Парадокс жизни за тюремными стенами заключается в том, что любой день может кончиться кровью, а каждое утро ухитряешься начать в точности с одного и того же. Человек просыпается и на протяжении двух ударов сердца еще не знает, где он или чем прямо сейчас окажется. Эти несколько секунд – настоящее волшебство, теплый проблеск перед тем, как реальность пройдется своими ногами по его груди, ведя за собой черного пса воспоминаний. И это утро тоже ничем не отличалось от любого другого: время поначалу ненадолго застыло, а потом разом вернулась память обо всех тех вещах, что пришли с тринадцатью годами в камере. Подобные моменты для большинства людей и без того достаточно плохи.
Для копа они еще хуже.
А уж для такого копа, как Эдриен, и вовсе невыносимы.
Он сел в темноте на своей койке и дотронулся до лица, которое больше не ощущалось как его собственное. Палец провалился в углубление размером с монетку где-то под самым уголком его левого глаза. Он проследил линию перелома до самого носа, а потом туда, где длинные шрамы собрались в углублении щеки. Они зажили, побелели, но тюремные швы – далеко не образчик пластической хирургии. Хотя если время отсидки и научило его кое-чему, так это тому, что действительно имеет значение в жизни.
Что он пропал, погиб, потерян для всего остального мира.
Что он всеми в этом мире забыт и брошен на произвол судьбы.
Откинув грубые простыни, Эдриен делал отжимания, пока не затряслись руки, а потом встал в темноте и попытался забыть ощущение черноты, тишины и воспоминаний, пытающихся проскрестись на поверхность, проявиться где-то сразу под веками. Он угодил сюда через два месяца после своего тридцатого дня рождения. Сейчас ему уже сорок три – покрытому шрамами, сломанному и переделанному заново. Узнает ли его вообще кто-нибудь? Узнает ли жена?
«Тринадцать лет», – подумал он.
– Да, целая жизнь.
Голос был так тих, что едва улавливался. Уголком глаза Эдриен уловил какое-то движение и обнаружил в самом темном углу камеры Эли Лоуренса. Тот казался совсем крошечным за пределами койки – глаза тускло-желтые, лицо настолько темное и морщинистое, что сразу трудно было понять, где кончается старик и начинается тьма.
– Он опять говорит, – вслух произнес Эдриен.
Старик только медленно опустил веки, словно говоря: «Да, такое бывает».
Эдриен тоже закрыл глаза, а потом отвернулся и обхватил пальцами металлические прутья – такие теплые, что казалось, будто они сами источают пот. Он никогда не знал, заговорит ли Эли опять или нет, откроются ли, заморгав, его глаза или останутся закрытыми до тех пор, пока старик не растает в полумраке. Даже сейчас единственными звуками в камере были дыхание Эдриена и скрип, который издавали пальцы, скользкие и влажные, выкручиваясь на металле. Это был его последний день в тюрьме, и за решеткой уже теплился рассвет. Между этим местом и тем, где он стоял, простирался холл, серый и пустой, и Эдриен гадал, не окажется ли мир снаружи столь же пустым и безжизненным. Он был уже не тем человеком, которым некогда являлся, и практически не питал иллюзий относительно этого факта. За время пребывания за решеткой Эдриен потерял тридцать фунтов веса; мускулы стали крепкими и сухими, как старый канат. Он страдал здесь и, хотя ненавидел обычное арестантское нытье, – я этого не делал, я не виноват! – но мог ткнуть пальцем в других людей и сказать: «Этот шрам я заработал от него, а этот перелом – вон от этого». Естественно, ничего из этого не имело значения. Даже если б он заорал с высокой башни, что вот это сделал вон тот охранник, а вон то – сам начальник тюрьмы, никто бы ему не поверил и даже не озаботился бы посмотреть в его сторону.
Слишком сильно ему досталось.
Слишком много лет во тьме.
– У тебя получится, – произнес старик.
– Меня не должны были выпустить. Только не так рано.
– И ты знаешь почему.
Пальцы Эдриена крепче стиснули металл. Тринадцать лет – это минимум за убийство двоих, но только при условии хорошего поведения, только если начальник тюрьмы захочет, чтобы это произошло.
