане; затем – эпизод гражданской войны в 1993-м, наверное, самая опасная точка в жизни, когда его призыв к москвичам прийти к мэрии защищать демократию разбудил тянувшую время армию и вынудил ее «занять сторону»; потом командировки в Сербию, Ирак. Ощущение серьезности ядерной войны – и попытки ее предотвратить с использованием своего авторитета, последняя миссия человека, в детстве пережившего Карибский кризис в его эпицентре, на Кубе.
Гайдар был человеком миссии, осознаваемой им не как нечто возвышенное, а как дело и долг. Долг человека, который когда-то хотел быть военным, вырос в среде военной интеллигенции, вышел из семьи военных.
В чем секрет доверия Гайдара к чиновникам старой формации – типа Барчука, Анисимова, Геращенко? В том числе к тем, в ком он обманывался. И к тем, кто к нему самому очень хорошо и покровительственно относился – но только до тех пор, пока Егор не стал главным реформатором страны. Сам, по сути, выходец из советской номенклатуры, он знал ее слишком хорошо – и потому ценил профессионалов старой школы, но о ком-то говорил как о переоцененных фигурах. У него не было предубеждений к людям из любой среды – лишь бы они были интересны или полезны. Он легко пересекал вдоль и поперек эти среды – от диссидентской и дауншифтинговой до партийно-правительственной. Для него между ними не было границ. Притом что Егор хорошо понимал риски и ограничения каждой среды.
Гайдар не любил СССР – видел его насквозь. И в то же самое время был советским человеком. Точнее, советским интеллигентом – редкая порода, ныне исчезнувшая. Не любил марксизм и его последствия. Но глубоко знал Маркса.
Говорят, он не хотел власти. С одной стороны, действительно, он воспринимал ее как долг интеллигента, который может сделать то, что должен сделать. С другой стороны, ощущение недоделанности задуманного провоцировало желание вернуться во власть. И после второго назначения в правительство в 1993-м он надеялся поправить испорченное и доделать недоделанное. Исправить и собственные ошибки – результаты вынужденных компромиссов 1992 года. Но очень быстро ушел, поняв, что довести до ума реформы так, как он их видит, уже невозможно. Тут уж или все, или ничего.
Максимум, что он мог теперь, – советовать, использовать свои связи и политический вес. Пытаться заниматься открытой политикой. Это было важно, потому что он видел, как недостроенную им конструкцию новой экономики портят, перекашивают, в помещениях, где есть только стены, – интенсивно гадят или наводят уют в соответствии со своими вкусами – вот и уродский советский фикус внесли, и ковер с лебедями гвоздями прибили…
А потом, уже в зрелую путинскую эпоху, которая начиналась для него хорошо – казалось, пошла новая волна реформ, вдруг исчезло и это – возможность влиять на власть и изнутри, и снаружи – методами партийной политики. После 2003 года к его советам как консультанта прислушивались все меньше, а в публичной политической активности он уже почти не видел смысла.
Очень многое ему стало просто неинтересно. Вроде бы, если взять пример той же Кубы, он для себя думал о том, что там можно было бы сделать в ситуации, когда открылось окно для демократизации. Но совершенно не верил в возможность практических шагов и участия в них – свою порцию ненависти, как убийственную дозу радиации, он уже получил. Еще не хватало обрести славу либерального интервента! И когда коллега Гайдара Михаил Дмитриев пришел к нему с идеей заняться чем-то практическим на кубинском направлении, Егор просто равнодушно предложил попросить в приемной телефон одного толкового человека из МИДа, находившегося на связи с кубинскими верхами.
К концу жизни он много лет уже не участвовал – в прямом смысле – в политике. Не был партийным лидером. Однако оказалось, что смерть Гайдара – удар, от которого либеральное и демократическое движение как политическая субстанция и как направление мысли так и не смогло оправиться.
Не хватает Гайдара как экономиста – а как на самом деле? Не хватает Гайдара-политика – а как себя вести? Не хватает Гайдара как морального авторитета – что делать? Пропала опора, и исчез эталонный метр.
Образовалась пустота. И каждый теперь может представлять на свой лад – а что делал бы Гайдар в той или иной ситуации, если бы остался жив.
Но иногда кажется, что такая ситуация и непредставима вовсе. Он словно бы послал месседж: а теперь, ребята, сами, своим умом, в соответствии со своей совестью и представлениями о добре и зле. И о границах возможных компромиссов с властью.
