Путешествие юного домового - читать онлайн

И он зашагал в сторону вагонов. Но пройти не успел и нескольких шагов, как его окликнули. Именно его, Углёнка. Это он понял сразу, когда услышал насмешливый голос с лёгкой хрипотцой и деловой интонацией, выдававших в говорящем немолодого, видавшего виды деятеля.

– А не ты ли, паренёк, тут этакую свару устроил?

Углёнок перевёл взгляд на звук и увидел под скамейкой, на которой прежде сидела та дамочка, двух персонажей довольно-таки разухабистого вида. Один из них был худосочный дядька ростом выше Углёнка на целую голову. Ну а вторая персона представляла собой тётку необъятных размеров, почти круглую, да такую, что голова с мелкими кудряшками светлых волос и красным носом-картошкой смотрелась на этом шарике весьма нелепо.

– Чегой застыл-то? Коль тебя спрашають, отвечать надоть! – строго прикрикнул Длинный.

– Да ладно тебе! Не боись его, малыш! Шуткует он эндак, – прервала своего спутника тётка. Голос у неё был грудной и спокойный, только гундосила она не слабо, видать, очень была простужена.

– Наблюдали мы во все очи, как ты порядочек на скамеечке навести решил. Всё лишнее в урну! Правильно, малец, мыслишь! Чем она енту сумку в вагоне на выходе забудет, пусть уж лучше на вокзале её оставит или потеряет. Нам, в вагоне, чем меньше сумочек да чемоданов всяких – забот меньше! А уж, коль суждено ей без сумочки той остаться, значит, останется без неё рано или поздно. Так и знай!

– Ну, ты чегой набросился на парня? Вишь, глазёнки-то у его размером с пятак от энтакого наезда стали! Не хотел он ту сумку трогать, сама она в урну бухнулась. Видать, устала у этакой плаксы вещи в себе носить. Уйти решила красиво, сама! – тётка мечтательно закатила заплывшие глазки. – А они её, бедную, извлекли обратно на свет и вернули этой растяпе. Ужо найду я её в вагоне! Уж я её проучу!

– Ты сумочку её не трогай. Не надо, – предостерегающе перебил тёткины излияния длинный. – Уж я-то знаю твою слабость к маленьким сумочкам, Покатунья. Некуда твои сумочки-косметички уже складывать. Вагон-то чай, не резиновый!

"Так-так-так, – отвлёкшись от диалога любопытной парочки, подумал Углёнок, – во-первых: тумба – это всё же уличное помойное ведро. А из камня она, потому что должно оно быть тяжёлым, дабы никто не уволок. Мало ли какие подобия анчуток да бабаек в людской породе существуют. Во-вторых: имя тётки – Покатунья. В-третьих: они стопроцентные вагонные. Ну, а кто из них главный – вот это пока вопрос".

Выражение "сто процентов" вычитанное на страницах журнала, так понравилось домовёнку, что он его стал употреблять к месту и не к месту, даже не зная толком, кто такие проценты и почему их именно сто, но чуя нутром, что это выражение подразумевает железную уверенность в чём-то, а на слух звучит как клятва.

– А ты, милок, далеко ли собрался с котомкой заплечной? Или на поезда да электрички поглазеть приспичило?

– На Большую Пристань, тётя Покатунья. Очень уж попасть туда надобно.

– И в чём надобность сия, позволь поинтересоваться? – вставился в их диалог дядька вагонник. – Да и что за большая пристань такая? То, что это порт морской, и ежу понятно. Но люди много их понастроили за последние столетия, всех не пересчитать.

– Ясно, что не пересчитать, коль до пяти с ошибками считаешь.

Покатунья насмешливо оборвала спутника, наматывая на толстый палец жидкую кудряшку.

– А во времена моей первой молодости Большой Пристанью только Санпетербурх именовали. Именовали, переименовывали, да не переименовали. Так Петербурхом и остался. Только вот в толк не возьму никак, что тебе в том городе делать? Суетный он, через чур.

– Да уж, бывали мы в том городе, по долгу службы, – длинный снова начал упражняться в красноречии. – Городок тот ещё! Весёлый да непредсказуемый. Однажды едва ноги унёс, только и успел на отходящий поезд заскочить, не то бы остался там на веки.

– Ага! – расхохоталась Покатунья. – По долгу службы он там бывал. Как же! Приехал на вагоне, в котором жил несколько зим. А покуда тот стоял на запасных путях у чёрта на куличках, пошёл по вокзалу шлындить. Да только вокзальные, что живут там испокон, чужаков не привечают. У них там строго всё распределено между семьями и царит жёсткая иерархия. Кто в центральном здании вокзала, кто по камерам хранения, а кто и в ресторациях вокзальных служит. Хлебное место, одним словом. Руководит там всеми и в порядке вокзал содержит колченогий старик, но крепкий хребет он по сию пору имеет. А ряхи у тех вокзальных жирные, будто блин маслом намазанный! Так вот, этот герой умудрился не по незнанию, а по скудоумию своему шавермой в ларьке привокзальном поживиться. Да только у вокзальных глаз зоркий и служба поставлена изрядно. Они его давно пасли. И как только он, значит, на преступление пошёл, тут они псов прикормленных и спустили с поводка. Ох, как он бежал от них! Это надо было видеть! Спасибо мне, душе широкой. Не бросила я слабоумника на произвол, а верёвочку спасательную из дверей тамбура ему высунула. Проводник дверь закрыл, тем верёвочку крепко прижав. А этот, сердешный, ухватившись за неё, так и болтался позади состава на ветру. Но до следующей станции доехал. С тех пор и прижился у меня.

Не вдаваясь в расспросы о значении некоторых впервые услышанных слов, но цепко уловив суть рассказанного тёткой, Углёнок понял, с кем надо вести дела.

– Тётушка, – просительно протянул он, – ну как мне на Пристань попасть? Не томи душу, подскажи!

– Так мы это запросто тебе организуем. Паренёк ты вроде неплохой, так отчего же не помочь? Бывали мы в твоём городке нередко и у местных вокзальных в почёте. Вокзал сам по себе небольшой, потому лишь одно семейство в нём заправляет. Где вещички посторожить, где пол помыть или на табло расписание поездов поменять – на это их хватает. А за главу у них Кошкан числится. Уж кошек приблудных очень любит, вопреки нашенской природе, и те ему взаимностью отвечают. За это он и прозвание получил соответствующее. К нему тебя дядька Поездун и отведёт.

– Ну, чего встал, зенки к небу закативши? – беззлобно, скорее в воспитательных целях, прикрикнула на приятеля Покатунья. – Отведи мальца, куда сказано. Да воротайся поскорее, не то снова на верёвочке за поездом трепыхаться будешь. А верёвочки-то для тебя ужо заканчиваются, так и знай! – добавила толстая вагониха, неодобрительно поглядывая на своего нерасторопного спутника.

– Тётя Покатунья, а Поездун – это от того, что на поездах много ездит? – не удержался от неуместного проявления любопытства Углёнок.

– Нет, малец. Поездун – это от того, что много лишнего порой говорит, да невпопад к тому же.

Глава 8.

Вокзал изнутри напоминал огромную прихожую и одновременно безвкусно обставленную гостиную, набитую непрошенными гостями. От ощущения тесноты спасало обширное пространство под сводчатым потолком, дававшее иллюзию простора. Но стоило посмотреть по сторонам, как надвигалось ощущение сдавленности, даже несмотря на маленький рост домовёнка. Высоко, под куполом, украшенным рисунками из жизни людей, пространство освещала большая красивая люстра. А высокие окна в два ряда, делившие с наружи здание на два этажа изнутри оказались всего лишь дополнительным освещением в светлое время суток. Только этаж был один. Но зато, какой высокий!

"Да, умеют же люди пыль в глаза пускать!" – восхищённо задрав голову вверх, подытожил домовой.

Углёнок с Поездуном неспешно двигались вдоль стеночки, осматривая пассажиров, табло с расписанием поездов и просто перебрасываясь односложными фразами. За их спинами вдруг раздался зычный голосок, заставивший домовёнка резко остановиться. Поездун лишь лениво развернулся на него:

– Здоров будь, дядька По! Давненько не ручкались! А кого это ты до нас привёл? – голос принадлежал лопоухому веснушчатому огольцу примерно одного с Углёнком роста и возраста, хотя у кутного народца понятие возраста весьма относительно. Кутники с разницей в сто, а то и двести лет считались ровесниками.

– Да ты не пужайся, не съем я тебя. Я семки лузгать больше люблю, – хмыкнул конопатый, видя, что Углёнок замер в нерешительности.

– Привет и тебе, Жмых! А что, папаня до сих пор тебя не отучил шелуху от семечек на пол сплёвывать? – поприветствовал паренька вагонник.

– Ну что ты! Теперь даже поощряет это занятие, – ухмыльнулся в ответ Жмых, расколупывая надкушенную семечку крепкими пальцами и отправляя её в белозубый рот, а кожуру себе под ноги. – Скоро смена у нашего полотёра. Стало быть, не так просто по чистому полу будет веником грязь развозить, а со смыслом. Чтобы, значит, мусор подмести и выбросить.

– А где же та полотёрная машина, на которой уборщик вокзальный ездит, да пыль, грязь собирает? Уж как с ней пол то блестел! А чистота была на вокзале – загляденье! Будто его заново отстроили!

– Видишь ли, дядька По, – потупил взгляд конопатый Жмых, – боялись мы её очень, да и она нас особо не привечала. Попадёшься, бывало, ей на пути, так она так и норовит, не слушаясь управления, по тебе проехать, будто Лих Одноглазый в неё вселился. В общем, посовещались мы семьёй, и брат Шпиндель починил её. Стоит теперь, сердешная, скучает. Бывало, пройдёшь мимо неё, так она завестись пытается. Ан нет, не выходит! Люди её сначала каждый день чинили, но брат Шпиндель не промах! Только люди на обед отлучатся, как он к ней и давай настраивать по-своему. В общем, бросили её в углу век свой доживать. Детишки пассажирские на ней с тех пор резвятся, пока поезд свой ждут.

– Ты, Жмых, как семечки догрызёшь, сведи мальца со своим папаней. Уж больно Покатунья за него просила.

– Чего же сама она не пришла? С папаней – маманей почаёвничать да лясы поточить?

– Прихворнула она. В вагонах сейчас кондиционеры повключали. Лето, стало быть, настало. Организм, видите ли, у нас нежный и к таким перепадам температур неприспособленный. От того и захворала тётка наша. Ну, а мне пора идти, чтобы успеть к отходу поезда. Вот-вот его объявят.

Длинный вагонник пожелал Углёнку доброго пути, Жмыха просил передать нижайший поклон его уважаемым родителям и остальным членам большого вокзального семейства от них с тёткой Покатуньей. В ответ получил доброе напутствие. Тут и впрямь женский голос громко и по традиции невнятно объявил о том, что до отхода поезда осталось пять минут, и посадка на него уже закончена. Поездуна как ветром сдуло, а Жмых, осматривая насмешливым взглядом Углёнка, спросил:

– Семки будешь?

Грызя семечки и роняя на пол шелуху, домовёнок молча следовал за молодым вокзальным, который шествовал не спеша, обходя расставленные чемоданы и умело уворачиваясь из-под ног спешащих по своим делам пассажиров и провожающих, одетых в разномастную обувь и, как правило, имеющих отвратительный потный запах. С набитым ртом Жмых вещал:

– А вот погляди-ка направо.

Углёнок послушно повернул голову в указанном направлении.

– Это, к примеру, кассы, в которых люди за деньги покупают билеты, чтобы, значит, сесть на поезд и доехать куда следует. Странные они, не правда ли? Менять одну бумагу на другую, чтобы иметь право прокатиться на поезде! А просто договориться с проводниками не пробовали?

Углёнок лишь молча пожал плечами в ответ. К людским странностям он даже не начал ещё привыкать, так что судить о них было рано. Жильцы в его квартире, конечно, не в счёт. Все их житьё казалось насквозь обыденным и вопросов не вызывало.

– Вот тот спуск вниз, к которому мы подходим, есть камера хранения. Люди в ней дорожные пожитки хранят, если долго поезд ждать приходится. Брат Чулан здесь порядок поддерживает. Иными словами, если когда надо сотрудника разбудить, он его разбудит, чай остывший на него пролив, когда надо, замок на чужой сумке застегнёт так, что работники в камере хранения и расстегнуть её не в состоянии, дабы поживиться чем. Ну и чтобы не пропало чего-нибудь оттуда, случайно выпав наружу. Ежели вдруг станет грустно ему, то номерки на чемоданах местами поменяет и веселится вовсю, глядя, как добропорядочные граждане честных служителей камеры костерят, на чём свет стоит. А те слова, что слышит, он запоминает и потом с нами делится. У него вообще самый богатый словарный запас из всех нас. Такую школу прошёл!

Углёнок с интересом посмотрел вниз по лестнице, но ничего, кроме грязного пола, обшарпанных стен и усталых людей он не увидел. Не так он школу себе представлял.

– Здесь, обрати внимание на лестницу, ведущую вверх, располагается комната отдыха.

"Всё-таки есть второй этаж, только с другой стороны здания", – обрадовался домовёнок тому, что обманулся в архитектуре вокзала не до конца.

– Заправляет там большая толстая тётка.

Жмых обернулся, и в который уже раз смерил Углёнка взглядом, только сейчас каким-то плотоядным.

– В неё таких, как ты, тысяча поместится, а может, и больше.

Углёнок поёжился, представляя, как таких, как он, домовят стоит длинная очередь, а незнакомая большая тётка охапками засовывает их в свою свирепую пасть. Тысяча – это, видимо, очень, очень много.

– Она домовых ест? – стараясь не показать свой испуг, поинтересовался он у Жмыха.

– Нет, не домовых. Но ест очень много и орёт на каждого громко – громко. Да так долго, что сестрёнка Перинка, прижившаяся в комнатах отдыха и следящая в них за порядком, нет, нет, да прибегает до отчего крыльца, чтобы от тех воплей передохнуть, несмотря на вложенные в уши кусочки ваты. Нам же с тобой следует повернуть вот сюда, – он, мастерски лавируя между ног и сумок, прошмыгнул вдоль стенки, завернул за угол, ведя Углёнка в нужном направлении, и они оказались в тёмном закутке, заставленном пыльными пустыми ящиками, старыми стендами и бюстами, изображавшими одного и того же человека с острой бородкой и проплешиной, смотревшего насмешливым взглядом на весь этот бардак.