– Они будут следить за мной. Ты знаешь это.
– Конечно же, будут. Мы уже про это говорили.
– Не знаю, смогу ли я это сделать.
– А я говорю, сможешь.
Голос старика прилетал из темноты, словно прикосновение. Эдриен прижался спиной все к тому же сырому металлу и подумал про человека, который столько лет делил с ним его жизнь. Эли Лоуренс обучил его всем тюремным правилам, объяснил, когда надо драться, а когда прогнуться, убедил, что даже самое плохое со временем подходит к концу. Что более важно, старик поддерживал в нем здравый рассудок. В эти вечные дни в вечной тьме голос Эли не позволял Эдриену развалиться на части. Вне зависимости от того, насколько одинок тот был и насколько истекал кровью. Да и сам Эли, казалось, тоже изменился, каким-то образом эволюционировал, чтобы соответствовать этой роли. После шести десятков лет за решеткой мир старика успел сузиться до точных размеров их камеры. Он больше никого не признавал; больше ни с кем не разговаривал. Они стали так крепко связаны – старик и молодой, – что Эдриен опасался: Эли просто исчезнет в тот самый момент, когда он выйдет из камеры.
– Хотел бы я забрать тебя с собой!
– Мы оба знаем, что я никогда не выйду отсюда живым.
Эли улыбнулся, словно то была шутка, но слова эти были столь же правдивы, как любая правда в тюрьме. Эли Лоуренс заработал пожизненное за убийство в ходе ограбления, в 1946 году, в одном из захолустных уголков Северной Каролины. Будь убитый белым, его повесили бы. Но вместо этого ему присудили три пожизненных срока, и Эдриен знал, что Эли никогда больше не вдохнуть воздуха воли. Уставившись во тьму, Эдриен так много хотел сказать старику… Хотел поблагодарить его, попросить прощения, растолковать, как много Эли для него значил все эти годы, объяснить, что сколько бы он уже ни вынес, но просто не знает, справится ли на воле без Эли, способного направить его. Он заговорил было, но тут же замолк, когда за тяжелой стальной дверью, мигая и пощелкивая, разгорелись лампы дневного света, а по тюремному блоку разнесся треск сигнального звонка.
– Уже идут, – произнес Эли.
– Я еще не готов.
– Да конечно же, готов.
– Только не без тебя, Эли. Только не один.
– Просто угомонись и дай мне рассказать кое-какие вещи, про которые люди склонны забывать, как только выходят отсюда.
– Да плевать мне на них!
– Я провел здесь всю свою жизнь, парень. Знаешь, сколько народу говорило мне то же самое? Мол, я справлюсь… Я знаю, что делаю…
– Я не хотел проявить неуважение.
– Конечно же, не хотел. А теперь сядь спокойно и послушай старика еще разок.
Эдриен кивнул, когда металл клацнул о металл. Он слышал далекие голоса, стук жестких башмаков по бетонному полу.
– Деньги абсолютно ничего не значат, – произнес Эли. – Понял, что я говорю? Я насмотрелся людей, которые оттянули здесь двадцать лет, а потом через шесть месяцев вернулись сюда из-за денег. Туда – и сразу сюда, словно ничему и не научились. Все это золото, все эти доллары и блестящие побрякушки не стоят ни твоей жизни, ни твоей радости, ни единого дня твоей свободы. Солнечный свет. Свежий воздух. Этого достаточно. – Эли кивнул в темноте. – А насчет того – помнишь, что я тебе говорил?
– Да.
– Водопад, развилка ручья?
– Помню.
– Я знаю, ты думаешь, что это место уже истощило тебя без остатка, что тебе нечего делать во внешнем мире, но шрамы и переломанные кости не имеют значения – равно как страх, темнота и воспоминания, ненависть и мечты о мести. Забудь про них. Про все забудь. Выходи отсюда и иди, не останавливаясь. Наплюй на этот город. Найди себе другой.
– А как же начальник тюрьмы? На него тоже наплевать?
– Если он придет за тобой?