Костыля больше нет. Позвонить и спросить, как действовать, не у кого.
Биография Гайдара, как это ни покажется странным, напоминает историю выдающегося спортсмена – футболиста или хоккеиста. То есть человека из командного вида спорта. О нем и вспоминают, как вспоминали бы старшие и младшие игроки команды, видевшие в нем лидера. Или как тренеры, которые или восхищаются любимым учеником, или крайне недовольны течением его карьеры, или даже ненавидят его самого за нарушение тренерской установки. Как и в спорте, у Гайдара и в «игровой», и в «тренерской» карьере были свои поражения и победы. И непростые отношения со «Спорткомитетом». Он, как большая фигура в спорте, оставил после себя множество книг, в том числе о теории и практике «игры». Главное – всегда была своя команда.
Ни об одном постсоветском государственном политическом деятеле не говорят, что у него была своя команда. Только у Гайдара она была. Пусть период ее существования был очень короткий. Когда Егор во второй раз пришел в правительство, команды у него не оказалось. И, поняв, что момент, когда он заново сможет ее сформировать, так и не наступит, он из правительства ушел. Не захотел играть без команды.
Спортсмены, надорвавшие здоровье на пике карьеры, иной раз умирают рано. Иногда не могут найти себя в обычной жизни. Великий футболист Эдуард Стрельцов, по свидетельству его друга, замечательного журналиста Александра Нилина, куривший по две пачки в день и иной раз злоупотреблявший водкой, занимал себя тем, что обкладывался атласами и решал кроссворды.
Кстати, Стрельцов, как и Гайдар, умер в 53 года. Груз славы, тех самых поражений и побед, отчаянной любви, безудержной ненависти и безнадежного непонимания нести трудно.
Да, мы живем в мире, построенном Гайдаром. Со всеми его компромиссами. И со всем его непробиваемым реализмом – пониманием того, что всего и сразу добиться невозможно, хотя надо быть всегда готовым к использованию «окон возможностей», даже если они больше напоминают «форточки».
У заслуженно популярных ученых – экономиста Дарона Аджемоглу и политолога Джеймса Робинсона – есть книга, в чем-то напоминающая «Долгое время» Гайдара, в русском переводе она называется «Почему одни нации богатые, а другие бедные». Их ключевая идея состоит в том, что нации с экстрактивными институтами, то есть работающими на правящую элиту и предполагающими чрезмерное влияние государства на все процессы, могут достичь успеха, но очень короткого и за счет населения и извлечения ренты из национальных богатств в свою пользу. А это означает провал государства и многолетние проблемы. Инклюзивные же институты раскрепощают и вовлекают через механизмы демократии и рынка силы общества в развитие страны. И тогда экономический рост оказывается долговременным и устойчивым. Не за счет мускулатуры государства и его устрашающего «бодибилдинга». Так вот Егор Гайдар строил в стране инклюзивные институты. На их основе стал возможен рост, стала возможной – пусть и на исторически короткое время – реализация прав и свобод человека и гражданина, зафиксированных во второй главе российской Конституции 1993 года. Часть институтов позже была уничтожена, часть – превратилась в имитационные. Но пример и прецедент формирования, существования и работы инклюзивных институтов Гайдар создал.
На Новодевичьем кладбище стоит памятник Егору Гайдару в виде книги, чьи страницы перебирает ветер. Он был человек книжный, которого ветер истории выгнал из кабинета-библиотеки на улицу и в коридоры власти. Рядом – в основном генеральские могилы и надгробия 1950-х. В день рождения Егора сюда приходят разные люди – соратники, управляющий совет Фонда его имени в полном составе. Что греха таить: каждый со своей фляжкой. Приходят самые обычные граждане России, которую Егор Тимурович строил, – представители союза защитников Белого дома в 1991 году «Живое кольцо». Совсем не молодые люди, для которых Гайдар – символ демократической революции, их ценностей и ожиданий.
Есть и мемориальная табличка на здании Института в Газетном переулке. Бюст – в Высшей школе экономики, установленный уже через год после смерти. В назидание студентам. И в память о человеке, который дал Вышке, первому вузу в стране нового типа, в буквальном смысле путевку в жизнь, подписав в 1992 году бумаги о ее создании.
Но не менее важный памятник, а может, самый важный – в атриуме Всероссийской государственной библиотеки иностранной литературы. Он поставлен благодаря подруге Егора – Екатерине Юрьевне Гениевой, директору библиотеки, наследнице Маргариты Рудомино, которая превратила «Иностранку» в культовое место. Гениева проработала здесь 43 года, из них почти четверть века директором.