Домовёнок устало следовал за вокзальным. Всё-таки за один сегодняшний вечер он пережил столько, сколько иному трудяге-домовому за всю жизнь пережить не светит. Сколько новых знакомств, хороших и не очень, ему случилось за сегодня! И он понимал, что ему поневоле придётся общаться с целым семейством, а силы его были на исходе. Он не мог уже всецело контролировать ход своих мыслей и потому опасался ляпнуть что-нибудь невпопад. Ещё он поймал себя на том, что дремлет на ходу, и попытался, широко раскрыв глаза, проморгаться, дабы сбить дремоту, совершенно неуместную при данных обстоятельствах. Выйти из тягучего состояния полусна ему помог вспыхнувший в паре шагов перед ним жёлтый кошачий глаз, а рядом с ним, через пару мгновений другой, но уже зелёный.

– Брысь! Брысь отсюда! Мышелов ленивый! – прикрикнул на кота, серого, как анчуткина печаль, вокзальник.

"Так вот почему я его не увидел в темноте! Потому что он серый. Вся разница между дымчатым котом, что вёз меня на вокзал, и этим разноглазым в том, что дворовый забияка любит выставлять себя напоказ, дабы все его замечали. А этот, напротив, тихушник, любит скрытность!"

Осенённый догадкой, домовёнок с интересом уставился на кота.

– Это – Брысь. Ты не бойся его, – уже обращаясь к домовёнку, произнёс жмых.

– Куда же мне брыснуть? Ведь я здесь ничего не знаю, хоть и не боюсь ничего, – не понял вокзальника Углёнок, борясь с нахлынувшей усталостью.

– Не ты брысь, а кот Брысь, – начал объяснять недогадливому спутнику Жмых, видя, что домовой совсем запутался и он может поразвлечься.

– А я не брысь?

– Ты – нет.

– Это кот должен брыснуть?

– Да, конечно, должен. Ведь он преграждает нам путь. Кроме того, его кличка: Брысь. Папаня так его нарёк. Ибо когда вокзальные коты норовят поживиться чем-либо у пассажиров, те орут на них: "Брысь отседова, котяры облезлые!". Те, естественно, разбегаться не собираются, лишь тихорятся недалече, а этот спокойно подходит и берёт что повкуснее, покудова люди на других котов отвлечены.

Тем временем Брысь неспешно встал, вытянул по полу передние лапы, прогнул спину, потянулся и сладко зевнул, зажмурив от удовольствия разноцветные глаза, оголяя при этом острые, как мелкие гвозди, клыки, отчего Углёнку вновь стало не по себе. Но, наблюдая за спокойно жующим Жмыхом, домовёнок взял себя в руки и спокойно выдержал холодный взгляд вокзального кота, что, перестав тянуться и зевать, подошёл к домовому и заглянул ему прямо в глаза. Они смотрели один на другого несколько секунд, после чего кот сделал вид, будто домовых в природе не существует, и прошествовал на свет зала, как мимо пустого места. Закончив провожать котейку взглядом, Жмых окликнул Углёнка:

– Ну что ж, вот и пришли. Будь добр, заходи в наши покои! – и первым нырнул в самодельную дверцу одной из нижних коробок.

Глава 9.

Углёнок со вспыхнувшей внезапно искрой любопытства в усталом взгляде вступил за порог домика вокзальных и неожиданно для себя очутился в просторном и слабо освещённом помещении. Свет исходил от большого телефона, лежащего экраном вверх на поставленных стопкой спичечных коробках. У противоположной стены была сложена лестница из таких же коробков, которая вела на верхний этаж, то есть в коробку, стоящую сверху той, в которой сейчас Углёнок находился. А в левой стене от входа имелась прорезанное прямоугольное отверстие в рост домового, но его закрывали плотные бардовые шторы.

"Ничего себе обстановочка! Настоящие покои! Я бы даже сказал – хоромы! – с восхищением оглядываясь по сторонам, подумал домовёнок. – Умеют же вокзальные устроиться в жизни!".

– Проходи, малец, не тушуйся, – ласковый и вкрадчивый голос раздался из полумрака, куда не распространялся свет от телефона, но где домовёнок, умеющий, как весь кутный народец, неплохо видеть в темноте, без труда определил говорившего. Это был прилично одетый господинчик, обладающей важностью павлина и хитрыми глазками лукавого. Зато рядом с ним седела статная хозяйка. Расслабленная поза и грациозность её давали понять, что она не из этих мест. А манера говорить, когда она следующей обратилась к Углёнку, лишь подтвердила это предположение:

– Гостям мы всегда рады. Ступай к нам. Какой интересный молодой лютэн, ты не находишь, милый?

Милый только крякнул в кулак, а вместо ответа своей половине обратился вновь к домовёнку:

– Только гляди в оба, о провод не споткнись, что к этому телефону подведён. Гнездо у него слабое, мы его едва подключить сумели. Шпиндель, мой старшой отпрыск, почитай, два дня с ним разбирался, покуда не настроил всё как у людей.

– А ну-ка сынок, – обратилась хозяйка к Жмыху, – пододвинь-ка этот аппарат к нам, да поближе. Негоже хозяйское гостеприимство из потёмок оказывать.

Свет дисплея тем временем стал ярко-жёлтым, и на нём образовалась картина осеннего леса, сменившая насыщенный жизнью зелёный цвет горных склонов. Так и настроение домовёнка стало по осеннему грустным, когда он получше разглядел довольные жизнью лица, принадлежавшие хозяйке и самому Кошкану. Ведь ему самому написано на роду собственную семью долго не увидеть.

Хозяева вокзала очень напоминали сытых домашних котов как внешне, так и своими ленивыми, но точно выверенными движениями. Они подливали чай в кукольные детские кружечки и со смаком прихлёбывали из них. Перед вокзальными стояла стеклянная банка с заваркой, в которой болтались два связанных между собой лезвия для бритья, изолированные друг от друга спичками. От лезвий отходили два тонких белых провода и скрывались за спинками уютных самодельных креслиц. Жмых жестом указал Углёнку на пустующий рядом мешочек и пригласил присесть на него. Мешок оказался обшитым весьма приятной на ощупь тканью и наполнен какими-то крохотными шариками, отчего без труда обволок тело Углёнка, позволив в себя погрузиться, оказавшись на удивление очень уютным сидением. Сам Жмых скромно присел на неброский, но добротно сколоченный табурет.

– Меня Кошканом прозывают, – подражая мурлыканью кота, представился молодому гостю хозяин. – Я за всем на вокзале приглядываю, стало быть, во всём за главного и без меня здесь никуда.

Кошкан выдержал паузу, оценивающе оглядев гостя, и продолжил вещать:

– А это хозяйка здешняя, супружница моя, Незабудка. Покуда я с ней не познакомился, то за милицейской будкой на этом же самом вокзале жил. Но вот она – ни в какую. "Не буду, говорит, за будкой жить, и всё тут!". Так что до тех самых пор, пока я в этих коробках не обосновался, она на свадьбу не соглашалась. А как хоромы сии отгрохал да обжился в них, так и детки пошли: Шпиндель, Чулан, Перинка да Жмых. Для них второй этаж построил, а потом и нижний этаж расширил. Приспособлений, опять же, в хозяйстве полезных понаставил. А теперича оцени обстановку!

Он широким жестом провёл перед собой рукой, величественно раскинувшись в кресле и закинув ногу на ногу.

– Всё это благодаря моей трудолюбивой хозяюшке, что меня сподвигла этот уют навести!

Таким вот образом, непринуждённо хвастаясь всем, до чего хватало взора, Кошкан обстоятельно объяснил свою значимость в округе, попутно представив свою семью, без стеснения пыжась перед Углёнком. Незабудка между тем, молча наливала гостю чай, поглядывая на него с любопытством, которое, как отметил про себя Углёнок, она тщательно пыталась скрыть. На миловидном лице хозяйки виднелись небольшие морщинки в уголках губ, что придавало ему серьёзное выражение, но зелёные большие глаза весело поблёскивали в свете телефона. Незабудка протянула Углёнку маленькую пластмассовую кружечку, наполненную до краёв, и поинтересовалась:

– Ну а ты, мон ами, что про себя сказать можешь? Рекомендации Покатуньи для нас много значат, но о тебе ничего нам не говорят.

"Когда это Жмых успел нашептать мамке про Покатунью? – подумал с удивлением домовёнок. – Шустрый малый, однако! И вообще, вся семейка довольно своеобразная. С ней, кажись, надобно ухо держать в остро!"

– Так кто же ты? Куда путь держишь? – вторил супруге Кошкан.

– Звать меня Углёнок. Из справных домовых буду, что с людьми на одной жилплощади обретаются, да хозяйство в порядке содержат, – сделал попытку блеснуть красным словцом домовёнок, но вокзальники и ухом не повели, ожидая более детальной информации. – Живу я в этом городе столько, сколь себя помню, да только тесно мне здесь стало.

Углёнок запнулся на полуслове, невольно осознав всю нелепость сказанного. Как такому маленькому существу может стать тесно в большом городе, истинных размеров которого он даже не представляет? Да ладно, пусть понимают, как хотят. Это уже их дело.

– Понял, что мир вокруг желаю посмотреть, – продолжил он. – Жизнь везде красивая, и много есть мест интересных на земле, фотоснимки которых я с любопытством рассматривал в одном познавательном журнале. А теперь воочию увидеть хоть что-то должен, иначе покоя мне не будет.

– Так ты читал журнал? – ласково поинтересовалась Незабудка.

– Не то, чтобы читал, – поняв, что его подловили на слове и теперь могут заподозрить в уходе от старых традиций, в которых нет места всему, что может смутить чистый разум кутника, вовлекая его в водоворот человеческих страстей и отвлекая тем самым от мирного и спокойного существования согласно древнему уставу. А все эти вокзальные, вагонные и прочие, отошедшие от завета предков, нарушив тот самый устав, пусть и хорошие в душе, но в среде домовых считались ниже сословием, хотя сами себя низшими вовсе и не считали. Вот и маманя с братцем своим по той же самой причине не общалась, но в душе любила его, иначе бы не отправила к нему своего отпрыска.

– Картинки там просто смотрел всякие, странички перелистывал…

– Тогда откуда же ты узнал, что на этих картинках и где это расположено? В ином случае тебе не додуматься никогда до этого, не прочитав прежде подписи к иллюстрациям, – мягко наседая своими вопросами, Незабудка вынудила домовёнка признаться в грамоте. А домовёнок, в свою очередь, успел понять, насколько тётушка Незабудка непроста и что её речь совершенно не такая, как у остальных вокзальных и у его семейства. Хотя тётушкой назвать её язык не поворачивался. Никак она не тянула на почтенную мать семейства. Моложавая и изящная, с проницательным взглядом. Скорее к ней, а не к Кошкану, так любила захаживать Покатунья. И кто в этом семействе главный, так же более не вопрос.

– Ты, молодой домовой, прочти-ка, что на сей обложке начертано, – подал голос Кошкан, протягивая тоненькую книжицу, имевшую некогда золотое тиснение на красной, теперь весьма потёртой обложке, изображавшее круг в сеточке пересекающихся линий с молотком и ножом странной изогнутой формы по центру в обрамлении колосьев, перетянутых лентой.

– Паспорт СССР, – бегло прочёл Углёнок и открыл первую страницу, на которой надпись дублировалась. А вот вторая страница была уже интересней. С чёрно-белой фотографии смотрело лицо молодого человека без бороды, но с длинной шевелюрой. Углёнок продолжил читать уставшим голосом:

– Фамилия – Потцман, имя – Абрам, отчество – Самуилович

– Достаточно. Вряд ли нам интересна личность того путника, Абрама Потцмана, обронившего в суматохе паспорт на перроне много лет тому назад и проведшего несколько незабываемых дней в милицейском участке на этом вокзале. У нас целая коробка таких вот документов хранится. Но вот о твоей личности мы ровным счётом ничего покуда не узнали. Негоже от добрых хозяев таиться, которые к тебе со всей душой и гостеприимством. Ещё чайку подлить? Сухарики бери, да сахарок вприкусочку не забывай.

Незабудка наполнила маленьким половником чашку домовёнка до самых краёв.

– Ты поведай нам вот что, душа непоседливая. Как вокзал найти умудрился, коль дом не покидал с малолетства? – никак не мог унять своё любопытство Кошкан.

Уже более осторожный домовёнок, обдумывая каждое слово, рассказал вокзальным свою историю, опустив ненужное для них, про анчуток и чёрную жемчужину. Рассказ, казалось, удовлетворил любопытство Кошкана и Незабудки, которые, выслушав домового, обещали посадить его в поезд, следующий в нужном направлении, а пока предложили пройти в гостевую, чтобы хорошенько выспаться перед дорогой. К тому же Кошкану подошло время выводить котов на прогулку в поисках еды. Те голодной оравой уже разлеглись неподалёку от входа в коробку, с нетерпением елозя хвостами по полу в ожидании своего кормильца и изредка совершая робкие попытки проникнуть ближе, за некую невидимую черту. Но храбрый Брысь пресекал их поползновения, негромко и угрожающе шипя, между делом дожёвывая стащенную с чьего-то бутерброда колбасу. А когда Кошкан повёл своих подопечных на дело, на добычу пропитания, тогда лишь только шум с наружи постепенно затих.

Глава 10.

Углёнок проснулся от того, что увидел во сне, как он прыгает со шкафа вниз, но вместо мягкой кровати приземляется, а точнее приводняется в холодную воду и, не зная, как удержаться на плаву, начинает медленно идти ко дну. По пути вниз он восторженно озирается по сторонам, кивая в знак приветствия кишащим вокруг него разноцветным рыбкам, что живут в коралловых рифах на странице 38 в его журнале, а коснувшись дна, начинает спокойно ходить по донному песку, распинывая со своего пути ракушки с жемчужинами и перепрыгивая с камня на коралл, с коралла на проплывающую мимо рыбину, а с неё на другой камень, пока не увидел среди водорослей переливающий тёмным перламутром шар размером с вишню. Он подплыл к нему и, нагнувшись, сделал попытку оторвать его от дна, но шар не поддался тщетным усилиям, словно прилип ко дну или имел неимоверно тяжёлый вес. Тут Углёнок вспомнил, что в воде нечем дышать и, пытаясь выпустить из рук неподъёмную жемчужину, стал со всех сил отталкиваться ногами от дна, чтобы всплыть. Но теперь уже жемчужина не хотела отпускать домовёнка, удерживая его, словно приклеенная к ладоням. Воздух заканчивался, и Углёнок открыл глаза. Оглядевшись вокруг шальным взглядом и поняв, что это был всего лишь сон, он вытер со лба холодный липкий пот, уселся на кровати. Пытаясь отдышаться, приходил в себя, словно от забега по стенкам комнаты, когда нужно в бешеном темпе перебирать ногами, чтобы не свалиться на пол.