– Если придет. Если не придет. Что мне делать, если я увижу его?
Это был опасный вопрос, и на миг показалось, что в тусклых глазах Эли вспыхнул красный огонек.
– Что я только что сказал о мести?
Эдриен стиснул зубы. Не требовались слова, чтобы выразить свою точку зрения.
«Начальник тюрьмы – совсем другое дело».
– Забудь про ненависть, парень. Слышишь меня? Ты выходишь рано. Может, тому есть какая-то причина, а может, и нет. Какая разница, если ты все равно исчезнешь? – Охранники были уже совсем близко, теперь уже оставались считаные секунды. Старик кивнул. – Что же до того, сколько тебе тут пришлось вынести, то все, что имеет значение, – это выживание. Понимаешь? Выживать – не грех. Повтори.
– Выживать – не грех.
– И не надо волноваться за меня.
– Эли…
– А теперь обними старика как следует и проваливай ко всем чертям!
Эли кивал, и Эдриен почувствовал, как у него перехватило в горле. Эли Лоуренс был больше отцом, чем другом, и когда Эдриен обхватил его обеими руками, тот показался ему таким легким и горячим, словно в пустотах его костей тлели раскаленные угли.
– Спасибо тебе, Эли!
– Выходи гордо, парень! Пусть увидят, какой ты прямой и высокий.
Эдриен отстранился, высматривая завершающий взгляд усталых и понимающих глаз старика. Но Эли растворился в полутьме, повернулся спиной и словно бы разом исчез.
– Ладно, иди уже.
– Эли?
– Все нормально, – проговорил старик, но лицо Эдриена было мокрым от слез.
Охранники выпустили Эдриена в коридор, но держались на расстоянии. Он был не очень крупный мужчина, однако даже до них доходили слухи о том, что ему довелось вынести и как он с этим справился. Цифры были неоспоримы: месяцев, проведенных в больнице, количества скобок и швов, оперативных вмешательств и сломанных костей. Даже начальник тюрьмы уделил внимание Эдриену Уоллу, и это вызывало у охранников наибольшие опасения. Про начальника тоже ходили всякие слухи, но никто не пытался выяснить, насколько они правдивы. Он был единоличным хозяином тюрьмы и человеком совершенно безжалостным. Значит, лучше не высовываться и держать рот на замке. А потом, все эти слухи вполне могли оказаться неправдой. Так достойные охранники успокаивали себя.
Но далеко не все охранники были достойными людьми.
Входя в помещение для оформления документов, Эдриен увидел, что трое самых отъявленных мерзавцев стоят в углу с каменными лицами – люди со стеклянными пустыми глазами, которые даже сейчас заставили Эдриена замешкаться у порога. Их униформа была безупречно отутюжена и без единого пятнышка, ремни сверкали. Они выстроились вдоль стены, и их надменный вид ясно говорил: «Мы по-прежнему твои хозяева. В тюрьме. За ее пределами. Ничего не изменилось».
– На что уставился, заключенный?
Эдриен проигнорировал их и просто последовал знаку коротышки за прилавком, отгороженным стальной сеткой на металлических стойках.
– Раздевайтесь. – На прилавок водрузили картонную коробку, и из нее появилась одежда, которую никто не видел тринадцать лет. – Давайте.
Служитель бросил взгляд на троих охранников, а потом опять на Эдриена.
– Все нормально.
Эдриен стряхнул тюремные башмаки и стащил с себя оранжевый комбинезон.
– Господи… – При виде шрамов служитель даже побелел.
Эдриен вел себя так, будто все и впрямь нормально, но это было не так. Охранники, которые привели его сюда из камеры, вели себя тихо и спокойно, но эти трое отпускали шуточки насчет его скрюченных пальцев и безжизненной кожи, больше похожей на продранный кожзаменитель. Эдриен знал их всех по именам. Легко мог узнать их по голосам, знал, кто из них наиболее физически силен. Был прекрасно осведомлен, у какого самые садистские наклонности, а какой вечно улыбается, даже сейчас. Несмотря на все это, Эдриен держался прямо, спину не гнул. Выждал, пока не умолкли шепотки, а потом надел костюм и переключил внимание на другие вещи: на темное пятнышко на прилавке, на часы за металлической сеткой… Застегнул рубашку до самого воротника, повязал галстук, словно день сегодня был воскресный.