Атриум – особое место, здесь собраны памятники важным для Екатерины Юрьевны людям. Поскольку это территория библиотеки, разрешений на установку того или иного памятника испрашивать вроде бы не было нужды. «У меня во дворике, – говорила Гениева, – дети играют на коленях Джеймса Джойса». Но почти всякий раз установка памятников превращалась в демонстрацию в защиту либеральных ценностей с попутным сопротивлением их продвижению. Например, Екатерина Юрьевна устанавливала памятник Раулю Валленбергу, спасителю венгерских евреев, праведнику мира. Поскольку НКВД – МГБ – КГБ – ФСБ так и не дали возможности официально установить причину, место и время убийства шведского дипломата, выкраденного из Будапешта Смершем, Гениева оставила на памятнике только дату рождения Валленберга и тире – без даты смерти. Это вызвало претензии отдельных представителей власти. Но нужно было знать «Катюшу», как ее звали близкие, – это была абсолютно железная леди, хотя и с каким-то беспомощным детским взглядом. Памятник так и остался без второй даты.
Настоящее чудо – установка памятника Иоанну Павлу II по инициативе режиссера Григория Амнуэля. «Мне помогло простое правило: „не спрашивай – не услышишь „нет“», – говорила Екатерина Юрьевна, поскромничав. Сопротивление было чудовищное – включая прямые указания высоких чиновников отменить открытие памятника. Информация ушла в польские медиа. Тогда, в 2011 году, это еще имело значение. Памятник был открыт – единственный в России. С Каролем Войтылой Гениева не просто встречалась – он, зная миротворческую силу книг и ценивший библиотеку как институт диалога, дважды приглашал ее на ужин в Ватикан.
В 2016-м, через несколько месяцев после кончины Екатерины Юрьевны, и ей был установлен памятник – в том же атриуме, при входе в библиотеку. Так она и встречает читателей в хорошей, вполне «диссидентской», не нравящейся власти компании – вместе с отцом Александром Менем, чьей духовной дочерью она была, Иоанном Павлом II, Раулем Валленбергом, академиком Дмитрием Лихачевым, Юрием Лотманом, Джеймсом Джойсом. И Егором Гайдаром.
Прочитанные и написанные Гайдаром книги – такая же часть биографии, как и политические события и личная жизнь. Логично, что он был членом попечительского совета самой передовой библиотеки страны – «Иностранки» времен Екатерины Гениевой, которая говорила: «Мы состоим из прочитанных нами книг». Овальный зал «Иностранки» – в отдельном флигеле, со скрипящими половицами, книжными шкафами с антикварными немецкими книгами по периметру – был любимым местом Гайдара, тут он был дома. Здесь он презентовал свои последние работы.
В какой-то момент, в самом конце 1990-х, сформировался своего рода квартет: Ирина Иловайская, главный редактор парижской «Русской мысли», католический, точнее, экуменический журналист и подруга Иоанна Павла II, Екатерина Гениева, друг Гайдара журналист Виктор Ярошенко, сам Егор. Ярошенко познакомил Иловайскую с Гайдаром, Гайдар и Иловайская настаивали на том, чтобы Ярошенко познакомился с Гениевой. Из этого интеллектуального бульона возникла большая дружба и восстановленный в 2000 году знаменитый журнал Николая Карамзина «Вестник Европы». Однажды, после тяжелой операции Виктор Афанасьевич дал себе зарок: выживу – займусь журналом. Гайдар идею поддержал – вместо партийного демократического журнала «Открытая политика», сугубо политического, выпускавшегося на злобу дня, был затеян настоящий толстый журнал. «Если раньше ты делал издание – штурмовик ближнего боя, то теперь настало время космической станции», – говорил Егор с энтузиазмом.
Учредителями журнала – и это тоже было необычно – стали три физических лица: Ярошенко, Гениева, Гайдар.
Ранним утром 9 сентября 1990 года варварски и трусливо, ударом топора, был убит отец Александр Мень, символ отечественного православия не с официозным или националистическим, а с человеческим лицом.
Истекая кровью, отец Александр искал в траве свой портфель и на вопрос прохожего, кто его так покалечил, ответил: «Никто, я сам».