– С утречком добрым! Как спалось? – высунул свой конопатый нос между бордовых занавесок улыбающийся Жмых.

– Нормально спалось, – буркнул в ответ домовёнок, чувствуя какой-то подвох в вопросе про сон. Наверное, он вёл себя беспокойно и что-то кричал во сне, в чём нет ничего удивительного, учитывая то, что ему приснилось.

– Маманя за тобой послала. Сказала, что пора соню будить, не то на поезд опоздает. А он ещё чаю с плюшками не отведал. Так что, будь добр, умывайся и приходи за стол. Кровать можешь не заправлять, Перинка её сама застелет, она по этому делу знатная мастерица! – и, хитро улыбнувшись на этих словах, довольная рожица Жмыха скрылась из вида.

"Ну как так "можешь не заправлять!" – мысленно продолжил беседу с вокзальником домовёнок. – Они же не люди какие, чтобы их к порядку приучать, а настоящие, уважаемые вокзальные. Да и мы из потомственных домовых будем. Стало быть, порядок у нас в крови!".

И руки сами, по старой привычке, аккуратно взбили подушку на уже натянутой простыне, накрыв всё это ровно уложенным одеяльцем.

Затем Углёнок умылся в кружке с чистой водой, поправил на себе одежду и, взглянув на своё отражение в круглом зеркальце, неодобрительно хмыкнул. Но, намочив в воде пятерню и пригладив взъерошенные за ночь волосы, он счёл возможным показать себя гостеприимным кутникам и, бодро закинув на плечи свою котомку, шагнул за бордовые занавески в комнату, где накануне принимал его сам Кошкан с супругой.

По центру комнаты стоял круглый стол. За ним бок о бок сидели хозяйка и хозяин, приветливо улыбаясь гостю. Справа от Кошкана восседал серьёзный субъект высокого роста, на голову выше главного вокзального и вдвое шире его в плечах. Чёлка тёмных волос свисала ему на глаза, фактически закрывая их, но и сквозь неё было заметно, как они сверкают, осматривая домового. Рядом с ним занимал место худощавый молодец со стрижкой на прямой купеческий пробор, короткой светлой бородой и хитро прищуренными глазами. Он так же внимательно смотрел на Углёнка. Следующим по кругу пристроился Жмых на давешнем мягком кресле-мешке и простецки улыбался во весь свой белозубый рот. Слева от хозяйки сидела девчонка, на вид ровесница Углёнка, и смотрела на вошедшего в комнату домовёнка с наивным восхищением.

"А вот и Перинка собственной персоной!", – Углёнок по достоинству оценил внешние данные дочери Кошкана, которая была едва ли не копией своей собственной матери, лишь с поправкой на разницу в возрасте.

Её внешнее сходство с Незабудкой было очевидно. А сомнение по поводу хмурого детины с крепкими пальцами рук и хитрована с бородкой и цепким взглядом развеял Кошкан, представив своего старшего и среднего сына:

– Этот молодец – мой старшой, – он положил холёную ладонь на плечо сидевшего подле него крепыша. – Надёжа семьи. Шпинделем наречён за то, что любую деталь любого механизма шпинделем называет, но различает их по-своему. И как те детали не назови, разбирается в них лучше, чем кот в колбасе. Что-то разобрать, а потом собрать лучше, чем было – это про него! Так ведь, старшой?

– А то, – скромно пробасил детина.

– Вот средний мой, Чуланом прозванный. Ну, Чулан и Чулан, что тут добавишь?

Главный здешний вокзальник указал взглядом на белокурую девчонку:

– Это дочурка, кровиночка наша, страшной тётке в комнаты отдыха пассажиров по доброй воле порядок наводить ушедшая, а к родителям в дом отчий наведаться забывающая. Хорошо ли тебе ту ней живётся, Перинушка моя ненаглядная?

– Хорошо, батюшка.

– Стало быть, в доме отцовском плохо тебе пребывалось на мамкиных-то харчах?

Кошкан обращался к дочери с ехидными подковырками, но нотки обиды всё же предательски проскальзывали в его голосе.

– Ну, будет тебе, Кошканчик, – ласково промурлыкала Незабудка, погладив нежно шевелюру мужа. – Гость ведь у нас. Вот и повод образовался всей семьёй собраться да поболтать о том, о сём. А ты, мон ами, чего стоишь ровно семафор около путей? Присаживайся за стол, да чайку с нами отведай!

Она подмигнула Жмыху, и тот за одно мгновение подмахнул табуретку к столу рядом с Перинкой и несильно подтолкнул Углёнка, задавая тому нужное направление.

Углёнку как-то сразу не понравилось отношение отца к собственной дочери, однако, он решил не обращать внимание на семейные отношения радушных хозяев, а сосредоточиться на своих личных заботах: успеть на поезд и не сболтнуть за столом чего лишнего.

Незабудка едва заметно задела локтём дочь, отчего та зарделась, но неспешно, с достоинством, в движениях, как у отца, наполнила чашку Углёнка ароматным чаем и придвинула к нему маленькое блюдце со сладкими сухариками. Сидящие за столом сделали по глотку, затем, как по команде, потянулись каждый к своему блюдцу и захрустели сухарями, обильно посыпанными сахарной пудрой. К украшавшей центр стола вазочке с порезанными яблоками и мандариновыми дольками не притронулся никто. Углёнок решил следовать заведённому в этой семье этикету и молча повторял действия хозяев. Воцарилась тишина, нарушаемая скромным похрустыванием. Вокзальники сосредоточенно шевелили челюстями, изо всех сил делая вид, что это вполне обычное утро, и каждый смотрел в свою чашку, выказывая фальшивое равнодушие к гостю. Один лишь Жмых, не скрывая ироничной улыбки, обозревал ситуацию, возникшую за столом с таким лицом, словно явился на показ комедии и ждал развития событий. Но вот Углёнку стало неловко в этой напряжённой тишине, и он обратился к Перинке:

– Спасибо! Чай у вас просто замечательный! Никогда такого не пил!

Её щёки опять зарделись от смущения. Опустив глаза, Перинка ответила тихо:

– Пожалуйста. Вы пейте, пейте. Я для вас ещё подолью.

И тут всех как будто прорвало. Каждый начал о чём-то болтать, оживлённо рассказывая что-то своё. Даже молчаливый Шпиндель пытался о неуклюже поведать не то Углёнку, не то всей честной компании разом какую-то занимательную историю. Разве что домовёнок сидел молча, развесив уши и переваривая поток информации о том, что пьют они только иван-чай, собираемый вручную на пустыре за запасными путями, что коты сейчас стали не те, что прежде, а намного наглее и хитрее, что поезда ходят не совсем по расписанию, потому бабок вокзальных, что приходят к прибытию состава и торгуют семечками, надобно теперь караулить заблаговременно, дабы урвать себе жменьку-другую. Да и замки на чемоданах нынче прочные, не то, что два или три десятка лет тому назад. К тому же хитрые вокзальные мыши перестали поддаваться дрессировке и норовят стащить кусок сахара покрупнее, пока спишь. Техники из вокзальной обслуги больше не разбрасывают различные детали после ремонтных работ, как в былые времена, славные своими беспорядками, а всё вывозят куда-то, аккуратно упаковав в ящики и коробки. Вся эта болтовня продолжалась в том же духе, пока кутникам не пришла пора перевести дыхание от застольной беседы и сделать ещё по одному глубокому глотку. Только после этого разговор начал переходить в конструктивное русло.

– Время у нас есть до прихода нужного состава, – дала понять Незабудка, видя, как Углёнок ёрзает на табурете, поглядывая украдкой на выход. – Тамошний вагонник по имени Кишь-Мишь – сговорчивый малый. Своих подвезти всегда готов. К тому же он мой должник. А я долги не забываю.

Странное промелькнуло в её взгляде и тут же пропало.

– Ты, малец, семьёй обзавестись, как я понял, всё ещё не удосужился? – задал Кошкан весьма неожиданный вопрос и сделал такое лицо, словно ответ его вовсе не интересует. Тем не менее, было видно, как его уши, будто маленькие локаторы, сканируют пространство на предмет интересующего Кошкана ответа.

– Да куда ему, батя. Верно же сказал, малец он ещё, – встрял Чулан, набитым ртом пережёвывая сладкие сухари.

– Цыц мне тут! – оборвал среднего сына Кошкан. – Тут я ещё спрашиваю!

И тут же мягким голосом продолжил, вновь обратившись к домовёнку:

– Оно и понятно. Только из-под крыла родительского вырвался. А зазноба или подружка какая есть? Иль не успел ещё приметить да глаз положить?

– Одни мы с сестрёнкой у отца и матери. Сосед с красной бородой, да разные другие домовые в подъезде моём проживают. Про девиц, тем более лепых, в нашем доме ведать не ведаю.

– Всё как всегда. Скрывают домовые чадушек своих до поры до времени. Народ они усердный и прижимистый. Смотрины устраивать никогда не спешат. Сами сначала к молодому кутнику присматриваются, стоит ли он того? – резюмировала Незабудка. – Эдак не скоро ты себе невестушку сыщешь. Пока они присмотрятся, по углам пошушукаются, откупные определят, так и молодость пройдёт, что не заметишь. А у нас всё по-простому. И девка на лицо не страшная, да на руки работящая. К тому же жильё у ней имеется. Ты уж, будь добр, присмотрись к ней, да не оплошай. Не то вагонный молодняк, что на вокзале нашем прогуляться выходит, покуда головной электровоз меняют, такую девку из под носа не увели. Даже собачатся они промеж собой из-за дочки нашей, так она кутникам вагонным по душе пришлась!

Незабудка никак не могла также обойти вниманием своих старших сыновей, которым по возрасту полагалось в женихах ходить:

– А эти два красавца, несмотря на то, что оболтусы, – голос её зазвучал ласково и взгляд потеплел, когда она переводила его с Чулана на Шпинделя и обратно, подразумевая под определением "красавцы" несомненно, их, – и то мною пристроены за вагонных девчат. Ещё годок – другой вагонные девки в своих поездах поошиваются, уму разуму наберутся, да рукоделиям разным у старших пообучатся и к нам под крышу упорхнут. Там, глядишь, и свадебки сыграем.

– А Жмых? И у него невеста есть? – с чего-то вспомнил о конопатом приятеле домовёнок.

За столом все дружно рассмеялись, включая самого Жмыха.

– Да кто же за Жмыха пойдёт? – сквозь смех вопрошал Чулан. – Именем его ещё не нарекли!

– И то верно, – вторил среднему сыну Кошкан. – Не нашёл он себе ещё умения такого, чтобы имя достойное подобрать. Ведь как у нашего брата-кутника имя даётся? Правильно, по способностям его, аль по занятию определённому. По характеру, опять же. А у домових или иных прочих, что матерями, жёнами, дочерями аль сёстрами нам приходятся? Им имена за качества их душевные да характер дают. Вот, к примеру, Перинка что значит? Это предмет строго неодушевлённый, суть постельная принадлежность. Но имя дочери не за то мы дали, что она в спальнях порядок наводит, а за то, что характер у неё мягкий и душа нежная! Посмотри внимательно на супругу мою. Она красива, как тот цветок полевой, что незабудкой зовётся. А ещё память имеет такую, что не забывает ни добрых дел, ни, тем более, злых. Ни-ко-гда.

Кошкан нарочно выговорил Последнее произнесённое в монологе слово по слогам, чтобы прозвучало оно весомей. Посмотрел с гордостью на Незабудку и продолжил:

– Оттого и любят её все, и боятся те, кому надо!

– Вот и ты, домовой, имя своё носишь. А за что нарекли тебя так мать – отец? – строгим тоном даже не спросил, а потребовал ответа Чулан, сидя с самым серьёзным видом напротив.

Не хотелось Углёнку рассказывать, что взглядом своим любой предмет испепелить может, что глаза его при этом становятся чёрные, как два уголька. Что видеть он может то, что другим не под силу. Ведь сам он не понимал ещё, как это работает, и потому не сумел бы объяснить хозяевам вокзала своё чудо-умение. Да и не испугаются ли они, оговорись он про тот случай с обожжённой рукой и пожаром в мусорном ведре, после чего, собственно, и был наречён таким именем. А ну как слово за слово и вытянут из него про мерзкие многорукие рожицы? Чтобы сказать, чтобы не соврать?

– А потому и Углёнок, – твёрдым голосом заговорил домовой, – что любимым занятием было по углам таиться, да за жильцами в квартире наблюдать, а потом отцу рассказывать, что да как. Ну а батяня, узнавши от меня, где человек что-то положил да где и что обронил по неосторожности, с того самого свой рабочий день начинал, что порядок наводил за людьми. Любопытный я с детства и застенчивый.

Домовёнок, рассказавши эту почти правдивую версию своего имени, придуманную только что, заметил, как выражение неподдельного интереса на лицах вокзальных кутников сменяются гримасами разочарования. Даже Жмых сидел, опустив глаза, и ковырял пальцем столешницу. Не мог Углёнок не знать, что невдомёк вокзальникам, как он в детстве боялся открытых пространств квартиры. Что он даже на шаг боялся отойти от пристеночка. Ведь именно в углу, где как раз две стены сходятся, там он и чувствовал себя очень защищённым. И ему в самом деле ничего не оставалось, как наблюдать из своего кутка, чем занимаются люди, а во время обеда или ужина сообщать о том отцу в плане поддержания разговора. Не его вина, что отец работать лишь под вечер начинал, до самого обеда позволяя себе дрыхнуть в тёмных закутках квартиры.

– Н-да, – разочарованно протянул Кошкан.

А Незабудка, немного помешкав, взглянула на Углёнка ободряюще и уверенным тоном, не терпящим возражений, сказала:

– Ну, ничего, ничего. Всё-таки собрался в дальние края, а на это не всякий способен. Там, глядишь, и имя другое подберётся. Ведь так, мон шер? – обратилась она к супругу.

Перинка положила свою ладонь на его руку и сжала её, выражая свою поддержку. А домовёнок почувствовал в себе уверенность и выпрямил спину.

– Но это не всё, – начал исправлять Углёнок неловкую ситуацию, в которую сам себя поставил, лихорадочно соображая, чего бы сказать, что б и правда, да такая, какую не испугаются и лишнего не спросят. – То было, пока я недорослем по углам сидел, да от стен отойти боялся. Повзрослев, я, как и всё моё семейство, стал очевидцем пожара, произошедшим в квартире. И пока один человек лежал на полу без сознания, а другой отвлёкся на свою обожжённую руку, мы тушили то пламя, тушили и потушили. Я в саже изгваздался, как трубочист, но участие в пожаре принял самое непосредственное. Так Углёнком и нарекли, учитывая к тому же мою давнюю любовь к углам. А имя моё мне нравится. Другое вряд ли для меня подойдёт.