– Они ушли.
– Что?
– Эти трое. – Служитель махнул рукой. – Ушли.
Лицо у служителя было узкое, глаза необычно мягкие.
– Я что, отключился?
– Только на несколько секунд. – Служитель сконфуженно отвернулся. – Словно витали в облаках.
Эдриен многозначительно кашлянул, хотя и предполагал, что служитель сказал правду. Иногда все вокруг неожиданно темнело. Со временем происходило что-то странное.
– Прошу прощения.
– Ну что ж, давайте окончательно выпустим вас отсюда. – Служитель придвинул по гладкой поверхности прилавка лист бумаги. – Распишитесь.
Эдриен подмахнул подпись, даже не читая.
– И это тоже вам.
– Пятьдесят долларов?
– Подарок от штата.
Эдриен посмотрел на деньги, подумав: «Тринадцать лет, пятьдесят долларов…» Служитель придвинул к нему купюры, Эдриен сложил их, сунул в карман.
– А меня тут… меня тут, случайно, никто не ждет?
– Простите, но про это я просто не могу знать.
– А вы не в курсе, на чем отсюда можно выбраться?
– Вызов такси в тюрьму запрещен. Дальше по дороге есть таксофон, возле заведения Натана. Я-то думал, что все ваши ребята в курсе…
– Наши ребята?
– Бывшие заключенные.
Эдриен поразмыслил над этим. Охранник, который привел его из камеры, приглашающе махнул рукой в сторону пустого холла.
– Мистер Уолл.
Эдриен обернулся, не зная, как и воспринимать все эти странные слова.
«Мистер Уолл…»
«Бывший заключенный…»
Охранник поднял руку, указывая на уходящий влево коридор.
– Сюда.
Эдриен последовал за ним к двери, которая слегка приоткрылась, впуская яркий свет, и тут же распахнулась настежь. За ней по-прежнему возвышались ограды и сетчатые ворота, но его щеки обдувал теплый ветерок, и, подставив лицо солнцу, он попытался в точности определить, насколько оно отличается от того, что светило в тюремном дворе.
– Заключенный выходит. – Охранник отпустил тангенту рации и ткнул рукой туда, где уже откатывалась вбок на колесиках сетчатая створка. – Прямо вон в те ворота. Вторые не откроются до тех пор, пока не закроются первые.
– Моя жена…
– Понятия не имею про вашу жену.
Охранник подтолкнул его в спину, и Эдриен – прямо вот так – вдруг оказался на воле. Оглядел здание тюрьмы в поисках кабинета начальника и обнаружил нужные окна на третьем этаже восточной стены. На миг солнечный свет позолотил стекла, а потом на солнце скользнуло облако, и Эдриен увидел его там. Тот стоял так, как любил обычно стоять. Руки в карманах. Плечи расслаблены. На миг их взгляды схлестнулись – а с ними и достаточно ненависти, чтобы заполнить еще тринадцать лет жизни Эдриена. Он подумал, что те охранники там тоже появятся, но они так и не показались. Только он и начальник – под медленное тиканье десятка секунд, пока солнце не прорвалось сквозь облако и опять не отразилось в стекле.
«Выходи гордо, парень!»
Он услышал голос Эли так ясно и четко, словно тот стоял рядом.
«Пусть увидят, какой ты прямой и высокий».
Пройдя через парковку, Эдриен встал на обочине дороги и подумал, что, может, жена все-таки появится. Еще раз бросил взгляд на кабинет начальника, после чего проследил взглядом, как мимо пролетает автомобиль, потом другой. Переминался с ноги на ногу, пока солнце лезло по небу все выше, и первый час растянулся в три. К тому времени, как он двинул по дороге пешком, в горле пересохло, а на рубашке выступил пот. Придерживаясь обочины, вполглаза приглядывал за машинами, но в основном не сводил взгляда со скопления зданий, которые кучкой брошенных кубиков маячили в полумиле от дороги. Когда Эдриен до них добрался, было уже под сотню градусов[8]. Над асфальтом дрожало густое марево, в воздухе висела прозрачная белая пыль. По соседству с шеренгой складских боксов он увидел будку телефона-автомата, а чуть дальше – офис какой-то транспортной компании и бар под названием «У Натана». Все вроде было закрыто, кроме бара, в окне которого виднелась соответствующая вывеска, а прямо перед входом косо стоял ржавый пикап. Стиснув в упрятанном в карман кулаке тощую пачку купюр, Эдриен повернул дверную ручку и вошел в бар.
– О, свободный человек идет!
Голос был грубый и уверенный, тон насмешливый, но не обидный. Эдриен подошел ближе к стойке и перед выстроившимися в ряд бутылками и длинным зеркалом увидел мужчину лет шестидесяти с небольшим. Тот был высокий и широкоплечий, порядком тронутые сединой зачесанные назад волосы спадали за воротник кожаного жилета. Эдриен прохромал чуть ближе и слегка улыбнулся в ответ.
– Как вы догадались?
– Бледная физиономия. Мятый костюм. Плюс я вижу с десяток ваших каждый год. Нужно такси?
– Не разменяете на мелочь?
Эдриен протянул купюру, но бармен лишь отмахнулся.
– Не заморачивайся с таксофоном. Они у меня в быстром наборе. Присядь, расслабься.
Эдриен присел на обитый кожзаменителем высокий табурет и посмотрел, как бармен тычет в кнопки.
– Здрасьте, мне нужна машинка в бар «У Натана»… Да, который возле тюрьмы. – Он немного послушал, а потом прикрыл мобильник ладонью и обратился к Эдриену: – Куда?
Эдриен пожал плечами, поскольку и сам этого не знал.
– Просто пришлите машину. – Бармен нажал на «отбой» и опять оперся животом о стойку. Глаза под тяжелыми веками были серыми, усы желтовато-белыми. – Сколько отмотал?
– Тринадцать лет.
– Ого! – бармен протянул руку. – Натан Конрой. Это моя собственная лавочка.
– Эдриен Уолл.
– Ну что ж, Эдриен Уолл, – Натан наклонил бокал под краном, а потом двинул его по стойке, – будь здоров в первый день твоей остальной жизни!
Эдриен уставился на бокал с пивом. Такая простая вещь… Капельки влаги на стекле. Холодок, когда он коснулся его. На миг окружающий мир словно перекосился. Как могут вещи так сильно и так быстро меняться? Рукопожатия, улыбки, холодное пиво… Он нашел свое лицо в зеркале и не мог отвести от него взгляд.
– Хреново, точно? – Натан оперся локтями на стойку, и на Эдриена повеяло запахом обветренной кожи жилета. – Смотреть, кто ты сейчас, и вспоминать, кем ты был…
– А вы тоже сидели?
– В лагере военнопленных во Вьетнаме. Четыре года.
Эдриен коснулся шрамов на лице и склонился ближе. Тюремные зеркала были из полированного металла и не особо показывали человеку его душу. Он повернул голову в одну сторону, потом в другую. Морщины оказались глубже, чем он думал, глаза шире и темнее.
– Это у всех так?
– Такие вот самокопания? Не. – Бармен покачал головой и плеснул в маленькую стопку коричневой жидкости. – Большинство просто хочет нажраться, перепихнуться с кем-нибудь по-быстрому и полезть в драку. Я видел почти всё.
Когда он махом опрокинул стопку и со стуком поставил ее на стойку, скрипнула дверь, и в зеркале вспыхнул свет.
– Хотя и не слишком часто.
Эдриен оторвал взгляд от зеркала как раз вовремя, чтобы увидеть, как дневной свет падает на какого-то тощего парнишку. Ему было лет тринадцать-четырнадцать, и одна рука его дрожала под тяжестью револьвера, зажатого в пальцах. Натан быстро сунул руку под стойку, но мальчишка тут же выпалил:
– Пожалуйста, не надо!
Натан опять положил руку на стойку, и все в нем стало серьезным, тихим и неподвижным.
– По-моему, ты ошибся адресом, сынок.
– Просто… Никому не двигаться!
Это был не очень крупный паренек, может, всего пяти с половиной футов[9] ростом, тонкокостный, с нестриженными ногтями. Глаза – ярко-синие, а лицо настолько знакомое, что у Эдриена вдруг сдавило грудь.
«Не может быть, чтобы…»
Но это было так.
Тот же рот, те же волосы, те же узкие запястья и линия подбородка.
– О боже!
– Знаешь этого мальчишку? – спросил Натан.
– Думаю, что да.
Мальчишка был симпатичный, но какой-то потасканный. Может, пару лет назад его одежда и была ему впору, но теперь из-под брюк выглядывали грязные носки, и руки далеко торчали из обшлагов рубашки. Глаза широко открытые и испуганные. Револьвер у него в руке казался просто огромным.
– Не надо разговаривать про меня так, как будто меня тут нет!
Он шагнул внутрь, и дверь тут же захлопнулась у него за спиной. Эдриен соскользнул с табурета, держа на виду обе руки.
– Господи, до чего же ты на нее похож!
– Я сказал, не двигаться!
– Просто успокойся, Гидеон.
– Откуда вы знаете, как меня зовут?
Эдриен с трудом сглотнул. Он не видел мальчишку с тех самых пор, как тот был младенцем, но всегда узнал бы его черты.
– Ты очень похож на мать. Господи, даже голос…
– Не надо вести себя так, будто вы знаете мою мать! – Револьвер в руке паренька дрогнул.
Эдриен выставил перед собой руки с растопыренными пальцами.
– Она была замечательной женщиной, Гидеон. Я никогда бы ее не обидел.
– Я сказал – ни слова про нее!
– Я не убивал ее.
– Врете!
Револьвер трясся. Дважды щелкнул курок.
– Я знал твою мать, Гидеон. Я знал ее лучше, чем ты думаешь. Она была мягким и добрым человеком. Она не хотела бы этого, только не для тебя.
– Откуда вам знать, чего бы ей хотелось?
– Просто знаю.
– У меня нет выбора.
– Всегда есть выбор.
– Я дал обещание. Это то, что должен сделать мужчина. Любой вам скажет.
– Гидеон, прошу тебя…
Лицо парнишки напряглось, а револьвер задрожал еще сильнее, когда пальцы еще крепче стиснули рукоять. Мальчишеские глаза становились все светлее, словно разгорались, и какой-то миг Эдриен просто не знал, пугаться ему или печалиться.
– Умоляю тебя, Гидеон! Ей бы этого не хотелось. Только не между нами с тобой. Не таким вот образом!
Револьвер приподнялся еще на дюйм, и Эдриен сразу увидел все это в глазах мальчишки – и ненависть, и страх, и потерю. Помимо этого у него осталось время только для одной-единственной мысли, и это было имя матери мальчишки – Джулия, которое успело разок промелькнуть в голове у Эдриена перед тем, как из-за барной стойки с громом полыхнуло огнем, и в груди парня со шлепком возникла красная дыра. Выстрел отбросил Гидеона на шаг назад, револьвер выпал у него из руки, по ткани рубашки стала расползаться кровь, густая, как нефть.
– О! – Это был возглас скорее удивления, чем боли. Рот приоткрылся, когда пацан отыскал глазами Эдриена, и ноги его тут же подкосились.
– Гидеон!
В три быстрых шага Эдриен пересек помещение бара. Ногой отбросил револьвер в сторону и упал на колени рядом с мальчишкой.
Кровь толчками выбивалась из раны. Вид у парня был ошеломленный, глаза пустые.
– Ш-ш-ш! Лежи спокойно. – Эдриен сорвал с себя пиджак, скомкал, прижал к ране. – Вызывайте «девять-один-один»!
– Я спас тебе жизнь, братан.
– Пожалуйста!
Натан опустил маленький серебристый пистолет и взял телефон.
– Помни об этом, когда приедут копы. – Набрав «911», он прижал трубку плечом к уху. – Я застрелил этого парня, чтобы спасти тебе жизнь.