В этом ответе заключена правда. Александр Мень привлекал к себе чрезмерное внимание – в одинаковой мере и любовь, и ненависть. Градус этой ненависти был таков, что священнослужитель-экуменист действительно имел право сказать, что это он сам навел на себя топор фанатиков-фундаменталистов.
Вспоминая об этом важном для нее эпизоде – портрет отца Александра всегда стоял в кабинете Гениевой в библиотеке, – Екатерина Юрьевна задумчиво спросила саму себя: «Не так ли Гайдар?»
«Кто вас так?» – «Я сам».
Гениева все время сравнивала Гайдара и Меня. Истории Егора и отца Александра – разные. Но у них есть общий знаменатель – цена поступка. Чрезмерно высокая цена.
Гайдар, во всяком случае пока, не понят. С одной стороны, его эпоха новым поколениям кажется далеким прошлым, а жизнь в обстоятельствах рыночной экономики им представляется нормой. Большинство или не в курсе, что это достижение реформ Гайдара, или не связывают окружающую их действительность с тем, что сделал Егор в 1992 году. Есть и такие, кому в принципе имя Егора Гайдара незнакомо.
С другой стороны, те, кто помнят обстоятельства времени и свои ощущения, не простили Гайдару того, что он сделал. А в вину иной раз ставят то, чего он не делал.
В 2015 году «Левада-центр» исследовал отношение респондентов к гайдаровским преобразованиям. К тому времени сильно упали показатели негативного отношения к реформам. Но, во-первых, за счет того, что выросло поколение, которое не знает, как к ним относиться, – затруднились с ответом 31 % респондентов. И, во-вторых, доля плохо относящихся («скорее отрицательно» и «резко отрицательно») составляла впечатляющие 58 %. Совсем обескураживающий результат – в зоне позитивных оценок. Целиком положительно к реформам Гайдара относился 1 % опрошенных, скорее положительно – 10 %. Более подробные исследования проводились до 2012 года, они показывали схожие результаты и динамику. Основные претензии – реформы были разрушительными, не учитывали интересы простых людей, реформаторы сами не знали, что делали, двигались без программы и вообще проводили их в собственных интересах.
В 2019 году похожий опрос провел «ВЦИОМ-Спутник». 1 % респондентов сообщил, что реформы оказали положительное влияние на экономику. Правда, 32 % опрошенных оговорились, что Гайдар и его команда «действовали в правильном направлении», но не смогли достичь поставленных целей. Реформы были необходимы, хотя и болезненны – 15 %.
Каждую из этих претензий можно разобрать до последнего болта. В личной и «общественной» биографии Гайдара, в его интеллектуальном наследии есть ответы на все вопросы. Если, конечно, хотеть получить ответы.
Каково это – всю жизнь нести на себе и в себе бремя чужой вины. Отвечать за чужие долги, нерешительность, просчеты, растраты, за храм, «разрушенный до нас».
Когда правительству Гайдара сравнялся месяц или два, его обвинили в падении рождаемости. Рациональный тезис, в соответствии с которым невозможно добиться столь заметного результата спустя один-два месяца, а не хотя бы девять, как задумано природой, ни на кого особого впечатления не производил.
Все последующие годы с разных трибун, в том числе самых высоких, твердили – в 1990-х был спад рождаемости из-за реформ. Демограф Анатолий Вишневский говорил, объясняя особенности половозрастной пирамиды, сформированные гигантскими человеческими потерями Великой Отечественной: «Возьмем, скажем, появление естественной убыли населения в начале 90-х. Его часто объясняют шоком от реформ Гайдара, вредоносным действием „лихих 90-х“ и т. п. Но это совершенно неверное объяснение… К началу 90-х 60-летнего возраста стали достигать невоевавшие поколения, появившиеся на свет в 1927-м и в последующие годы, когда рождаемость в России была еще высокой, они были более многочисленными, соответственно было большим и число смертей – умирают все же в основном пожилые люди. А на числе рождений сказалось второе эхо войны: низкое число рождений в военные годы первый раз напомнило о себе малым числом потенциальных матерей через четверть века, в конце 1960-х, а второй раз – еще через четверть века, в начале 90-х». Это всего лишь один пример.
Все это не так уж сложно понять. Если стремиться понять.
Для этого и написана эта интеллектуальная и политическая биография российских либеральных реформ, совпавшая с интеллектуальной и политической биографией Гайдара. Хотелось объяснить логику реформ, поступки Гайдара, его жизнь. Хотелось, чтобы и реформы, и Гайдар были поняты.