Обстановка разрядилась вновь. В глазах вокзальных вновь читалось уважение и более того, Чулан со Шпинделем переглянулись, одобрительно кивнув Углёнку.

– А давайте ещё чаю? Что мы так просто сидим? – по лицу Жмыха вновь расползлась довольная ухмылка. – Этак парень голодным от нас уедет, чего допустить ни в коем разе нельзя!

– И то правда, – вторила ему мать. – Пора уже и откушать, водой сыт не будешь!

Она принялась раскладывать по тарелочкам яблочные и мандариновые дольки, а после упорхнула из-за стола и вернулась со вкусно пахнущим пирогом, что был завёрнут в белое полотенце, дабы не остыл.

– Ого! Мамин пирог! – впервые за утро по собственной инициативе подал голос Шпиндель. – А он с яблоками?

– Нет, сынок. Раз яблоки на столе, значит, пирог с черникой, – ласково поправила детину мать, принявшись резать тёплую выпечку на равные доли.

Ели молча, смакуя каждый кусочек. Переговаривались изредка короткими фразами, отдавая должное Незабудкиной стряпне. Шпиндель заявил, что такой наивкуснейший пирог может испечь только его мама, и Углёнок молча с ним согласился, хотя его мать тоже готовила весьма недурно, но редко, предпочитая всякой стряпне увести вкусняшку-другую у людей. Зря что ли они живут в квартире с домовыми? Должны ведь как-то людишки компенсировать чистоту, заботу и уют, которые им дарят бесплатно и от всей души.

Первой закончила трапезничать хозяйка. Она посмотрела на часы, светившиеся на экране телефона, и встала из-за стола:

– Вы кушайте, ни в чём себе не отказывайте. А мне необходимо потолковать кое с кем, – проворковала она деловым тоном и покинула коробку.

Следующим тишину нарушил Кошкан:

– Как тебе у нас спалось? Как кушанья наши? – поинтересовался он, сияя самодовольной рожей и явно ожидая лишь одобрительного ответа. – Скажи мне, друг мой домоседный, чтобы ты делал без участливого внимания со стороны хранителей вокзала? Где бы ты почивать, к примеру, изволил, если бы не наше гостеприимство?

– Спалось мне, наверное, лучше, чем если бы я спал на траве под кустом. Стряпня просто замечательная. И чай такой, что вкус тот век буду помнить. А без вашего участия я бы на поезд нужного направления едва ли смог бы попасть. Спасибо доброй Покатунье и дядьке Поездуну, что поверили мне и свели с вами. Так что спасибо и вам, и им за всё! А чем я могу вас взамен отблагодарить?

– Мы тебя в скором времени на поезд посадим и Кишь-Мишу как надо отрекомендуем. Он нам изюм сладкий передаст, а мы ему чайного сбора, коим почивали тебя сегодня, дадим на дорожку. Так что поедешь с комфортом и щербетом до самой Большой Пристани. Вот так мы наших гостей уважаем и помогаем им, чем можем.

– Спасибо и за это, добрые вокзальные! Чем я могу вас отблагодарить за этакое внимание?

– Погоди благодарить, в поезд тебя ещё не посадили, – неожиданно резко оборвал Углёнка Жмых. Кошкан с Чуланом воззрились на младшего вокзальника с явным неодобрением, а Углёнок побледнел от испуга. Это он два раза уже свои услуги предложил. И что они попросят взамен, если он и в третий раз, поддавшись на сладкие речи, напросится со своей благодарностью одной Берегине известно. Ай да Жмых! Ай да молодец! Углёнок с благодарностью посмотрел на лопоухого вокзальника, мысленно приняв его в свои лучшие друзья. А тот сидел, тяжело дыша, из-под насупленных бровей глядел на отца с братом и шмыгал носом.

"Хватит с Углёнка одной жемчужины! – с какой-то стати подумалось домовёнку про себя в третьем лице. – Ведь того и гляди, пока доедешь до моря, всем встречным-поперечным домовым да вокзальным с вагонными должным станешь! И пока те долги отдаёшь, на себя самого времени не останется. А там, глядишь, вся жизнь пролетела в заботах о чужих благах, но ты так домой и не вернулся!".

Кошкан и Чулан начали перемывать Жмыху косточки, говоря о том, какой непутёвый у них родственник, да что из него в жизни ничего путного не выйдет. Жмых глядел на них исподлобья, сжимая под столом кулаки. Шпиндель отрешённо, словно пытаясь дистанцироваться от брата с отцом, гонял пальцем остатки пирога по тарелке, а Перинка, по-прежнему сжимая Углёнкину руку, явно пыталась вставить слово в защиту брата, но у неё это не получалось. Ещё раз взглянув на нахмуренное от обиды на несправедливость конопатое лицо приятеля, домовёнок почувствовал знакомое чувство наступающего жара. Однажды, пережив подобное не по своей воле, он боялся своего бесконтрольного взгляда, на раз тушащего любую ссору самым настоящим пожаром, и домовёнка не на шутку пробил до холодного пота самый настоящий испуг. Какие бы нехорошие затеи Кошкан с Чуланом не замышляли, всё-таки Углёнок вдоволь пользовался их гостеприимством. А ещё он находился в доме, где жили простодушный Жмых, добрая Перинка, спокойный увалень Шпиндель и Незабудка, которых он мог бы за секунды лишить тёплого и уютного жилища, о котором знали не только окрест, но и в далёких городах, куда шли и шли поезда через их станцию.

"Только бы не увидеть мерзких маленьких рожиц!", – теряя самообладание, уловил Углёнок собственную мысль.

Но внезапно положение спасла Перинка. Да как изящно она это сделала! Об стенку напротив Углёнка ударилась чашка, затем другая, подбив на излёте первую. Затем пришла очередь Незабудкиной тарелки, что, проносясь над головой Чулана, растеряла остатки пирога, и тот смачно расплылся по Чулановой макушке. Перинка так быстро обошлась со столовыми приборами, что Жмых с запозданием издал удивлённое:

– О-о-о!!

А Кошкан по инерции договаривал очередное порицание в его адрес, постепенно замолкая, но был он уже далеко не в центре внимания.

Гвалт за столом мигом утих и все присутствующие, включая Шпинделя, что за время скандала успел сконструировать из двух десертных вилок какое-то хитрое приспособление, открыв рты, уставились на Перинку. Она молча рассматривала брата и отца, словно энтомолог жалких насекомых. Лишь раскрасневшееся лицо, да забранные на затылке в хвост белобрысые волосы, что выпрямились сейчас в разные стороны, словно наэлектризованные, указывали на то, в каком страшном гневе находится эта милая и тихая девочка. И вот она заговорила, добивая обоих пустобрёхов каждым своим чётко произнесённым словом, сказанным негромко и потому услышанным всеми в воцарившейся за столом тишине:

– Ругаться громко может каждый, но какой с той ругани толк? Ну, наорали вы дуэтом на Жмыха, и чего этим добились? Только парня почём зря разозлили. А ведь он был уже на грани, ещё чуток и всем пришлось бы худо.

Теперь Углёнок непонимающе воззрился на приятеля, пытаясь понять, что в этом простаке такого. Но Перинка продолжила интриговать, переключив внимание домовёнка на себя:

– Да и кто ругался-то? Кошкан и Чулан ругались. А кто есть Кошкан? Что такого полезного он делает, коль его Кошканом кличут? Котам помойным соболезнует. Вот и всё его предназначение. А Чулан? Кто он таков? Первый на всём вокзале хитрюга и ловкач. Тем он в камере хранения и промышляет. Ради забавы сумки пассажирские вскрывает и берёт, что ему нужно, а потом у вагонников обменивает на бражку, которую они с отцом на пару приговаривают. Ну, а если вскрыл чемодан, а глаз положить не на что, то и нагадить в чемодан не грех. Да не со злого умысла, а чтобы потешиться, когда скучно ему. Иначе чего зря вскрывал? А кладовщикам из камеры хранения сколько пакостей переделано – уже и не счесть! То-то злые они всегда на пассажиров! Я, конечно, не собираюсь отрицать того факта, что мои отец и брат – это мои отец и брат, но невозможно отрицать и того, как они только что хотели повесить на нашего гостя, повторюсь – Гостя, клятое третье спасибо, после которого уже не отвертишься и в раба превратишься по собственной воле. А дело это у нашего народа распоследнее – благодарность выбивать за добрые дела и предложенное гостеприимство! Ты спрашивал давеча, батюшка, чего это дочка твоя ушла на постой к злой страшной тётке. А то и ушла, чтоб не быть рядом с вами. И живём мы с ней душа в душу. Я ей чистоту и порядок обеспечиваю, а у меня за это свой уголок имеется, где живу, не таясь. Молоко каждый день, да пряники, шоколад да карамельки. И пусть не видит она меня, зато чувствует и уважает. А вы видите, да в упор не замечаете. В том между вами огромная разница.

Теперь уже Кошкан с Чуланом сидели, насуплено глядя на Перинку, которая, не чураясь старших, резала правду – матку по живому, не взирая на возраст и авторитеты. А Перинка тем временем, встав из-за стола, обратилась к домовёнку с младшим братом:

– Пойдём, Углёнок. И ты, Жмых, с нами. Нечего тут сиднями рассиживать. На посадку вскоре. Я расписание поездов без часов чую наперёд.

Они подошли к выходу из каморки. Углёнок обернулся, стоя в дверном проёме, и встретился взглядом с совершенно растерянным Чуланом и тяжело дышащим Кошканом. Сидевший промеж их здоровяк, ни на кого не глядя, превращал недавно созданную неведомую штуковину обратно в две вилки. Углёнку очень стало их жалко, ведь природу существа не переделаешь. Он почувствовал внезапный порыв поклониться им в знак благодарности, но вовремя вспомнил об уроке, который преподал ему Щучий Хвост, и отказался от этой благородной затеи. Вдруг поклон тоже засчитается? Тогда он молча помахал на прощанье рукой, грустно им улыбнулся и вышел в огромное пространство вокзала навстречу своей судьбе, что влекла его неизвестно куда, но уже понятно за чем.

Ловко лавируя между спешащих ног, троица почти достигла входной двери вокзала, как им навстречу из-за высокого зелёного чемодана вырулил толстячок с двумя мешочками в руках и, увидав вокзальных, выронил эти мешочки на пол, чтобы раскинуть руки в радостном приветственном стремлении обнять знакомых, ослепив при этом всех ярким зайчиком света, отскочившего от переднего золотого зуба.

– Вай, кто идёт! А кто это идёт? Тебя знаю, тебя не знаю, тебя опять знаю! Кишь-Мишь знает всех, а его не знает! Кто скажет мне, кто это? Эй, мать, посмотри, кого я встретил! Ты глянь на них двоих и на третьего!

Кишь-Мишь сграбастал брата и сестру, сжав при этом так, что им стало трудно дышать, и искренне сияя от радости, продолжал слепить глаза своим зубом. Выходило, что он очень уважал представителей этого странного семейства, не стесняясь проявить чувства при посторонних. А из-за того же чемодана, сгорбившись под тяжестью большого клетчатого мешка, кряхтя, вышла Незабудка. Добредя до них, она сбросила свою ношу с плеч и с облегчением выгнула спину, прихватив поясницу руками.

– Вот он, тот самый молодец, о коем я тебе поведала давеча. Ты его до Большой пристани, сиречь до Ленинграда, повезёшь. Доедет он у тебя со всеми надлежащими удобствами, а не в тамбуре, как некоторые.

Кишь-Мишь что-то буркнул недовольно себе под нос, но тут же натянул обратно на лоснящееся от сытой жизни лицо улыбчивую маску благодушия, давая понять, что с таким комфортом, как у него, ни один домовёнок в мире ещё не ездил. Так что, мамаша, можете себе не беспокоиться.

– Так это ты собрался далеко куда сам не знаешь, да? Тогда старый Кишь-Мишь довезёт до пристани. Хочешь – до большой, хочешь – до маленькой. Куда скажешь, туда поезд и поедет. Дядька Кишь-Мишь все поезда знает, давно ездит.

– А Маленькая Пристань и правда есть? – спросил окружавших его кутников Углёнок, вновь смущённый обстановкой, в которой он оказался.

Все весело рассмеялись, а довольный вагонник ещё шире растянулся в улыбке, заложив пальцы за лацканы пиджачка с пуговицами, блестевшими как золотые. Он производил впечатление витрины в ювелирном магазине. Всё, что могло блестеть на одежде: пуговицы, нашивки на плечах, кокарда на фуражке и бляха на ремне, торчавшая из-под полов разъехавшегося на круглом пузе пиджака, блестело золотом. Ну а то, что не подходило под понятие одежды, тоже отливало золотом. Это были перстни на пальцах и значки на груди, золотозубая улыбка и золотая цепочка на толстой шее. Таких колоритных персонажей Углёнку встречать прежде никогда не приходилось, даже среди людей. Конечно, за предыдущий день он насмотрелся всякого, но уже начал напрягаться от осознания того факта, что ещё не покинув родной город, ему на пути встретились разные, порой очень своеобразные личности. А что будет дальше, одной Берегине известно.

"Так что будь готов ко всему, братец", – сказал Углёнок сам себе и улыбнулся Кишь-Мишу обычной простецкой улыбкой, принимая очередное испытание судьбы в виде смуглого вагонника.

Незабудка, отсмеявшись, обратилась к Углёнку:

– Есть Маленькая Пристань, есть Средняя, а есть и Большая. Да и много их на самом деле по берегам морей и рек люди настроили. А названия даны этим Пристаням людьми очень своеобразные, человеческие. Так же, как и этому городу, и другим, большим и малым городам. И всё это потому, что путешествуют люди много и везде, а для ориентации в пространстве у них всему своё название придумано, чтобы не запутаться и не приехать туда, куда не надо. Да только мы, народец малый и незаметный, к перемене мест не склонный, именуем свой город, в котором живём – Городом, улицу – Своей улицей, дом – Своим домом, а большего нам не надо. Чужие же названия нам и знать не интересно. Но тебе, коль уж ты в далёкие пути собрался, такие названия пригодятся. Потому я тебе подарок от нас от всех в вагоне Кишь-Миша оставила. Ты грамоте обучен, тебе сгодится.

Углёнок только раскрыл рот, чтобы отблагодарить добрую Незабудку, как маленькая ладонь легла на его губы, а Жмых зашептал что-то матери на ухо. Лицо Незабудки стало белее мела, а глаза почернели, пока она слушала то, что наговаривал ей Жмых. Невидящим от переполняющего её гнева взглядом она глядела поверх голов окружавших её кутников, а в почерневших зрачках появились две ярко-оранжевые точки. Кишь-Мишь присел, закрыв голову руками. Перинка потянула Углёнка в сторону, и у него неожиданно перехватило дыхание от пришедшей в голову догадки. Нет, сюрпризы в этот день и не думали прекращаться! Домовёнок жадно всматривался в Незабудкины глаза, как будто видел себя со стороны, пока Жмых не потряс мать за плечи и примирительно не сказал ей, пытаясь успокоить:

– Ма, хватит уже! Обошлось ведь!

Тихо ойкнув, Незабудка прикрыла веки и, глубоко вздохнув, вновь открыла их. Когда её глаза вновь засияли небесной синевой, тогда Перинка решилась тихо спросить мать, убедившись, что та окончательно пришла в себя, избавившись от малейших проявлений гнева:

– Ты ведь их простишь, ма?

– Прощу, дочка. Конечно, прощу, но позже. Так им и передай, если они ещё не успели спрятаться. А ты, мон ами, благодарностями своими разбрасываться брось. Не для благодарности тебе добрые души помогают, ничего не прося взамен. Так же и ты: не жди, когда тебя о помощи попросят, а сам помоги, если трудно кому. Запомни, дружок: не проси никого ни о чём. Хороший сам тебе поможет, а плохого попросишь, лишь в кабалу попадёшь.

И, повернувшись к своим чадам, скомандовала:

– Теперь, детки, похватали мешки с изюмом и марш домой!

Таким же командирским тоном, но уже с ноткой угрозы в голосе, загадочная вокзальница дала напутствие Кишь-Мишу:

– Слушай меня внимательно, леприкон недоделанный! – и кратко, в то же время ясно объяснила вагоннику, что случится с его зубом, где окажется его глаз и все его значки, если по дороге с Углёнком что-нибудь случится или вагонник хитростью попытается поиметь какую-либо выгоду с наивного попутчика. Ведь если он обидит Углёнка, то обидит и Незабудку, а она, как известно, обид не забывает.

Настало время прощаться, или, как сказал Жмых, "досвиданькаться" так как, по его мнению, прощание – это навсегда, а свидеться ещё страсть как охота, чтобы послушать в спокойной обстановке рассказы Углёнка о том, где он побывал и что видел. Они пожали друг другу руки, а Перинка положила ладони на плечи домовёнка, наклонив слегка голову. Углёнок сделал тоже самое, и они аккуратно соприкоснулись лбами. В этой позе молодая вокзальница и домовой простояли несколько секунд и, обоюдно удостоверившись таким образом в чистоте помыслов, молча разошлись. Незабудка же, подойдя вплотную и заглянув в глаза Углёнку, сказала ему едва слышно:

– Ты на Кошкана и Чулана зла не держи. Порода у них такая, с вывертом. Своим зла они не творят, за своих они горой и, если потребуется, Последнее отдадут. Просто ты не стал для них своим, вот и принялись они против всех правил идти, выгоду себе искать. А что по мне, так ты абсолютно обычный домашний кутник, неприспособленный к жизни за стенами человеческого жилья. Скажу наперёд, тяжело тебе будет, но вижу, знаешь ты об этом и всё одно идёшь к своей цели, как давным-давно одна девчонка, сорвавшаяся из насиженных многими поколениями мест, пустилась в путь. Да только как она ни старалась, так дорога её к дому не привела. А у тебя всё получится.

Незабудка внезапно спохватилась, поняв, что наговорила того, чего не стоило говорить, и живо перевела тему:

– Младшие мои души в тебе не чают. Ты для них особенный, потому и привязались к тебе в столь короткое время. Шпинделю ты что есть, что тебя нет. Ведь ты не железка, не машина какая, чтоб тебя разобрать и собрать по новой. А теперь давай прощаться. Эй, Перинка, ты ничего не забыла?

– Ой, запамятовала совсем! – спохватилась девчонка и скинула с плеч тонкую лямку небольшого вещевого мешка, что успела захватить перед выходом из дому. Протянув его домовёнку, тихо молвила:

– Возьми в дорогу чай, который так тебе понравился. Кишь-Мишу мама уже отдала, так что это тебе, на здоровье. И не благодари, не надо.

Вокзальные подняли с пола мешочки с изюмом, собираясь уходить восвояси. Жмыху достался самый большой, который прежде несла Незабудка, а сама она и Перинка держали в руках по малому узелку.

– Лёгкой тебе дороги! – простились с домовёнком его новые друзья.

– Удачи вашему дому! – услышали они в ответ.

Недавние знакомые повернулись друг к другу спинами и молча разошлись. Новые друзья домовёнка отправились в своё уютное картонное жилище, а Углёнок, едва поспевая за Кишь-Мишем оказавшимся неожиданно проворным для своей комплекции, покинул здание вокзала, где вокруг большого зелёного чемодана бегал дядька в синей куртке и орал:

– Да куда же это полиция только смотрит?! Кругом одно хулиганьё! Им курить запретили в общественных местах, так они теперь в чужих куртках дырки прожигают, и не по одной, а сразу по две! Что же это делается, а, товарищи!? Ну как с ними ещё бороться!?

Глава 11.

Первым делом, заняв своё место в закутке вагонного, Углёнок развернул карту, что вместе с мешочком чая подарила ему Незабудка, и стал её изучать. Судя по краям этой карты, она была лишь частью одного большого листа, оборванная с четырёх сторон, и на ней красовались две огромные буквы "С". Остальные слова были обозначены шрифтом меньшего размера, следующие – ещё меньше и так далее.

"Вероятно, это связано со значением той или иной территории или города. Чем менее значимый и более провинциальный, тем малозаметней на карте. Эстония, Таллин, например. Как умно составлена карта. Но неплохо было бы всю её собрать воедино снова. Справлюсь с заданием, займусь этим непременно".

Домовёнок сложил карту и поместил её аккуратно в мешочек с чаем "От вокзальных".

Наконец он соизволил обратить внимание на Кишь-Миша, который требовал этого внимания с тех пор, как они уселись к нему в "Укромное Место", а добившись его в конце концов, принялся разливать чай и вести беседу, которая заключалась в банальном монологе насыщенного сверх меры всякой ненужной информацией вагонника, которой он должен был поделиться с кем-нибудь во чтобы это ни стало, иначе его бы просто разорвало.

Мерный перестук колёс на стыках рельс потихоньку убаюкивал Углёнка. Он то и дело клевал носом, но делал над собой усилие и поднимал голову, чтобы, глядя на Кишь-Миша, отдавать должное гостеприимству болтливого толстяка и сладкому чаю с халвой, который подавался уже в четвёртый раз. При этом домовёнок думал, что ещё бы четыре выпил. Настолько был вкусен чай и настолько были малы пиалки, что Кишь-Мишь наполнял до краёв, на короткое время отвлекаясь от своей собственной болтовни. А уж лясы поточить толстый вагонный любил не на шутку, рассказывая домовёнку, несмотря на его полусонное состояние, о старых городах в азиатских степях, которые стоят века и простоят ещё сотни лет, о южных и северных морях, на берега которых его доставляли пассажирские составы, следуя до станции назначения. При этом он свысока поглядывал на Углёнка, давая понять, что он-то уже все окрестные моря повидал, в отличии от некоторых, пусть и из окна вагона, но всё-таки.

– На южных морях, – потягивая чай и прищуриваясь, повествовал вагонный, – солнце жаркое, совсем душно в поезде ехать! Чай пить надо, а воду не надо. Пот пошёл – вода ушёл, а чай остался! Солнце, жара! А на станциях фрукт-сухофрукт, овощ, изюм! Фрукт-овощ не поедет на север, станет плохой по дороге. Куда девать? Изюм доедет, урюк доедет, халва-щербет доедет. А северный домовик да вокзальник – ай как сласти любит! Им на севере витамин нужен! Там солнца нет, тепла нет, ничего нет. Снег есть, метель есть, холод есть. Ещё золото много-много есть! Будет домовой-вокзальный золото есть? Нет, не будет! А изюм, урюк, чернослив будет! Витамины всем надо. А у кого витамины? У Кишь-Миша витамины! И торговля идёт! Ой, идёт!

И продолжал Кишь-Мишь в том же духе, иногда вставляя непонятные домовёнку слова, чтобы подчеркнуть достоинство какого-то места, или опуская уголки губ вниз, очевидно, проявляя явное пренебрежение к предмету повествования. После пятой выпитой пиалки вагонный заглянул в красную металлическую бутылочку с широким горлышком и тоскливо произнёс:

– Вай-вай! Чай совсем закончился! Как халва без чая есть? Кто ест халва без сладкий чай? Чай брать надо! Полный термос наливать надо! Термос тепло долго-долго сохранит, Кишь-Мишь с домовёнком долго-долго чай горячий пить будут. Разговаривать будут!

"Интересно знать, – подумалось в тот момент Углёнку, – задавался ли Кишь-Мишь вопросом о том, можно ли пить сладкий чай и не есть при этом халву? По-моему, он уже изрядно халвы наел, судя по размеру его пуза. Надо бы сказать ему об этом как-нибудь".

Сделав столь глубокомысленное умозаключение, он зевнул во весь рот.

– Эй! Чего зеваешь? Чай заварить надо! Пить чай, говорить надо!

– Так ведь нет чая. Халва только осталась, – без всякого энтузиазма отозвался домовёнок.

– Чая нет здесь, – Кишь-Мишь ласково погладил свой термос. А секунду спустя певуче добавил, подняв вверх указательный палец и закатив глаза:

– А там чай есть.

Оказалось, что сидят они в маленьком кутке, расположенным аккурат под большим вагонным самоваром, который вагонник, подражая людям, уважительно именовал Титаном. В этом Титане всегда есть горячая вода. А без горячей воды, в которую можно насыпать заварки и наслаждаться ароматным напитком, по мнению толстого вагонника, жить никак нельзя. Потому он и поселился под ним. Во-первых, тут всегда тепло, а во-вторых, всегда можно набрать кипяток и заварить чай.

– Вернее, – поправил Кишь-Мишь сам себя, – то, что во-вторых – это во-первых, потому что более важно, а то, что во-первых – это во-вторых, так как тёплых и уютных мест в вагоне предостаточно. А Титан – он один!

В его голосе отчётливо прозвучали нотки благоговения перед большим вагонным самоваром, словно он объяснял непутёвой пастве основы своей религии.

– Так что, молодой домовой, за кипяточком сходи? Ты быстрый, а дядька Кишь-Мишь медленный. Тебя не увидят, а меня увидят. Пока старый Кишь-Мишь залезет, пока вода откроет, пока вода нальёт, пока вода закроет.....

– Ладно уже, дядя, – прервал его Углёнок, не дожидаясь окончания нудной просьбы. – Наберу я кипятка, чего уж там. Вот только скажи мне, кто тебя увидит? Ведь люди не способны нас углядеть. Может, нечисть какая в вагоне живёт?

– Вай! Если бы нечисть, тогда ещё ладно! С нечестью договориться можно. Товар, золото есть, договор будет. А ведь именно люди!

Он горестно обхватил голову своими пухлыми ручками и закачал ею с боку на бок, горестно причитая:

– Путь долгий. Люди бражка пей, много пей! По вагону ходи, громко говори, спать не давай! Вай-вай! В унитаз не сразу попади, рядом наблюй и накури! Хуже любой нечисть! Вай-вай! А у человек под бражкой, – он наклонился вперёд и заговорщицки зашептал Углёнку в лицо, – взгляд всегда косой, и он наш брат-кутник видит сильно-сильно! А как увидит, то кинет чем-нибудь или ударить пытается. Но при этом всегда плюёт через левый плечо и слова нам обидный говорит, чёртом-бесом и нечистью называет! Плохой человек, если пьяный, ой, плохой! И всё потому, что видит то, что ему нельзя видеть, но не видит то, что видеть должен! А они уже давно начали. Как поезд сели, сразу запах пошёл! Дядька Кишь-Мишь все запахи в вагоне знает, а этот запах даже во сне учует!

Домовёнок на самом деле рад был не отказать в просьбе вагоннику. Что для него какого-то там кипятка в термос набрать! Он с удовольствием исполнил бы и что-то более серьёзное, чем эта простецкая задачка. Ведь для него столько добра сделали совершенно ранее незнакомые вагонные да вокзальные. Теперь он их всех считает своими друзьями. Что касаемо людей, то люди – не проблема. Людей, поди, видел не раз, вырос среди них, как-никак. Да и они его видали. Чего уж там греха таить, было разок.

– Дядька, давай сюда свой обожаемый сосуд! Да обскажи в подробностях, куда идти, что и как делать!

Физиономия вагонника залоснилось масляным блином, и он с довольным видом протянул Углёнку свой термос с привязанной к горлышку крышкой, профессионально вытряхнув из него старую заварку в пакетик с мусором, умудрившись не проронить ни единой чаинки, и начал предварительный инструктаж:

– Дядька Кишь-Мишь дверь открывай, тебя выпускай. Ты вверх, на подоконник, потом за Титан. Осмотрись, оглянись. Нет никого – термос под кран подставляй, воду открывай шибко-шибко! Быстро вода побежал – быстро термос наполнил, медленно побежал – ждать долго опасно! Вода набрал, крышка закрыл, по верёвочке вниз спустил. Я взял, ты слез – сидим чай с халва пьём, разговоры разговариваем.

Углёнок кивнул в знак того, что понял эту бесхитростную тарабарщину, и хозяйственный Кишь-Мишь припал глазом к щели в двери, жестом руки указывая Углёнку ждать команды. Ждали недолго. Толстяк-вагонник нашептал нужные слова в замочную скважину, и нехитрый запорный механизм проскрежетал негромко в ответ, давая возможность кутникам раскрыть дверь своего пристанища. Кишь-Мишь, не поворачивая в сторону Углёнка головы, тихо стал подгонять Углёнка, неизвестно кого опасаясь:

– Быстро-быстро пошёл, людей нет! Вай, есть люди, конечно, есть, куда без них! Только их не видно!

Он придал рукой ускорение домовёнку и захлопнул за ним дверь. Углёнок вылетел из Кишь-Мишиного закутка и замер на несколько мгновений, пока его глаза не привыкли к освещённому солнцем вагону после полумрака. Он быстро сориентировался и кузнечиком вскочил на неширокую площадку под окном, придерживая притороченный к спине неудобный громоздкий термос. С площадки он намеревался, действуя согласно плану, допрыгнуть до необъятного Титана, как тут дверь купе напротив отъехала в сторону, и в узкий коридор выплыло, заполняя собой весь дверной проём, массивное тело в юбочном костюме с погонами и при галстуке. Углёнок даже замешкался при виде этой тёти, не забыв открыть, как полагается в подобных ситуациях, рот, в полнейшем изумлении глядя на Покатунью человеческих размеров. Пока проводница наполняла свой стакан кипятком, без зазрения совести пользуясь Кишь-Мишиным Титаном, до домового медленно дошло, что это не Покатунья выросла ввысь и вширь, а это особая порода вагонных тёток, которые похожи, как две капли воды на себе подобных, но в иных масштабах. Вода перестала наполнять гранёный стакан в красивом подстаканнике, и оттуда пошёл пар, а Углёнок чуть не подавился слюной от предвкушения того момента, когда он будет снова прихлёбывать чаёк, но теперь уже в прикуску с изюмом, которого у Кишь-Миша целый мешок.

Однако в этот момент поезд заметно тряхнуло, и он стал замедлять своё движение. Из купе вышла вторая проводница, невысокая и поджарая, средних лет по человеческим меркам, а по меркам домовых – сущий младенец. Углёнок был старше её как минимум втрое. Проводница обратилась к Покатунье-два:

– Пять минут стоим. Может, на минуту отход задержат. Всё же на этой станции много народу выходит. Да и зайдёт никак не меньше.

Договаривая фразу, она уже шествовала к выходу из вагона, а толстуха заперлась в служебном купе. Лишь только тогда домовёнок решился подобраться к крану с кипятком и подставить термос. Воровато озираясь по сторонам, открыл флажок и наполнил термос до краёв. Аккуратно завинтив крышку, свесил голову вниз и встретился взглядом с Кишь-Мишем, выглядывающим в нетерпении из приоткрытой дверцы. Вагонник оживлённо начал жестикулировать, страшно вращая глазами, пытаясь тем самым передать как можно больше очень важной информации за наименьший промежуток времени, справедливо опасаясь, что начни он говорить, Углёнок его вообще не поймёт, а тут хоть какая-то надежда. Углёнок, не умудрённый до сих пор житейским опытом, понял его по-своему и прокричал в ответ:

– Да иду я, дядька Кишь-Мишь! Имей немного терпения! И принимай уже свой кипяток!

Домовой вывалил привязанный к тонкой бечеве термос за край и, проворно перебирая ручками, опустил термос прямиком к Кишь-Мишевой каморке. Поезд в это же самое время окончательно замедлил движение, почти остановившись, но напоследок так тряхнул вагоны, что Углёнка, потерявшего равновесие и ударившегося спиной о горячий Титан, понесло вперёд, и он свалился вниз по наклонной дуге. А пока летел, успел рассмотреть расстроенную физиономию вагонного, кричавшему вслед:

– Ты куда-а-а!?

Потом пришло понимание смысла отчаянной жестикуляции Кишь-Миша. За этим последовал удар об пол, и сквозь затуманенное сознание пробилась мысль, что ноги многочисленных пассажиров, спешивших к выходу, не оставят от него мокрого места. Сосредоточив всю свою силу воли, он на последнем дыхании, угасая разумом, отполз вдоль длинного сиденья в безопасное место к батарее и там отключился.

Пришёл в себя домовёнок от невыносимого кисловатого запаха, стойко окутавшего всё окружающее пространство. Оглядевшись и осознав в полной мере, в какую передрягу он попал, Углёнок прошептал с горькой иронией:

– Сходил за кипяточком, называется.

Настала пора оглядеться вокруг. Ничего примечательного, кроме двух полиэтиленовых мешков со снедью и пары небольших сумок, Углёнок не увидел. Не увидел он и Кишь-Миша, озабоченно семенившего по вагону и заглядывающего во все щели, потому что домовёнку вдруг взбрело в голову залезть в одну из сумок и там, спрятавшись, прийти в себя и решить, как добираться до каморки под Титаном.

"Чего уж врать самому себе, – думал Углёнок, – ситуация напряжённая, обстановка незнакомая. Подумать надо. Хотя вообще-то боязно вылезать в коридор".

К этому поступку его так же не в малой степени принудил царящий вокруг уже упомянутый выше невыносимый запах, источником которого являлись три пары несвежих носков, торчащих из резиновых шлёпанцев, что принадлежали обладателям старых спортивных трико, изо всех сил пытавшихся флиртовать заплетающимися языками с четвёртой пассажиркой, в отчаянном темпе собиравшей сумки, явно спеша на выход. Углёнок дожевал случайно попавшуюся под руку печеньку из раскрытого в сумке пакета и тоже засобирался уходить восвояси.

"Чего только не бывает с испугу, – уже откровенно смеялся он над своим нелепым страхом, облизывая с пальцев шоколадный крем. – Увидеть меня всё равно никто не сможет, а до Кишь-Миша добраться – раз плюнуть. Это первые с краю места в вагоне, до каморки рукой подать".

На этой оптимистической мысли он было начал вылезать наружу, но решив порадовать попутчика вкусными печеньками, нырнул назад. Мол, и чаю принёс, и печенек к чаю добыл. Вот тебе и почёт, вот тебе и уважение! А то всё для него, а он даже спасибо сказать толком не может. Нельзя пропускать такой удобный случай, чтобы отблагодарить за добро. И он начал набивать свой заплечный мешочек вкусной снедью, благо место в нём ещё было. Шестым чувством ощутив недоброе, когда поезд окончательно остановился, домовой метнулся было к выходу из сумки, но его опередила ухоженная дамская рука, очень быстро застегнув молнию, и Углёнок закачался в ней, выносимый прочь из вагона на никому неизвестной станции.

– Попили чай с печенюшками, – глядя снизу вверх на закрытый выход к свободе, устало подумал домовёнок. Если бы ему было знакомо слово "сарказм", то он непременно определил бы свою фразу как полную этого самого сарказма. Но он не был настолько эрудирован, поэтому лишь горько улыбнулся своей нелепой участи и уселся прямо в пакет, полный сладкой выпечки и карамелек в красивых обёртках.

Его несли недолго. Хозяйка сумки сделала несколько шагов, и Углёнок почувствовал, что сумку поставили на пол. Он попытался раздвинуть края сумки, и молния поддалась, слегка разъехавшись в стороны ровно на столько, чтобы Углёнок сумел выглянуть наружу одним глазком. Тут он и увидел пухлого вагонника, маячившего в окне за шторкой и озиравшего своими раскосыми глазами выходящих пассажиров. Кишь-Мишь делал это то ли от безвыходности положения, в которое угодил благодаря самонадеянности Углёнка, то ли профессионально чуял попутчика где-то поблизости. В любом случае ему не хотелось держать ответ перед Незабудкой, тем более что и ответить Кишь-Мишу было бы нечего.

– Эй! Я здесь! – заорал Углёнок, обрадованный возможностью обратить на себя внимание, и высунул руку в узкую щель, чтобы помаячить Кишь-Мишу ладошкой. На непонятный шелест никто из пассажиров, разумеется, внимание не обратил. Мало ли какие звуки раздаются на вокзале с приходом поезда. А Кишь-Мишь обратил. Он зашелестел в ответ, что Углёнок должен, пока не поздно, отодвинуть молнию на сумке ещё дальше. А там, где бы Углёнок не вылез, Кишь-Мишь найдёт его и препроводит назад в свой вагон. Да нужно пошевеливаться, поезд скорый, стоянка короткая.

Задача стояла перед домовым не из лёгких. Если с наружи можно было спокойно двигать на молнии собачку, то попробуйте сделать это изнутри! Тем более, когда сумку опять уже несут и неаккуратно бьют об чемоданы других пассажиров, совершенно не заботясь об её содержимом. Справившись с задачей номер один, он высунулся наружу по пояс, и возникшая перед ним задача номер два чуть было не ввергла его в глубокое уныние. Но домовёнок, чувствуя поддержку Кишь-Миша и всецело доверяя ему, потому что довериться больше было не кому, решил действовать так, как вагонник ему и говорил. Только задача номер два была посложнее первой и заключалась в правильном выборе направления, в котором нужно было двигаться, чтобы выйти вновь на перрон. А всё потому, что сумка с Углёнком уже перемещалась в здании местного вокзала, оказавшегося гораздо большим по размеру, чем вокзал его родного города. И люди здесь спешили в абсолютно разных направлениях, создавая неприличный хаос своими сутолочными движениями.

"Этак я могу домой к барышне, что любит печенюшки с шоколадным кремом, попасть, если и дальше буду тянуть кота за хвост. Уж лучше на вокзале бродяжничать. Всё к поездам ближе, чем не пойми откуда и не пойми как сюда добираться".

На этом глубоко мотивирующем умозаключении Углёнок, не забыв подцепить на прощанье несколько карамелек в качестве откупных, подтянулся, перевесился через край сумки и спрыгнул на мраморный пол. Едва увернувшись от ног следующего за дамой пассажира, сиганул под ближайшее кресло, выглянул оттуда и не понял, куда же ему идти. Чтобы определиться с направлением, ему пришлось вскарабкаться по стоящему возле ряда сидений чемодану на спинку кресла, но и там обзор был не ахти. Тогда он, по достоинству оценив шляпу сидящей рядом дамы, напоминающую гнездо, решил использовать её по прямому назначению, то есть как-то самое гнездо, откуда должно быть видно всё в округе. Не обращая внимание на неудобство, которое он причиняет, шустро карабкаясь по руке на плечо, а с него уж и в свой наблюдательный пункт, домовёнок встал на шляпе во весь рост и начал на ней топтаться, высматривая выход. Он почти сразу его увидел и успел спрыгнуть на пол, когда поправлявшая свой головной убор дама в сдвинутой Углёнком шляпе набекрень очень нелестно отозвалась о своей соседке, которая настолько проворна в своей слоновьей неповоротливости, что может служить в танковых войсках в качестве танка, одним своим видом распугивая неприятеля. Домовёнок не видел и не слышал уже, что ответила соседка этой самой дамы, но чувствовал внутреннее удовлетворение, сознавая, что сделал тему для разговора, и теперь пассажирам будет не так скучно сидеть в ожидании своего поезда.

А сам он уже мчался со всех ног в заданном направлении. Внутренние часы тикали очень быстро, придавая ускорение его ногам. Но в пути встречались препятствия, которые требовали время на то, чтобы их миновать. Одинокие пассажиры с поклажей, целые семьи пассажиров с кучами сумок и чемоданов, зеваки, стоявшие перед табло, разинув рот и читая информацию на нём. Всех надо было оббежать, тратя бесценные секунды. Но хуже всего было осознание того факта, что по неосторожности какого-нибудь недотёпы или по иной другой случайности он мог быть покалечен или раздавлен. Стараясь не думать об этом, но глядя при том во все глаза, Углёнок в пылу бега пропустил два важных момента: первый, когда боковым зрением увидел летящеё в него справа нечто жёлтого цвета, от которого он ловко увернулся, продолжив свой бег, а второй: когда до дверей оставалось совсем чуть – чуть не услышал объявление о том, что поезд, в котором он ехал с Кишь-Мишем, отходит.

Ну вот, наконец, и двери! На одном дыхании проскочив между чужих ног междверное пространство, в простонародье именуемое тамбуром, он затормозил пятками и резко ушёл в сторону под прикрытие серой стены. Люди впритирку к стенам никогда не ходят. Они любят расталкивать друг друга, выбирая для себя центральное направление. А те, кому не посчастливилось быть убранным с дороги наиболее сильным или наглым, всё одно встают к нему в спину и следуют по расчищенному от других бедолаг пути, пользуясь чужой силой и хамством. Но ближе к центру хотят быть все, явно или исподтишка. На этой слабости людей к самоутверждению в среде себе подобных, пусть и незнакомых граждан, зиждилась способность к выживанию и даже процветанию не только домовых и прочей неприметной мелюзги из кутного народца, но и кое-какой нечисти, вредной для всех типов живых созданий. Поэтому вполне логично, что нашему путешественнику самым удобным местом для возможности оглядеться и перевести дух был именно пристенок за входной дверью, которую он успешно миновал. А когда он огляделся, то, увидев площадь перед вокзалом, окружённую высокими домами и наполненную гулом машин, но не поездов, с грустью понял, что выскочил он не в тот выход. Но не таков был уже Углёнок, чтобы смириться и опустить руки, покоряясь судьбе. Набрав полную грудь воздуха, он чёрной молнией понёсся сквозь дверной проём, беспечно, не думая о собственной безопасности, и ворвался обратно в тамбур, привычно огибая чемоданы и людей. Только разогнаться ему на этот раз не удалось. Что-то жёлтое и не очень твёрдое прицельно попало в голову, и домовёнка завалило на заляпанный уличной обувью пол. Поднимаясь с пола и находясь в полном изумлении, Углёнок оглядывался, вертя своей головой так, словно это чужая голова, и оторвать её было бы не жалко. Он попятился под привычное прикрытие стены, вжимаясь в неё спиной, тщетно стараясь стать незаметным для двух одинаковых фигур в серых просторных штанишках и куртках с надвинутыми на глаза капюшонами. Губы одинаковых ехидно ухмылялись под длинными носами, а в руке одой из странных фигур желтел мяч.

Глава 12.

– Чур меня! Чур меня! Изыдите, анчутки подвокзальные! Это я вам говорю, потомственный домовой!

Углёнок мучительно пытался вспомнить всё, что слышал или знал о том, как отвадить различных тёмных пакостников, живущих рядом и иногда отважившихся нарушать сложившийся порядок и чужое спокойствие. Но более тех слов, которыми иногда беззлобно перебранивались мать и отец, загнанный матерью и её ложкой куда-нибудь на антресоль, вспомнить он ничего не мог. Тем временем Серые, подойдя почти что в плотную к сжавшемуся в ожидании чего-то нехорошего домовёнку, повернули носы друг к дружке и внезапно залились таким звонким и искренним девичьим смехом, что Углёнок, не поверив своим ушам, решил, будто в его уши вливается перезвон серебряных колокольцев, который слышал когда-то по телевизору. Серые, между тем, держась за животы от хохота, кривлялись и, показывая пальцами на Углёнка, пытались что-то сказать друг дружке, но давились при этом собственным смехом ещё больше.

"Эти двое невелики ростом, – совершенно серьёзно размыслил домовой, больше не чувствуя угрозы, – на полголовы ниже меня будут. Если их посильнее оттолкнуть под ноги людям, то я смогу проскочить в дверь и запросто успею на поезд. Теперь-то ясно, в какую сторону бежать следует!".

Углёнок сжался, как пружина, готовясь к рывку, но что-то сдержало его порыв. Это было неясное чувство, сродни тому, когда заведомо сильный побеждает слабого, а потом испытывает угрызения совести от проявления собственной силы, причинившей вред или даже увечье. Коря себя за нерешительность, домовёнок откладывал на секунду, потом ещё и ещё воплощение своего плана в действие, но всё никак не мог собраться, чтобы скинуть одного из серых под грубую человеческую обувь и открыть себе путь к свободе.

"Наверное, так действуют на меня их чудные голоса", – подумалось несмело ему, и он зажал уши руками. Тут с одной из фигурок слетел невзрачный капюшон, когда та, кривляясь от безудержного веселья, резко вскинула голову назад и открыла милое девичье личико, обрамлённое иссиня-чёрными волосами с серебристой прядью, что были спрятаны сзади за шиворот, а по лбу перетянуты яркой алой лентой. Большие зелёные глаза искрились весельем, а девчонка, наконец, смогла вымолвить сквозь смех, показывая на себя пальцем:

– Это я-то, анчутка подвокзальная?! Это меня, чур? Ха-ха-ха! Ну, уморили! – и продолжила заливаться искренним весельем.

А Углёнок лишь выдохнул с облегчением, но продолжал смотреть на неё во все глаза, медленно покрываясь испариной, только что осознав, кого он собирался толкнуть под тяжёлые ботинки. Он опять сжался, но теперь от страха перед несовершённым преступлением, то ругая себя за это неосторожное решение, то хваля за нерешительность и нерасторопность, что помешали проделать этот необдуманный поступок, за который он никогда бы себя не простил, узнай он позже, чьё лицо скрывал капюшон.

"Как вообще можно судить о ком-то по одежде! – вскипала возмущённая совесть. – Ты тоже не у лучших портных одеваешься, так ведь тебя никто под поезд не толкает за это, а наоборот, все считают своим догом помочь тебе и, к примеру, в этот самый поезд посадить. А ты что удумал?".

От угрызений совести домовёнку стало совсем худо. Но как только совесть на секунду умолкла, включился другой внутренний голос, отвечавший за оправдание всяческих неправильных поступков и необдуманных шагов. Он оповестил совесть и разум домового о том, что их хозяин ни в чём не виноват, ведь лицо девчонки скрывал капюшон. Мало того, она сбила домовёнка с ног жёлтым мячом и повела себя довольно-таки странно, глумясь во всю над его словами.

"К тому же, – как рассуждал персональный внутренний адвокат, – ещё неизвестно, чья личина скрывается под вторым серым невзрачным капюшоном. Быть может, там кто-то ужасный, и его толкнуть было бы не грех. Ведь домовёнок наш не решил в тот момент толком, кто полетит под ноги людей. Ему надо было за себя постоять тем или иным образом. Не так ли, Совесть?".

Девчонка с жёлтым мячиком и её двойник, чьё лицо невозможно было разглядеть из-под нависшей на лоб серой ткани, выдавливали из себя последние смешинки, и Углёнок смекнул, что далее последует серьёзная беседа. Её не пришлось долго ждать, а начало этого разговора заставило вновь призадуматься молодого домового о превратностях судьбы и том, что везёт в жизни не только дуракам. А может он и есть дурак, раз ему так везёт, какие бы глупости он не совершал ежедневно.

– Ну, вы, Углёнок, и шустёр! Так бегать нас даже папенька не заставлял. Мы чуть не выдохлись, метаясь за вами по всему залу ожидания.

– А добить нас, по-видимому, вы решили окончательно своими "анчутками подвокзальными", – неожиданно голосом девчонки с алой ленточкой на лбу молвил другой обладатель серого капюшона, и парочка вновь залилась беззаботным смехом, но уже недолго. Прислушиваясь к этому голосу, Углёнок не сразу обратил внимание на то, что незнакомец назвал его по имени.

"Да у них же голос один на двоих! Бывают же чудеса на свете! – пронеслось в его голове. – Такой серебряный перезвон раз услышишь, во век не забудешь!".

– Ну, будьте здравы! – поприветствовала его, наконец, закрытая капюшоном личность, поняв, что не с того начала свою речь. – А нас за "мячиком по голове" вы уж не обессудьте. Не можно было до вас никак иначе достучаться, чтобы вы не бегали ровно угорелый из конца в конец нашего вокзала. Вот Маковка и приложилась вам, извиняюсь, по маковке. Не дюже больно? Ну и ладно. Главное, не серчайте на нас.

– Какая Маковка к маковке приложилась? – Углёнок стал проявлять непростительную несдержанность, вызванную недопониманием сути происходящего, а дошедшие до него постфактум первые слова Серого Капюшона эту несдержанность в речи свели до уровня бестактности, не свойственной воспитанным домовым. – Откуда вы вообще знаете моё имя?! Да кто вы такие, в конце концов? Я на поезд спешу! Мне идти надо!

"Красная ленточка" потянула капюшон с головы напарника, и тот соскользнул на плечи, открывая Углёнку ответы на некоторые вопросы, родившиеся в течении прошедшей минуты и терзавшие его сознание. Совершенная копия первой девчонки, но с розовой лентой, стягивающей волосы, стояла перед ним. Даже их серебристые пряди нисколько не отличались. Две капли воды были менее похожи, чем эти двое.

"Близнецы! Вот удача, так удача! Любой домовой знает, как повезёт встретить на своём пути двух одинаковых домовых, словно отражения в зеркале. Это знак, который мне, непутёвому, преподнесла судьба! Правда, неясно, за какие такие заслуги".

Эти радужные мысли поменяли настроение Углёнка и заставили улыбнуться, пока он во все глаза рассматривал близняшек.

– Муха залетит! – засмеялась Розовая ленточка.

– Чего? – помешкав, спросил домовёнок.

– Рот закройте, чтобы мух не пускать! – смеялась рядом с Розовой ленточкой Маковка, дошло до Углёнка имя девчонки с Красной лентой на лбу.

– Так вы, оказывается, двойняшки!

Девчонки опять излили волшебной музыкой свой смех, и, по мнению Углёнка, даже люди стали замедлять свои шаги и озираться недоумённо по сторонам, услышав прежде неведомые им звуки, но, подталкиваемые в спины спешащими следом пассажирами, неохотно плелись дальше на выход.

– Нет, не двойняшки!

– А кто же вы?

– Пойдёмте с нами. Тогда и узнаете!

Не заставляя просить себя дважды, Углёнок отлип от стены и сам уже заторопил недвойняшек, объясняя на ходу, куда он так сильно спешит.

– А вы не торопитесь, поезд ваш уже ушёл, – спокойно молвила ему Розовая ленточка.

– Не поймите неправильно мою сестру Розочку, – заметив нервозную реакцию Углёнка на игру слов, примирительно пояснила ему Маковка, – она всего лишь имела ввиду состав, на котором вы ехали со старым Кишь-Мишем, а вовсе не то, что вы упустили что-то важное в своей жизни.

Маковка окончательно запутала неискушённого домовёнка, и тот призадумался, отвлёкшись от происходящего на миг:

"Они похожи, но не двойняшки. Поезд уже ушёл. Поезд упущенных возможностей. Что за загадочная пара, говорящая загадками и знающая моё имя и имя толстого вагонника? Волшебство, не иначе. Да ещё на вы ко мне обращаются. Но ведь я один. Или им кажется, будто меня много. Надобно держать с ними глаз востро да ушки на макушке".

Единственное, что он понял из происшедшего сумбура, в который угодил, так это то, что есть две сестры: Розочка и Маковка. Маковка жёлтым мячом приложила его по голове, чтобы он перестал носиться по вокзалу, как чумной, потому что устали они, видите ли, гоняться за ним. Но поезд его при этом уже ушёл. Чудно как-то!

Углёнок отрешённо вынул из кармана конфету и задумчиво принялся разворачивать фантик, запихав в итоге карамельку в рот. Глаза девчонок загорелись, как только они углядели сладость в его руках, и они синхронно повернули друг к другу носы, оказавшиеся не такими уж и длинными, а просто очень прямыми, не как у курносого Углёнкинова семейства. Сёстры, словно обменявшись мыслями между собой, в одно движение цепко ухватили Углёнка за рукава и прижали обратно к стене. Глазки их блестели, а голоса зазвучали убаюкивающе и действовали на Углёнка гипнотической магией спокойствия и желания слушать их ещё, и соглашаться с ними во всём.

– А ты такой смелый, что в дорогу дальнюю сам один собрался.

– И смышлёный такой! Ведь не каждый домосед в чуждом ему месте правильную дорогу сыщет.

– А глаза какие у него серьёзные! Ты только глянь в них, сестрица. Настоящий странствующий кутник, не дать не взять.

– Да, сестрица, возмужалый он не по годам! На таких вот крепких молодцах весь наш народ держится.

– И то, правда! Только в толк никак не возьму, чего это он с конфетами носится? Не к лицу такому молодцу со сладостями в карманах разгуливать. Отдал бы их уже кому-либо, не то обсмеют славного домового за детские пристрастия. Правильно я думаю, Маковка?

Дожёвывая липкую, но очень вкусную массу, Углёнок поднял к глазам руку с зажатым в ней фантиком, и до него дошло, чего, в конце концов, добиваются эти прелестные создания, затеяв ещё одну странную беседу. Вздохнув с облегчением и улыбнувшись сам себе в качестве поощрения за догадливость, домовой вынул из карманов весь невеликий запас карамели и забубнил набитым ртом своим визави:

– Берите, берите конфеты! Мне они ни к чему! Это для вас!

– Нарочно для нас насобирал, что ли? – с подковыркой поинтересовалась у Углёнка Розочка.

– Знал, поди, что красавиц здесь повстречает! – хихикнула в ответ Маковка.

Очень аккуратно и в то же время проворно сладости перекочевали в руки девиц, и те, повернувшись спиной к домовому, зашуршали фантиками. Прошла минута наслаждения лакомством, и сестры опять повернулись лицом к Углёнку:

– Торопиться нам пора, – в унисон произнесли они весьма настоятельным тоном.

– К тому же Дубок, поди, твой мешочек из вагона приволок, – добавила от себя Маковка.

Сёстры деловито повернулись одна к другой, осмотрели внимательно себя, словно отражение в зеркале, тщательно вытерли платочками следы от конфет на озабоченных личиках, словно умелые преступницы, скрывающие улики.

– Это чтобы батюшка наш не заметил, – пояснила Розочка неумело делающему безразличный вид домовёнку.

– Батюшка порицает нас за сладкое и даёт лишь полезную пищу. Это для того, чтобы мы быстрые были, словно ласточки, и ловкие, будто ящерки. Не поощряет он, когда мы по полу передвигаемся. Народу много ходит, того и гляди, раздавят. Вот и навострил он нас по вершкам перескакивать. С киоска на карниз, с карниза на чемодан. На чемодане прокатиться можно, коль попутчик в правильном направлении движется, а там ещё куда перескочить – не проблема. Но для такого прыганья ловкость необходима неимоверная. Вот и сидим на диете, – закончившая говорить Маковка с грустинкой вздохнула.

Розочка обратила на этот вздох внимание и сказала Маковке с укоризной:

– В жестоком мире живём, сестрица. Выживать как-то надо. Али детство наше запамятовала? Да и нет в том ничего худого, что по вершкам скачем, ровно макаки сингапурские. По верху не только безопасней, но и быстрее.

На этом разговор был закончен, и близняшки накинули капюшоны в знак того, что пора двигаться в путь. Они втроём просочились в дверной проём, и одна из серых фигур метнулась в бок, за три прыжка преодолев чужой чемодан, плечо его хозяина, в сутолоке не обратившего на это никакого внимания, и взлетела третьим прыжком на крышу стоящего киоска с большой надписью "ЗАКРЫТО". Только её и видели. Ну а вторая сестра, Углёнок даже не пытался угадать, которая, ловкими зигзагами понеслась вперёд, указывая правильный путь, словно волшебный клубок из правдивых маминых сказок на ночь. То и дело оборачиваясь на запаздывающего Углёнка, которому было далеко до ловких девчонок, даже не смотря на его скоростные качества, она притормаживала в ожидании отстающего. Он же иногда терял её из виду, чему причиной был серый костюмчик, идеально растворявший девчонку в серости вокзала.

"Какая правильная маскировка! – восхитился домовёнок. – Такую не то, что прямым, косым взглядом не заметишь, хоть все глаза сломай!"

В таком порядке они добежали до широкой каменной лестницы, по пролёту которой, что вёл вверх, неспешно, под тяжестью личного багажа, шли люди. Второй пролёт этой лестницы был короче верхнего и вёл в низ, в плохо освещённое помещение, заканчивавшееся дверью, ведущей в подвал и запертой на висячий замок. На краю верхней ступеньки этого пролёта уже сидела вторая серая сестрица, в нетерпении болтая ножками и вертя головой в ожидании отставших. Завидев сестру и Углёнка, она не стала более дожидаться, а вскочила на ноги и в три длинных прыжка, преодолев дистанцию до закрытого на замок прохода, скрылась в щели между неплотно прилегающими друг к другу створками дверей.

Углёнок остановился, чтобы перевести дыхание, но провожавшая его вокзальница поторопила со вздохом:

– Нам бы поторопиться, Углёнок, – и кивком головы указав на ту же щель между дверями, мышью юркнула вслед за сестрой.

– Тебе ещё бы хвостик и ушки для полного сходства, – подивился вслух её прыти домовёнок и последовал за ней.

Кутники по определению неплохо видят в темноте. Поэтому в полуосвещённом тусклыми лампочками коридоре, горевшими через одну, домовёнок чувствовал себя комфортно и, осмотрев давно не крашеные стены, плохо убранный пол, но не найдя в них ничего достойного внимания, двинулся вслед за провожатой, больше ориентируясь по тени, которую отбрасывала её фигурка. Они двигались недолго, пока шустрая девчонка не приблизилась к одной из дверей, что чередовались по левой стене, и не юркнула в небольшой самодельный проход, прикрытый аккуратно изготовленной створкой. Углёнок, встав истуканом рядом с этой дверью, чего-то ждал, не решаясь войти. За дверью тем временем раздался гулкий голос. Представив внешность его обладателя, домовёнок погрустнел от мысли, что если это враг, то дело худо. Но повеселел, отбросив такую нелепость, пришедшую в уставшую голову, потому что, скорее всего, это друг. А друзей с такой внешностью, какая нарисовалась в его воображении, иметь весьма полезно. Обладатель голоса вещал с укоризной:

– Не очень хорошо, девочки. Лично я рассчитывал, что управитесь вы гораздо быстрее. Уже и крылышки Варнаку почистил! Сколько времени мы потеряли! Не вернёшь его вспять, а поезд с каждой секундой всё дальше от наших мест. Наш малец уже и мешочек домового с поезда приволок, а вас всё нет и нет! Но где же сам тот шустрый малый, что от поезда отстать умудрился?

Углёнок стоял у входа в закуток, по-прежнему не решаясь заглянуть в него и раздумывая над тем, чтобы значили слова, сказанные голосом, будто бы чеканившим каждую произнесённую букву. Вдруг кто-то положил ему руку на плечо и спокойно произнёс медовым голоском:

– Чего застыл, ровно монумент на площади? Батюшка ждёт тебя, не дождётся. Да и нам уже порядочно влетело за задержку. Ты чего? Испугался? Ха-ха-ха! – весело засмеялась серая тень знакомым голоском, когда Углёнок от неожиданности подскочил на две трети своего роста.

Тяжело выдохнув после приземления, домовой с укоризной оглядел одну из сестриц и послушно проследовал за ней, влекомый за рукав рубашки.

За самодельной дверью собрались все действующие лица: уже знакомые сестры, очень высокий для домового плечистый дядька с мощными руками и расстёгнутой на могучей груди серой рубахе. Этот обладатель короткой белой бороды и чёрных, на прямой пробор стриженых волос, смотрел твёрдым, не допускающим пререканий взглядом, уперев при этом руки в боки, что лишний раз подтверждало непреклонность его характера.

"Вот это сила! – мысленно восхитился Углёнок обладателем мощного голоса. Ведь это был, несомненно, он. В воображении домовёнка он рисовался тоже весьма фактурной личностью, но без присущего оригиналу благообразия. – Надобно над своим воображением поработать. Слишком много недостойного начинаю себе думать о незнакомцах. Так ведь можно и обидеть кое-кого из тех, кто мысли читать умеет. А такие среди нас встречаются нередко".

Но вот к четвёртому присутствующему в закутке лицу было бы трудно применить даже пятую часть эпитетов, заслуженно присущих батюшке озорных сестриц. Он был скорее некачественной копией могучего вокзального. Пухлый и розовощёкий ровесник Углёнка лишь отличался немаленьким ростом, но был отягощён лишним весом весьма изрядно. Зато он смотрел на домового с нескрываемым восхищением во все глаза, полуоткрыв при этом рот и абсолютно не стесняясь щенячьего восторга по поводу появления в их закутке приезжего. Не теряя времени, переросток заявил своим зычным голосом, который тоже не дотягивал до тембра белобородого вокзальника, но при этом три свечки из доброго десятка освещающих помещение, полыхнули, а две погасли:

– Вот какие они, настоящие Странствующие Кутные! Сколько их полегло в пути-дороге, вдали от отчего дома! Ни Маре, ни Перуну то неведомо! А ведь всё бредут куда-то, ищут чего-то! Ничего при этом не боятся, а идут себе вдоль дороги да поперёк судьбы и идут!

– Цыц, Дубок! Думай наперёд, прежде чем сказать! Мы пособить домовому собрались по просьбе нижайшей нашего друга вагонного, а ты речи мрачные ведёшь!

Дубок опустил взгляд и осознав неловкое положение, в которое поставил свою семью, стараясь оправдаться перед ними, примирительно молвил в ответ:

– Так ведь я только рад помочь, да знать бы чем! А что сказал не то, так это не со злого сердца, а по невниманию своему, – он вытер на последнем слове повисшую из носа соплю домовёнкиным мешочком с запасами чая, словно носовым платком. – Я ведь впервые такое геройство перед собой вижу!

– Ладно, уже! Хватит лясы точить! Пора домового в путь собирать, – негромко прикрикнул на семейство старший вокзальный и обратился непосредственно к Углёнку:

– А ты, востряк, карту, Незабудкин подарок, вынимай, да глядеть давай, куда тебя доставить надобно.

Домовёнок протянул руку к своему мешку, который мял смущённый Дубок своими толстыми пальцами, и выразительно на него посмотрел.

– Дубок всё понял! Дубка дважды просить не надо! – радостно воскликнул увалень и сам стал развязывать мешок, в неумелых попытках нещадно терзая его лямки, за что был опять обласкан крепким словцом и послушно отдал мешочек Углёнку, смущённо проронив:

– Я ведь только помочь хотел!

"Вот потому-то они и не двойняшки, что брат у них имеется, близнец. Чего же было загадками говорить? Или они слова на вес золота считают и боятся лишнее обронить? Интересно знать, какие ещё секреты они таят?".

Недовольный ненужной скрытностью сестриц, Углёнок ловко распутал узелок и извлёк под скудное освещение изрядно помятую к тому времени карту.

Над картой склонились все вместе, пристроив рядом лист с расписанием поездов и каким-то образом оттеснив Углёнка, стали без него обсуждать, на какую станцию его отправить, чтобы вновь посадить в ушедший без домового поезд.

"Получается, что добрый вагонный организовал эту незабываемую встречу с серыми сёстрами и их отцом. Знать, быстро сообразил: встретиться до отхода состава не выйдет, как не крути. Но как слово своё держит! Или Незабудку боится, что, впрочем, не важно, потому что так всё идеально обеспечил – хоть ещё одну медальку ему на грудь вешай! Недаром он по всем станциям урюк-изюм торгует, коль таких знакомых ему иметь довелось! И когда он только всё успел провернуть?".

Углёнок размышлял в сторонке над событиями сегодняшнего дня, исподволь наблюдая, как инициатива по прокладке маршрута перешла в руки Дубка. А тот, проворно тыча толстым пальцем в карту, сверял названия городов с таблицей в расписании, что-то прикидывал, шевелил губами, поглядывая на небольшие часики без ремешка. Близняшки и отец не отвлекали его от работы, а порой одобрительно кивали головами и тихо обменивались между собой короткими репликами. Про, когда бородач гулким голосом объявил:

– На чай и плюшки рассчитывать в нашей ситуации не приходится, потому я тебя сейчас отведу в стойло, и помчишься ты, что голубь под облаками, к старому Кишь-Мишу. Ох, как он по перрону катался на своих коротких толстых ножках. Это надо было видеть! Как он ловко выписывал кренделя на асфальте, покуда его бесполезную суету девчонки своим жёлтым мячиком не прервали! Но добрая просьба и мешочек сухофруктов в качестве дополнительного аргумента сделали своё дело. Уж больно он за тебя переживал, и содействие посильное оказать умалял! Ты ему, случайно не родственником приходишься?

– Нет. Тут дело несколько иначе обстоит. Но вам лучше не знать подробностей, – скромно пресёк дальнейшие расспросы домовой.

– Ну-ну, – хмыкнул вокзальный и невольно улыбнулся, не менее скромно закрывая улыбку широкой ладонью.

– А я что вам говорил, – вдруг забасил Дубок, отвлекаясь на время от карты, – не простой это Путник! Вестимо, сила стоит за ним неведомая! Век с вокзала не уйти!

Глава 13.

Не спеша, переставляя ноги по давно немытым квадратам кафельной плитки, коими был устлан в подвале пол, пять маленьких теней шествовали друг за другом по коридору. На каком-то из поворотов кутники по очереди проникли в нишу, образованную в стене благодаря отсутствию двух кирпичей. Оказавшись в ней первым, широкоплечий бородач зажёг свечу. В ответ на свечной огонёк в самом тёмном углу зажглись сразу два неярких оранжевых фонарика, и Углёнок направился в тот угол, следуя за новыми знакомыми. По мере приближения к таинственному свечению, Углёнок замедлил шаг, справедливо опасаясь странного существа, покрытого грязной серой шерстью и смотревшего на идущих впереди главу семейства и Дубка добрыми оранжевыми глазами с маленькими чёрными точками зрачков. Внимательно глядя на лежащее в углу чудище, Углёнок удивился, наблюдая, как оно приветливо улыбается вошедшим. Однако, переведя взгляд на домовёнка, существо сузило глаза и плотоядно ухмыльнулось.

– Здравствуй, Варнаша! – светясь во мраке, наверное, от радости, закричал зверю Дубок и обхватил руками могучую шею. Варнаша облизнул Дубка одним движением раздвоенного на конце языка, сделав лицо увальня мокрым и блестящим. При этом он покосился на Углёнка и, приподняв краешек верхней губы, показал ему зуб, явно выражая своё недовольство, присутствием постороннего лица, намекая непрошеному гостю на что-то нехорошее.

Домовёнок непроизвольно отшагнул и наткнулся спиной на близняшек, причём сразу на обеих. Маковка и Розочка весело рассмеялись и попросили домовёнка не пугаться домашних питомцев, а после тоже бросились обнимать зубастого.

– Любят они всей душой Варнашку нашего, – с теплотой в голосе произнёс их отец, даже не повернув к Углёнку свою голову, но обращаясь именно к нему. – Он остался при нас ещё с прежней нашей жизни. На нём мы сюда и долетели из того края, где заходит солнце. Почему он к нам прибился, мы и сами не знаем, а он о том молчит. Видно по всему, что из другого мира к нам попал, когда под Полынью полыхнуло. Тогда все миры в том месте на миг смешались, а когда вернулось всё назад, то так, как прежде было, уже не стало. Начался в тех краях невиданный доселе мор. Люди стали уходить с насиженных мест, побросав свои дома и квартиры. Мы, бедолаги, знать не знали, в чём беда. Один соседушка заболел странной болезнью и испустил дух, затем другой. А потом целыми семьями народ наш древний, всякие напасти повидавший, хворь смертельная выкашивать стала. Старухи, ведуньи-травницы, спасти никого не сумели и сами ушли к предкам. А боги наши ответа нам не давали, как только старики с ними не общались. В замешательстве и недоумении находились наши боги. И матушка наша преставилась. Растаяла ровно Снегурочка по весне. Только те, что по крепче были, видя такое дело, скарб свой нехитрый по мешкам рассовали, да в путь-дорогу собрались. Пошли со всеми и мы. Я, сынуля мой, весь в язвах да волдырях, притом худющий, как болотный тростник, да две дочурки на руках. Обе дышат через раз, кожа облезшая мотается по ветру. Брели мы долго. Тех дней в пути не счесть. Спутники наши кто полёг в дороге, кто с пути свернул, ища лёгкую тропу, а кого и нечисть лесная по ночи уволокла. Она и прежде была зла до безобразия, а после взрыва в каждую тварь ровно по два дополнительных чёрта вселилось и спасу от ней не стало. "Всё, – думаю, проснувшись как-то утром и сосчитав детишек, – зажились мы на этом свете, пора и на тот по Калинову мосту переходить". Но тут заметил, трепыхается кто-то слабенько на соседнем дереве. Я – топор в руки и туда. И что я вижу? Наш красавец, – бородач указал рукой на Варнака, чтобы Углёнку было понятней, о ком идёт речь, – не менее худющий и измождённый, чем мы, висит на стволе берёзки и смотрит по сторонам так жалобно, что сердце у меня сжалось, и заплакала душа. Тут я смекнул, мол, что-то здесь не чисто. Не бывает подобных зверей в нашей природе. Уж я-то пожил, я знаю! Но вспомнились прабабкины слова, будто из иного мира в наш какая-никакая нечисть изредка да попадает, коль случится некая каверза со временем да со всем сущим хоть на миг. Бывает и так, что наш брат-кутник да людишки или зверьё разное пропадают неведомо куда в тот же самый момент. Не все, конечно, а лишь те, что оказались в ненужном месте в неурочный час. Так и этот зверь оказался в нашем лесу. Но что характерно, он в дерево врос одной лапой.

– В дерево? Да ну! Не бывает такого! – Углёнок был поражён услышанным, и, хотя верил вокзальнику в глубине своей души, однако всё же не укладывалась в голове подобная небылица.

Он по ходу рассказа белобородого великана попытался сосчитать лапы Варнака. Но их было не видно под мохнатым брюхом и частично из-за ног Дубка и сестёр, что облепили его, будто мухи что-то липкое и сладкое, либо тёмное и вонючее. Углёнок ещё не определился в своём отношении к пришельцу из другого мира, который ему вроде и угрожал, но оказался таким милым к его новым друзьям.

– А вот и может! – продолжил вокзальник. – Летел, говорит, на солнышке погреться да травку пощипать, как всё вокруг заблестело и светом в глаза ударило, перевернуло вверх тормашками, и он отключился. А когда глаза открыл, придя в сознание, то обнаружил себя на незнакомом дереве посреди незнакомого леса, да к тому же став частью местной флоры, ибо задняя лапа проходило сквозь ствол, высовываясь с другой стороны дерева, словно ветка. Лапке было очень больно, пить сильно хотелось, да и поза вниз головой была вовсе не комфортной. Так и висел счёт времени потерявши, исхудавший да обессиленный.

– Травкой питается? – опять не принял на веру слова вокзальника Углёнок.

– По правде сказать, и мы не больно в это верим. Ведь при нас траву он так и не пробовал ни разу, хотя приносили ему по началу. А как окреп, так всё мышами да змеями себя потчевать изволил. Иногда даже на более крупную дичь посматривал. Но мы за ним приглядываем и сдерживаем от неразумных поступков. Да только Варнак он и есть Варнак. Нас он любит, если так можно сказать, потому не трогает. А что он по пятницам в ночь вытворяет, когда я его полетать да пожрать выпускаю, того мне не ведомо. Хотя возвращается к рассвету сытый и довольный. На неделю ему, стало быть, хватает. Но слушай дальше мой рассказ. Висит это животное и смотрит мне, значит, прямо в глаза. А я и взгляд свой оторвать не могу. И как-то мысль сама в голову пришла берёзку подрубить. Благо не толстый был ствол, топор востёр, да и мы к труду с детства приучены. Но как та берёзка наземь рухнула, так и я рядышком без сил свалился. Хотел дальше помочь, но уже не мог и пальцем пошевелить. А Варнак, словно духом воспрял, да как вцепился клыками в тот ствол и давай его рвать, ища свободу. Только щепки да обломки клыков в стороны летели. Кстати, кровь у него синяя. Смекаешь? Ну, клыки, конечно, он себе новые потом отрастил. Дальше что происходило, – не помню. Слаб я был очень в то тяжёлое время. К тому же на подрубке берёзки в конец умаялся. Пускай и не разглядывал себя в зеркала, да только, думаю, мало чем отличался от деток своих по красоте обличия. Очнулся я в сумраке, накрытый заботливо крылом. Выбрался, значит, я из-под крыла, а с неба дождь льёт. Тогда я, не жалея ног, помчался к детям. А те лежат вповалку и едва дышат. Что делать? Крыши нет, вода поганая с неба капает. Это через неё в округе многие язвами покрылись. Я хватаю в охапку девчонок и бегу назад. Крыло Варнаку поднял и их туда, а сам обратно за Дубком, хоть и не таким именем его в то время звали. Вернулся я с ним, кое-как другим крылом накрыл его и себя, да впал в забытьё, но наперёд успел сказать: