Птичка польку танцевала - читать онлайн

Действие второе. Звезда

В самом начале тридцатых годов улица Коровий вал, как и прочие улицы Москвы, еще хранила приметы дореволюционного времени и недавней вольницы НЭПа. На домах висели старые названия с «ерами», все вокруг было наполнено мелкими кустарно-кооперативными деталями. На первых этажах работали частные магазинчики и фотография. Но их фасады, вразнобой украшенные вывесками, уже начинали отражать происходящий в стране перелом.

Парикмахерская «Жорж» – модные серебряные буквы на черном стеклянном фоне – рекламировала окрашивание волос для мужчин, уход за красотой лица и маникюр для женщин, а также художественное исполнение постижа[10]. В ее витрине стояло зеркало с большой ромашкой, из центра которой улыбалась румяная упитанная пионерка. Прохожие бросали быстрые взгляды на свои отражения. Женщины сразу выравнивали осанку и на ходу исправляли им одним известные непорядки в прическах.

Двое мужчин, которые не спеша шли по улице, тоже покосились на витрину. Хотя их мало волновало, как они сейчас выглядят.

Один, полный, изнывал от августовской жары. Он держал в руке свернутую трубочкой газету и, разговаривая, то размахивал ею, ударяя по своей ладони, то разворачивал и читал вслух. Что-то в газете огорчало его.

– Задрессировали… И цирк, и оперетта, и чтобы не как заграницей! Ты им и мещанский жанр сломай, и место расчисти для образцового советского зрелища. Да я уже все, что можно, сломал и расчистил!

Его спутник согласно покивал, проблема была их общей. На ногах у этого мужчины светлели сандалии с перепонкой, похожие на детские.

– Мои девочки вместо бурлеска теперь показывают «снятие паранджи», «военный» и «канцелярский» танцы, – обиженно проговорил он. – Этим сказано, что они настоящие физкультурницы – не объекты эксплуатации. Ну куда еще дальше?

Мужчины немного замедлили шаг перед витриной галантерейного магазинчика: там в окружении дамских комбинаций висел портрет Энгельса.

– Ладно, черт с ним, с этим Блинкиным, – махнул рукой полный, немного успокаиваясь. – Он больше ничего не умеет, как критиковать… А мы все равно движемся вперед. Пусть и наощупь. Ты только вспомни, что в двадцатых было…

– А что было в двадцатых? – с усмешкой откликнулся его товарищ. – Балаган был с иностранцами… Эльрой, человек без рук. Гладиатор Цаппа. Капитан Гулинг и его морской лев…

– Не просто морской лев, – полный поднял вверх палец, – а в меру дрессированный! Еще был этот, как его, ну, который курицу усыплял… Тарама? Ратама? И три иностранных девицы с апельсинами и плюшевыми игрушками. Чистый цирк и гросс халтура!

Оказавшаяся на их пути продуктовая лавка была полна товарами по нормальным ценам, и перед ней не стояла очередь. Все объясняла вывеска – «Закрытый заводской распределитель номер 432». Для приятелей ничего удивительного в этом не было. При их театре тоже такой имелся и рангом повыше. Полный, который так и не привык к новым советским словам, называл эти закрытые распределители «тайными подкрепителями».

Оба ненадолго остановились перед витриной, чтобы рассмотреть торт с марципановым лозунгом «Дорогу мировому Октябрю» и портреты коммунистических вождей, выложенные из разноцветного мармелада. У Маркса на глазу сидела муха.

– Хотя насчет цирка было понятно, – снова заговорил полный. – Ведь мы и подчинялись тогда управлению цирков.

– Зато сейчас такой прорыв! – оживился его приятель. – Я имею в виду, в эстрадном плане. Так что не будем слишком строги к себе. Оставим это занятие нашим критикам.

– Критикам? Чтобы этот Блинкин опять написал? – Полный развернул повлажневшую газету. – Односторонняя развлекательность и потакание обывательским вкусам!

– Как же это все надоело, – вздохнул его собеседник. – Не лучше ли просто наплевать на них.

– А вот еще… Вот оно, вот! – Полный ткнул в огорчившую его строчку. – Некритичное заимствование зарубежного опыта!

Так невесело беседуя, мужчины дошли до Калужской площади. Они перебежали рельсы перед длинной «Букашкой» с тремя вагонами и тут же едва не угодили под колеса автобуса. Автобус взвизгнул своими английскими тормозами, трамвай возмущенно зазвенел. К этим звукам добавилась пронзительная трель: стоявший в центре площади регулировщик в шлеме со звездой засвистел в спины нарушителям. Они энергичнее поспешили на другую сторону и затерялись там среди пешеходов.

– Что творится! Еще лет пять назад везде можно было ходить не торопясь, – пожаловался полный.

Возле стадиона завода имени товарища Сталина приятели снова перешли дорогу. На этот раз обошлось без происшествий – по улице двигались только несколько гужевых повозок. Мужчины оказались у входа в парк Горького. Главное здание входной группы было увешано плакатами, но это не мешало ему быть похожим на обыкновенный ангар.

– «Организуем веселый отдых пионера и школьника», – по привычке озвучивать каждое печатное слово прочитал полный. Поблизости как раз гомонили, выстраиваясь в колонну, пионеры.

– «Выставка на шаландах „Ужасы войны“… Карнавал политмасок, перекличка фанфар, затейничество. И хорошее массовое пение». Хотя это не сегодня… Ну что, посетим комбинат культуры?

Он направился к круглому киоску, там продавали входные билеты. Порывшись в кармане, полный достал мелочь, рассмотрел ее на ладони и крикнул:

– Костя, у тебя гривенник найдется?

Купив билеты, они вошли в парк.

– Водички попить… Мозг плавится, – простонал полный, вытирая платком крупные капли на своей лысой макушке. У него был диабет.

Он с тоской посмотрел на высокую башню спирального спуска.

– И охота кому-то в такую жару на коврике вниз ползти.

В парке были выставлены портреты из живых цветов: Ленина, Сталина и Кагановича. Судя по тому, что вожди выглядели свежее многих отдыхающих, их изображения не только постоянно орошали водой, но и подновляли растениями из ближайшей минималистической клумбы. Там ждали своего часа цветы и листочки для глаз, волос, одежды, а также темная мята для фона, и росла грядка иссиня-черного сорняка для усов Кагановича.

– М-да, именно в этом направлении, – многозначительно изрек полный после разглядывания портретов и клумбы, хотя было непонятно, что именно он имел в виду.

Неподалеку раздались бодрые визги – это начался очередной сеанс на параболоиде чудес. Попадая в ловушку его движения, люди оказывались то на стенах, то даже на потолке параболоида. В этой куче-мале мелькали руки, ноги и сумочки, задирались подолы, являя взгляду то какие-то невероятные кружева, то совершенно простецкие изделия «Мосбелья». Некоторые посетители выползали на четвереньках. На дорожке возле параболоида валялся потерянный кем-то белый парусиновый тапок. И тут же, глазея на летающих граждан (больше все-таки на гражданок), отпускала шуточки толпа зевак и дожидалась своей очереди новая партия желающих испытать удачу.

Приятели поулыбались на это веселье, но газетная статья по-прежнему не давала им покоя. Разговор пошел по новому кругу.

– Вот ты говоришь не обращать внимания. Так сожрут нас сразу… – вздохнул полный.

– Блинкин первый и сожрет! – закивал приятель, хотя именно он недавно предлагал наплевать на все. – Щелкоперы! В газетах писать легко. Попробовали бы они сами что-нибудь создать.

– А знаешь что… А пошел-ка он, этот Блинкин! – решительно махнул рукой полный. Он направился к урне, швырнул туда газету и сразу успокоился. – Костя, давай просто отдохнем, без этих разговоров.

Они прогулялись по аллее с бюстами рабочих-передовиков. Там тоже было полно народа. Загорелые, в дешевых белых брюках и платьях люди счастливо смеялись. Все были одинаково бедны, но в этом парке они чувствовали себя на экскурсии в прекрасном будущем.

Приятели вышли к реке. Шумная жизнь продолжалась и у воды. Там были огорожены бассейны, возле них стояли шезлонги, в которых лежали расслабленные полуобнаженные тела. На реке замер пароходик – ему мешали пройти купальщики и лодки.

Капитан пароходика, срывая голос, уже который раз кричал:

– Товарищи, немедленно освободите путь!

Никто не подчинялся. Наоборот, один нахал даже направился к носу парохода. У него на ногах были две маленькие лодочки, он отталкивался ото дна длинными палками.

– Шагает, как водомерка! – заметил полный.

Мужчины нашли киоск «Мосминвод», взяли по стакану газировки, выпили ее залпом. Потом купили в стоявшей поблизости кондитерской на колесах по два пирожка с яблочным повидлом, вернулись к «Минводам», взяли еще газировки и отошли в тенек.

Теперь они пили не спеша, их глаза над стаканами с пузырящейся влагой стали спокойно-сосредоточенными. Настроение поменялось к лучшему. Пирожки оказались вкусными, и жара начала спадать – солнечный диск над парком культуры опускался все ниже. Наступал вечер.

Полный икнул от газировки и вдруг ни с того ни с сего сказал:

– Марлен Дитрих.

– И что?

– Ей многие подражают, но как-то нелепо получается. И всякие Блинкины говорят, что такая героиня нам не нужна. А ты попомни мои слова – появится у нас своя советская Марлен, вся страна по ней с ума сойдет.

Костя хмыкнул. Единственное, что пришло ему в голову при словах о советской Марлен, был юмористический номер Рины Зеленой. Артистка танцевала канкан, изображая кафешантанную певицу: «Мне десять лет, я пионер! Ровесник я СССР».

– Мне нужна Марлен, Костя!

– И что ты будешь с ней делать?

– Хочу поставить такую вещь, чтоб была лучше заграничных. Чтобы вся Москва к нам ломилась! Вот только актрису не вижу. Нет, в мечтах-то я ее вижу! Но в жизни…

– Ты это серьезно? Ну хорошо… А Владимирова?

– Костя… – Полный укоризненно покачал головой. – Мария – прекрасная характерная актриса. И все-таки… Ты же сам все понимаешь.

Но его приятель не унимался.

– И из «герлс» тебе ни одна не показалась? А как же Леночка? Ты ее хвалил!

– Не обижайся… Леночка прелесть, но я хочу настоящую звезду… Может, и не найду никогда.

– Да я не обижаюсь, – обиженно поморгал светлыми ресницами Костя.

С той стороны, где находился Зеленый театр, зазвучала музыка и прилетела песенка. Там шел концерт. Мелодия показалась знакомой. Поющий женский голос влек к себе.

– Это не из этого ли? Ну, из этого… – Полный пощелкал пальцами и попытался что-то напеть.

Костя первым вспомнил название модной оперетты.

– «Роз-Мари».

– Точно! Пойдем, посмотрим? – предложил полный. Он уже вернул пустые стаканы в киоск.

– Пойдем… – без особого энтузиазма согласился его спутник.

Полный вдохновлялся все сильнее.

– Изменим курс нашего корабля, поплывем на голос прекрасной сирены!

Но его друг был настроен скептически. Костя даже усмехнулся:

– Ну что ж, давай сплаваем… Обнаружим очередной мыльный пузырь.

Они пошли, ускоряя шаг, по Нескучной набережной, в дальнем конце которой и находился театр. Там на построенной у воды эстраде играл наряженный в белые брюки джаз-банд, а молодая актриса с веерами изображала индианку.

Зрители, их на скамьях собралось множество, уже успели проникнуться необычными ритмами. Они с удовольствием слушали, как мяукает кларнет, как выбивается в солисты фортепиано, как томно постанывает азиатский барабан. Звуки вибрировали в густом воздухе, зависали в кронах старого ботанического сада и таяли там медленно, словно сладости в жаркий день. Но настоящий восторг вызывала «индианка» – обладательница лукавого сопрано и точеных ног.

– Костя, давай сюда! – позвал полный, тяжело плюхаясь на свободные места.

– Товарищ, вы мешаете, – прошипел веснушчатый морячок с большим биноклем. Он возмущенно отодвинулся от запоздавших зрителей.

Летний театр обычно не располагает к формальностям, но приятели послушно притихли. Они помнили содержание оперетты, она была донельзя напичкана американской романтикой о ковбоях, золотоискателях, лесорубах и голубоглазых героинях. От слащавости сюжет спасала именно колоритная индианка. Шутка ли, эта краснокожая зарезала своего мужа Черного Орла. Убила его из-за белого любовника!

В сценарий дивертисмента убийство не входило. Артистка просто исполняла зажигательные песенки о вигвамах, о дикой девушке, о весеннем празднике тотема. О том, как всю ночь племя резвилось и кружило вокруг тотемного столба.

Каждый индеец обжег горло огненной водой, после чего они еще быстрее полетели над землей. На этом месте барабан утробно загудел: «тотем-том-том, тотем-том-том», учащая пульс и не давая передышки ни артистке, ни публике. Боже, что эта молодая женщина выделывала своими стрельчатыми ногами, всем своим безупречным телом! Даже принесшийся с реки ветерок не смог охладить этот накал чувственности.

Ее большие веера сделались похожими на крылья, а сама она – на экзотическую птицу, по какой-то счастливой ошибке прилетевшую в эти места. Зрители были взбудоражены. Она всех подчинила себе.

Полный тоже не сводил глаз со сцены. Профессионал в нем подмечал, что девушка хорошо владеет образом даже во фрагменте. Но при этом он погрузился в этот праздник, словно мальчишка! Такого с ним еще не случалось.

Выступление закончилось, артистка раскланялась.

– Кто она? – спросил он, когда аплодисменты стали пореже. Только теперь у него на лице появилось то отстраненное выражение, с которым он обычно оценивал своих собратьев по цеху.

Костя одолжил программку у веснушчатого морячка и вслух прочитал имя солистки:

– Анна Пекарская.

Полный выхватил листок из его рук, чтобы убедиться лично.

– Пекарская. Первый раз о ней слышу… Вот, Костя, вот скажи мне, только честно. Ты сейчас думаешь то же самое, что я думаю?

– Мог бы и не спрашивать.

– Уф, подо мной аж сиденье раскалилось… Мистика какая-то. Будто сама судьба нас подслушала, пока мы с тобой в кустах газировку пили.

Полный обмахнулся листком, жадно подставляя лицо движению воздуха.

– Товарищ, верните программу! – возмущенно потребовал морячок. – Купите себе свою и махайте, сколько пожелаете.

Публика пошла на выход, а полный и Костя двинулись в обратном направлении, к эстраде.

– Тотем-том-том, тотем-том-том… – замурлыкал полный, с неожиданной пластичностью пробираясь между рядами. – Уже вижу эту Пекарскую на нашей сцене. Ух! И «герлс» рядом с ней на подтанцовке!

– Конечно, на подтанцовке, – как-то бесцветно ответил Костя. – Я понимаю. Просто Леночка…

У него еще теплилась надежда на карьерный взлет талантливой Леночки. Но он услышал:

– Всем нашим звездочкам придется потесниться, потому что появится настоящая звезда! Впервые у меня сомнений нет! Только мандражирую я что-то… – признался полный, когда они проходили на задворки сцены. – Прямо как будто снова гимназистом стал. Как будто приму иду уговаривать.

Они уже приблизились к грим-уборным, когда на их пути возникло неожиданное препятствие. Это был один из музыкантов.

– Товарищи, а вы куда?

Он стоял с банджо в одной руке и брезентовым чехлом в другой. В стороне другие участники джаз-банда тоже убирали свои инструменты.

– Здравствуйте, товарищ, – полный заговорил деловым тоном. – Нам бы с Пекарской побеседовать.

– Она не может выйти, она переодевается, – предупредил музыкант, сверля их взглядом. Он сжимал свое банджо как меч.

– Мы подождем! А… подскажите-ка нам, будьте так любезны, как ее по отчеству называть?

– Георгиевна… – не сразу сообщил банджоист, словно это был секретный код, и вдруг задал вопрос в лоб: – Вы случайно не собираетесь украсть нашу Аню?

Незваные посетители заулыбались, только усилив его подозрения. Он принялся сердито запихивать банджо в чехол.

– Приходят тут разные, пытаются разбить наш дружный коллектив, – громко сказал музыкант, обращаясь к своему инструменту. – Да только уходят ни с чем! Потому что предложить ничего приличного не могут. Зато у нас – популярность и напряженный график! Гастроли по всей стране.

Его уверенность была напускной. Прежние незваные гости имели повадки мелких ловкачей, а за этими двумя – он сразу это почувствовал – стояло нечто серьезное, в их умных глазах сквозила привычка к власти.

Неожиданно из актерской кабинки появилась сама Пекарская. Она оставалась в костюме Ванды. Вблизи актриса была даже красивее, чем на сцене. Гармония ее облика казалась охранной грамотой, выданной самой природой. И при этом в ее лице было что-то от мудрой совушки, которая ничего не упускает в людских повадках.

– Анна Георгиевна, позвольте представиться, – подошел к ней полный. – Семен Федорович Турынский, режиссер. А это, – он кивнул на своего спутника, – Константин Владиславович Степнович, наш балетмейстер.

Анна сразу узнала хореографа. В годы революции он выступал в артистическом подвале в Киеве. Но он, конечно, не помнил робкую девочку с леденцами и морковным чаем.

– Ну вот! Я не ошибся! – вмешался исполнитель на банджо. Его голос взял высокую ноту и зазвучал как в древнегреческой трагедии. – Анна, они хотят украсть вас у нас!

Остальные музыканты, поняв, что происходит нечто чрезвычайное, тоже подошли к ним.

Директор рассмеялся.

– Не украсть, а… Анна Георгиевна, мы просто хотим вам сцену покрупнее предложить.

Пекарская улыбнулась, поиграла своим индейским перышком.

– И где же эта ваша сцена?

– Ох, самое важное я и не сказал! Мы из «Аркады».

Ее ироничные глаза осветились радостью.

– Приглашаете меня на прослушивания?

– Нет, – покачал головой Турынский. – Я приглашаю вас именно в труппу, а не пробоваться. Предложение руки и сердца!

Жара не спешила уходить из Москвы. В конце августа немного полили дожди, но в сентябре лето вернулось, оказавшись по-бабьему щедрым. В тот день окна в театре на Большой Садовой были широко распахнуты. Грандиозное здание с большим куполом и псевдоампирными колоннами прежде было цирком. Теперь в нем размещался музыкальный холл «Аркада».

В полуподвале, если смотреть из сада, работали художники и декораторы. Перед их окном рядом с чахлым кустом шиповника обычно толпились мальчишки и взрослые бездельники. Склонив головы, они завороженно наблюдали, как после нескольких уверенных мазков на девственных листах будущих афиш появляются необычные шрифты, огромные лица с белоснежными улыбками и фигуры в разлетающихся одеждах.

В этот раз над подвальным окном замер лишь один любопытный старичок в тюбетейке. Засматриваться было особенно не на что: художник просто закрашивал имя на старой афише. Спектакль, поставленный по мотивам очередной американской пьесы, шел уже полгода. Но старика привлекла интрига, скрытая за сменой ведущей актрисы.

– Что означает сей сон в книге живота нашего? – спросил он неизвестно кого. Его голова в тюбетейке мелко затряслась.

– Тэк-с, Владимирову в отставку.

Протянув руку к кусту шиповника, который собирался цвести по второму разу, старик сорвал сморщенный красно-бурый плод.

– Но ведь Владимирова огонь! Сплошной бабах! На трех сковородках подогретая. И кто же будет вместо?

Ему пришлось ждать, пока подсохнет белая краска, и он воспользовался этой минутой, чтобы пофилософствовать.

– Держись, Владимирова. Главное не то, что судьба тебе приносит, а как ты к этому относишься… А впрочем, что тебе сделается? На метлу свою сядешь и дальше полетишь!

Тем временем художник взял тонкую кисточку, невесомым, как порханье бабочки, движением макнул ее в черную скляночку и принялся так же легко выводить новое имя.

– Ан-на, – прочитал старик, давя пальцами ягоду шиповника. Он религиозно верил в звуки любого имени, считая, что они вызывают вибрации, определяющие судьбу человека.

– Пе-карская… Графит и акварель. Ручеек журчит, камушки блестят. В какую речку ты бежишь? Это не из тех ли Пекарских, что под Белой Церковью жили? Дом с деревянными колоннами, барышня на выданье – хохотунья, с родинкой. Эх, гвоздичная водка у хозяйки хороша была!

Он закинул плод шиповника в рот и покачался на своей тросточке.

– Нет, те Пекарские уехать успели… Анна, Анна… Как там Достоевский сказал? Бедная девочка, ох, не позавидуешь… А кому сейчас позавидуешь?

Старик хохотнул, вдруг подавился и стал задыхаться.

– Все… – отбросив палку, захрипел он. – Все!

Художники, давно привычные к разным воплям над своим окном, наконец подняли головы. Они увидели грязные веревочные тапки, потрепанные штанины и лишь потом – их обладателя. Еще один чокнутый из бывших.

– Дед, ты чего?

Старик откашлялся, плюнув шиповником.

– Ничего! Все равно не поймете. А девочку жалко!

Он поднял свою трость и побрел восвояси, мимо лип, скамеек и летнего кафе с канатом, на котором раскачивались мальчишки. Стук его палки заглушила музыка из окон театра: оркестр заиграл мелодии американского варьете.

В «Аркаде» началась репетиция. Пекарская солировала, «герлс» были на подтанцовке, как и мечтал Турынский. Директор сидел в третьем ряду почти пустого зала, не скрывая своей радости. Волшебство, которое он задумал в один жаркий летний вечер в Зеленом театре парка культуры, теперь сбывалось на сцене его музыкального холла.

Пекарская приняла главную роль, как будто всегда ею владела. Никто еще не видел такую Джинни – с ломаными линиями танца и роковой отстраненностью. И сразу стало ясно, что прежняя солистка была простоватой и тяжеловатой. А кордебалетные девушки с их полными короткими ногами вдруг показались обычными физкультурницами. Облик Анны на их фоне стал еще более точеным и… совершенно инородным.

Бывшая Джинни сидела тут же, через несколько кресел от директора. Ее глаза под резко изогнутыми бровями выразительно поблескивали. В случившейся замене была огромная несправедливость. Унижение Марии Владимировой происходило на людях. Публичные пощечины, как она прямо сейчас убеждалась, оказались самыми звонкими. Но Мария не собиралась плакать. Она вообще никогда не плакала.

Она была умницей и понимала, что просто надо делать на сцене то же самое, что делает Пекарская, только лучше. И тогда она обязательно победит эту заразу, этот проклятый «цветок душистых прерий», распускающий свои лепестки на глазах у всего театра. Не в танце победит, так в чем-то другом. Потом…

А пока ей приходилось изображать великодушие. Ведь талантливые люди восхищаются друг другом, не правда ли? Подобная высокопарная белиберда приводила Марию в бешенство и при этом не выпускала из плена. Глупо, глупо, глупо! До чего противно притворяться!

Аплодировать на репетициях считалось плохой приметой. Дотерпев до конца, Владимирова первой воскликнула:

– Очень хорошо!

Услышав ее, Турынский грузно заворочался в кресле.

– Анна Георгиевна! – многозначительно сказал он Пекарской. – А наша предыдущая Джинни высокого мнения о вашей игре. Это дорогого стоит.

Владимирова дернула мыском туфли, как рассерженная кошка дергает кончиком хвоста.

– Роль словно создана для Анны, – не без усилия выдавила она.

– Конечно! И это только начало! – воодушевился Турынский. – Хочу объявить вам, девушки, что у нас с Рифом и Ивановым родился замысел спектакля про цирк. Вторым режиссером станет Рафаил Григорьевич Дорф. Думаю, представлять известного актера ТОЗК, Театра общественно злободневной комедии, нет необходимости. – Он улыбнулся сидевшему рядом с ним розовощекому сангвинику, и тот энергично закивал.

– О чем новый спектакль? – спросила Владимирова.

– Это будет мюзикл про борьбу советских аттракционов с заграничными. Там тоже иностранка, и она полюбит советского человека. В этой роли мы оба видим Анну.

Пекарская стояла на сцене, веря и не веря своей удаче. У нее начиналась настоящая карьера в столичном театре! Неужели больше не придется ходить на актерскую биржу? И не будет больше гастролей в наспех сколоченных труппах, с ночевками в дешевых гостиницах, где кишат клопы? И даже не понадобится покупать на собственные деньги сценическую одежду?

Обычно зоркая, в этот раз Анна не обратила внимания на то, что творится с Владимировой. А Мария с вызовом вскинула свои крылатые брови.

– Для других актрис остается что-нибудь?

– Маша, ну конечно же! Как вы можете сомневаться… – Турынский укоризненно покачал головой. – Будете играть советскую циркачку, Иварсон станет вашим ухажером. Роли второго плана очень интересные!

– Не сомневаюсь, что интересные. Второй план полон скрытых возможностей, – усмехнулась Владимирова. – Эта моя героиня что делает? Впрочем, неважно. Я могу сыграть хоть циркачку, хоть ее собачку.

Подняв волосы и изобразив на своей голове звериные ушки, она растянула губы в сардоническую улыбку. Ее не зря называли ведьмой.

– Ну вот и славно! Собачки у нас тоже будут, – подвел итог директор. – Товарищи, все свободны!

Но артисты не спешили расходиться. Они разбились на группки, чтобы поделиться впечатлениями и посплетничать. Времени не нашлось только у приглашенных звезд. Даниил Полотов, Катерина Зеленая (это была ее настоящая фамилия), уходя, доброжелательно улыбнулись Анне. В обоих было что-то детское, очень притягательное. Особенно – во взъерошенном, словно воробей, Полотове. Этих любимцев публики ждали в других местах. Они находились в постоянном движении, ветерок славы овевал их щеки.

Мимо пронесся Дорф. Он тоже торопился.

– Слышал, слышал! – не замедляя шага, многозначительно бросил он Пекарской. Она так и не поняла, что именно он слышал. – Силы собрались великие!

Перед тем как совсем исчезнуть, Дорф сцепил руки над головой, в знак их с Анной предстоящих побед.

Остались те, кто никуда не спешил. Обслуживающий персонал в том числе.

– Силы-то есть, ума не надо… – дыхнул перегаром суфлер. – Как пить дать, прикроют заведение. Будет тогда всем и хи-хи-хи, и ха-ха-ха.

Ему было нечего терять. На прошлой неделе, проснувшись посреди спектакля и закричав несуразное, он стал вышвыривать страницы с текстом из своей будки прямо на сцену. Приказ о его увольнении уже был отпечатан и теперь лежал на подписи у директора.

– Опять пьеса про иностранку, когда высшее руководство и так скандализовано нашим репертуаром, – повернулся к Владимировой эпизодический актер, черная полоска его усиков надменно скривилась.

Но Владимирова не собиралась примыкать к неудачникам.

– А вы что хотели? – недобро спросила она.

Вечный статист растерялся.

– Я в том смысле, что опять меха, вечерние платья, буржуазный шик.

– А нужно, чтоб платье штопаное и туфли, закрашенные чернилами? У бедной вдовы – ни дров, ни воды? – как грозный воин, наступала на него Владимирова.

Он уже был не рад, что начал разговор, и жалко пробормотал:

– Ну зачем такие крайности. Примадонны – разве это наше?

– Было их, станет наше! Красотка исполнит песню про вождя, и все будут хвалить наперебой, – отрубила Мария. У нее был смелый язык.

Анна терпеливо дожидалась окончания их спора.

– Маша, спасибо за поддержку, – сказала она. Ей чудилось обещание дружбы с грубоватой, но искренней Владимировой.

– Поддержку в чем?

– С Джинни.

– А, это! Не стоит благодарности, я всего-навсего подтвердила очевидное.

Бывшая ведущая актриса машинально потянулась к Пекарской, углядев на ее платье какую-то едва видимую ворсинку. Мария Владимирова была патологической чистюлей и добивалась того же от других. Но в последний момент она так и не дотронулась до Анны, словно решив, что черная метка должна остаться на сопернице.

– Анна, нам тоже очень понравилось!

Это за спиной у Пекарской раздался голос еще одного баловня судьбы, Сергея Иварсона.

– Правда ведь? – обратился он к стоявшей рядом с ним маленькой девочке.

– Позвольте представить вам мою Анну Сергеевну! – гордо произнес актер, подталкивая дочку вперед. Казалось, что он танцует, даже стоя на месте. Иварсона не зря называли «королем походок». Танец жил внутри него.

– Посмотрите, какая выросла красивая барышня.

Девочка была очень похожей на отца, с такими же глубоко посаженными глазами и острым носом. Она застеснялась.

Пекарская протянула ей руку.

– Здравствуй. Я тоже Анна. Мы с тобой тезки.

Иварсон приобнял дочку.

– Вот, захотела посмотреть, где папка все время пропадает.

Девочка мило улыбнулась щербатым ртом, у нее не было двух передних зубов.

– Ты на гаштаролях пропадаешь… – прошепелявила она.

– Моя лапушка! – растрогался Иварсон. – Гаштаролях! А я скоро опять на «гаштароли» уеду. Знаешь куда? В Ленинград. Я там родился, когда он Петербургом назывался… Потом вернусь и долго-долго буду с тобой в Москве. Меня в кино будут снимать. Кстати, вы слышали, что Бердышев замучился искать актрису для своего нового фильма? – спросил он Анну и Марию. – Никто ему не нравится. Очень требовательный товарищ, немецкой выучки.

Владимирова, которая до того была равнодушна к разговору, сердито бросила:

– Ах, бедняжка режиссер Бердышев. Замучился! Да он сам не знает, чего хочет! Слышали мы про его немецкую выучку – полетели за море гуси, прилетели тож не лебеди.

Она была одной из неудачливых соискательниц. Ее уже утешило приглашение другого режиссера – правда, не такого известного, как Бердышев, зато съемки начинались прямо на днях.

– Да, – миролюбиво согласился Иварсон. – Но меня-то он недавно утвердил. Поэтому сообщаю вам, что называется, из первых рук.

Тут он заметил, что его дочка чем-то расстроена.

– Ты чего губы надула?

– Не хочу, чтобы ты опять уезжал, – пробурчала девочка, не поднимая глаз. Ее рот изогнулся обиженной подковкой.

– А я тебе подарочек привезу! – пообещал Иварсон.

Перед Пекарской возникла полутемная прихожая в киевской квартире: вернувшийся домой папа так же обнимает свою маленькую Аню, спеша обрадовать подарками.

Иварсон начал допытываться у дочери:

– Хочешь новую куклу? Или, может, тебе…

Он не договорил. По проходу между креслами не спеша шла молодая женщина. Для всех в театре эта красавица была Лялей или, если называть по настоящему имени, Леной, а для Иварсона она была благоуханной любовью. Ему казалось, что ее слегка вывернутые балетные ножки ступают не по облезлому паркету, а по облакам. И он точно знал, что среди самых прекрасных ангелов на небе обязательно встречаются именно такие, с косинкой в глазах.

– Лялечка!

Иварсон устремился к возлюбленной, увлекая за собой дочь.

Владимирова с усмешкой посмотрела ему вслед.

– Вороне где-то бог послал кусочек сыру… Все, пропал наш Сережка!

– Наверное, любовь именно так выглядит, – сказала Анна.

– Да у нас тут каждый день любовь… И вечная весна. Щепка на щепку лезет! – прошипела Владимирова.

Так две совсем юных женщины говорили о чужой любви. Одна была не очень счастлива в раннем браке, а сердце другой оставалось непотревоженным в своем одиночестве.

Ляля приближалась к ним, благосклонно слушая Иварсона. Капризные губы кривились на ее нежном лице, обрамленном ореолом золотистых волос.

– Лялечка, мы везде тебя искали, – суетился перед ней Сергей. – Правда, Анюта?

Его дочь исподлобья посмотрела на папину подругу.

– Ну что ты стесняешься? Ты ведь знакома с Лялей.

Иварсон попытался подтолкнуть дочку к балерине, которая не выказывала к девочке никакого интереса, но Анюта намертво вцепилась в брючину отца.

– Ох, забыл совсем. Я ведь в бухгалтерию должен зайти! – Иварсон суетливо извлек из кармана свои мозеровские часы, посмотрел на круглый циферблат. – Доченька, побудь пока с Лялей, хорошо? Я мигом обернусь!

Он сделал шаг в сторону и тут же очень комично подвинул свою неспокойную ногу обратно, потому что увидел, как изменилось лицо Ляли.

– Иварсон, ты с ума сошел? – Одним глазом балерина сердито смотрела на своего провинившегося любовника, а другим – мимо него, словно лицо Сережи Иварсона опротивело ей навеки. – С какой стати я буду за ребенком приглядывать? Думаешь, мне делать больше нечего?

Взмах ресниц, разворот на каблуках, и Ляля гордо прошествовала мимо. А ведь только что стояла рядом, казалась близкой.

Иварсон растерянно выдохнул, откинул волосы со лба. Что делать? Его девочки отказываются дружить друг с другом.

– Вот такое, друзья мои, приходится мне выслушивать от моей прекрасной Ляли.

Пекарская наклонилась к Анечке, спросила ласково:

– Хочешь поиграть в моей гримерной? Покажу тебе краски и еще много интересного.

Анна гордилась своей новой грим-уборной. До этого в ее жизни бывали маленькие комнаты на много человек или, того хуже, какие-то продуваемые ветром будки, в которых надо было быстро-быстро переодеться, загримироваться, чтобы выпорхнуть наружу этакой жар-птицей.

– Я хочу домой… к маме, – прошептала девочка, из последних сил сдерживая слезы.

– Анюта, да мы ведь только пришли! – взмолился Иварсон. – Ну не бойся, не бойся, никуда я от тебя не уйду.

А Пекарской он прошептал на ухо:

– Это я хитрил. – Его глаза заговорщицки блеснули. – Я нарочно хотел их вдвоем оставить, чтобы они потихоньку привыкали друг к другу… Ну ничего, мы это преодолеем!

Иварсон снова взбодрился.

– Главное, смотреть на все с улыбкой. Хорошее легкомыслие помогает в жизни!

Действительно ли он был так легок или играл сейчас одну из своих лучших ролей? Иварсон считался мастером трагикомедии. Клоун с поднятыми бровями на измазанном белилами лице только что плакал, порывисто вытирая слезы. И вот он уже напевает французскую песенку.

Его окликнул хореограф Степнович.

– Сергей, я вижу, ты привел свою красавицу танцевать у меня в балете.

Девочка улыбнулась, она хорошо знала дядю Костю.

– Пойдем гулять по театру? – позвал он.

Анюта счастливо кивнула и побежала впереди хореографа, размахивая руками, как птичка крыльями.

– Нет, вы только посмотрите! Теперь я ей не нужен! – рассмеялся Иварсон.

Уходя, он обратился к Анне:

– Все-таки подумайте о Бердышеве. Мне кажется, вы очень подходите на роль певицы. Там заграничное кабаре, гротеск и пародия. Ваше амплуа!

– У меня нет опыта в кино.

– Ну вот и появится. Заодно пройдете крещение первым планом, оно актеру много дает. Не замыкайтесь в одном жанре!

Возле Торгсина дворники в старорежимных белых фартуках кричали друг другу что-то по-татарски и вовсю махали лопатами, сгребая грязное снежное месиво. Неожиданная оттепель прибавила им работы.

Анна шла по Петровке, попадая своими заграничными ботиками в лужи, уворачиваясь от капели и опасливо поглядывая на огромные сосульки над головой. Пусть этот город не пронизан солнцем, и нет в нем говорливой южной толпы, и нет Андреевского спуска с такой родной шершавой брусчаткой, нет волшебной аллеи, в сомкнутых кронах которой блестят горячим золотом купола Святой Софии, но Москва распахнула для нее объятия, назвала своей. А люди… Что ж, по опыту общения с северянами Анна уже знала: если преодолеешь ледяные торосы, обязательно попадешь в ласковое море.

Москва, словно услышав ее мысли, сразу отблагодарила: две молоденьких москвички стали возбужденно шептаться и хихикать, показывая на Анну. Она смутилась. Ей было непривычно считаться знаменитой.

Неужели все это было записано в ее судьбе вместе с другими дарами? Красота – тоже талант, только на нее одну нельзя рассчитывать. Тем более до конца жизни. Она знала силу своей внешности, но привлекательных девочек в театрах было много. Они выходили на сцену, надеясь, что достаточно тряхнуть волосами, стрельнуть глазами, и публика окажется у их ног.

В отличие от них Анна проживала свои роли. В мюзикле она играла как в драматическом спектакле, который был замешан на музыке, пении и танце. Она стремилась знать все партии и наблюдала за артистами, отсеивая худшее, забирая лучшее. А потом оценивала свою игру в записной книжечке. «Пятница 2-е. „Рай“ – плохо. Суб. 3-е. „Варьете“ – неожиданно замечательно. Пятн. 9-е. „Рай“ – позор». Удачным считался день, когда совпадала внешняя и внутренняя техника роли, и появлялось ощущение легкости, почти парения над сценой.

Кинематограф пока оставался неведомой страной, но, похоже, пришло время знакомиться. Сегодня ее пригласил сам Бердышев, и теперь она в суеверном одиночестве шла на его киностудию, нарочно выбрав длинный маршрут.

Малый Каретный, Лихов… Здание «Фабрики по производству кинофильмов» выделялось в тесном параде бывших доходных домов. До революции оно было храмом, потом его колокольню снесли, и конструктивисты перекроили здание, окончательно убрав остатки византийского стиля.

Взявшись за ручку двери, Анна сразу почувствовала себя маленькой. Это был ее первый визит сюда. Две недели назад Бердышев сам нашел Пекарскую, попросил спеть что-нибудь. У кинорежиссера был жесткий внимательный взгляд. Анна приняла его за немца.

Она исполнила тогда индейскую песенку, которую он записал на пленку своего переносного шоринофона[11]. Невиданный аппарат состоял из бобины и множества деталек, компактно прикрученных друг к другу внутри небольшого чемодана.

Тотем-том-том, тотем-том-том… Именно эта мелодия встретила Анну на киностудии. Какой хороший знак! Пекарская с улыбкой прислушалась к собственному пению. Ее промокшие ноги хоть сейчас были готовы отбить чечетку Ванды.

Дожидаясь Бердышева, Анна обошла съемочную площадку. Она с любопытством и страхом рассматривала оборудование – кинокамеры, какие-то лампы, подвешенные на тележках. И все это время ее песенка следовала за ней.

Появился мужчина в круглых роговых очках, это оказался ассистент режиссера. Он не стал тянуть с новостями. Тем более что они были замечательными.

– Анна Георгиевна, вы утверждены! Поздравляем!

Все, кто находился в студии, сразу заулыбались и окружили Анну.

Она пока не знала, кем были эти люди. Мужчина с тщательно причесанными волосами – гример? А другой, с длинным носом и в тюбетейке – может, оператор? Полная женщина с близорукими голубыми глазами – реквизиторша, или как там они называются у киношников?

Появился, стуча тростью, Бердышев.

– Вы готовы прямо сейчас приступить к работе?

Грим, укладку, платье и парик подбирали целую неделю. Вечерами Анна записывала в своем дневничке: «делали прическу finger wave», «прилизанная тоже не подошла», «лохматая лучше».

Пекарская наконец приобрела облик роковой дивы, но режиссер нервничал. Он пока не имел понятия, насколько милостивой окажется немецкая оптика к начинающей киноактрисе. Во время съемок Бердышев хмуро опирался на свою тяжелую палку, то и дело оттеснял оператора, чтобы всмотреться в видоискатель.

Выдержка, диафрагма, светочувствительность – эти слова не могли объяснить капризы кинокамеры. Оператор и гример тоже не знали, отчего она вдруг может невзлюбить какую-нибудь театральную приму, не разрешив ее лицу воспринимать свет, как ни освещай. А другую актрису, даже если та невзрачна, вдруг обольет лучами любви и сделает красавицей. Оставалось разводить руками перед этой метафизикой.

Пекарская нервничала еще больше. Опытный Иварсон объяснял ей, что магия кино и магия театра – очень разные вещи, и советовал:

– Главное, забудьте об аппарате и не хлопочите лицом. И не волнуйтесь, вы уже столько всего сыграли на сцене.

Он держался перед техникой, словно ее не существовало. И вообще был уверен в своей незаменимости. Он даже сорвал первую съемку. Анна несколько часов просидела тогда в костюме и гриме, дожидаясь Иварсона.

Назавтра не успели начать по другой причине, и на следующий день опять не повезло… Только на четвертый день вся съемочная группа наконец собралась на площадке. Анна растерялась, когда к ней повернулся мертвый глаз объектива. Она долго привыкала к тому, что вокруг висели, стояли, ездили разные приборы, а вместо восторженных зрителей рядом находились несколько очень серьезных мужчин с напряженными, даже недовольными лицами.

– Начали!

Прожекторный луч вырвал из темноты принявших эффектные позы «герлс», в следующее мгновение девушки погрузились в темноту. Взорвался новый сноп огня, и ослепленная светом ламп Пекарская, танцуя, пошла на камеру.

Она запела о далекой экзотической стране. То была пародия на модные песенки, пустячок, где «мальчик-пай» рифмовался с Уругваем. Но соблазнительная клоунесса в чулках с подвязками пела так, что ее мечта волновала, даже заражала…

Бердышев неожиданно стукнул о пол своей палкой, останавливая съемку. У Анны упало сердце.

– Свет слабый! – рявкнул режиссер.

Он то и дело требовал яркого контраста – именно этому научился в Германии. Анна ошиблась, когда приняла его за немца, но она угадала в главном. Киностудия была наполовину германской, режиссер успел поучиться в Берлине. Бердышев старался мыслить как немец.

Висевшие над декорацией лампы верхнего света были спущены вниз, их перезарядили новыми электродами, вновь подняли. Были заменены и проверены электроды у остальных приборов. Заодно осветители передвинули свои «пятисоточки» и «зеркалки». Свет загорелся с новой силой. Теперь дело было за актрисой. Ей предстояло повторить сеанс магии и чувственности.

От раскаленных ламп выделялись тепло, газ и копоть, в павильоне повисло марево. Пекарская не видела ничего, кроме яркого света. Она знала, что только рассеивающий экран перед приборами спасает ее глаза от ожогов, но эта временная слепота раскрепощала. Оставшись наедине с этим ярким светом, Анна пела и танцевала для него одного.

И благодарный свет впитал эту женственность, а пленка сохранила ее для всех: и живущих в одно время с Анной, и для еще не родившихся. Люди будут влюбляться в нее и через много лет, забывая, что эта прекрасная актриса отделена от них временем. Вот она какая, отложенная магия кино.

Бердышев резко поднял вверх свою палку.

– Хальт! Снято!

Лампы погасли. Анна посмотрела в полумрак студии, радуясь, что может снова различать людей и предметы. Ее глаза слезились. Съемки шли пятнадцать часов.

Бердышев подошел к актрисе.

– К сожалению, я недостаточно с вами работал…

Порывшись в кармане брюк, он достал двадцатикопеечную монету, протянул ее Пекарской.

– Но вы хорошо сыграли. Возьмите.

На самом деле он был из русаков, коренной москвич. И «акал» очень по-московски. Когда не говорил на немецком.

В комнате задребезжали все стекла разом, даже стакан задрожал на столе. Это низко над городом летел гигант, он закрыл кусок неба, на мгновение стало темнее. Из находившихся под его крыльями рупоров на московские крыши неслись звуки пламенной большевистской речи:

– Рабочие и крестьяне! Вступайте в Осоавиахим! Крепите! Овладевайте! Даешь индустриализацию!

Быстро открыв раму, Пекарская успела рассмотреть брюхо самолета и большие буквы на крыльях – «Максим Горький».

Этот флагман агит-эскадрильи уже не первый раз гудел и взывал над столицей. Анну недавно приглашали полетать на нем. Рассказывали, что внутри все необыкновенно, что это, по сути, летающий дом, где есть даже спальные места и ресторан.

Гигант пролетел, и во двор вернулись прежние звуки: хромоногий дворник Ринат стучал молотком возле сарая, из чьего-то окна патефон играл «Танго роз», а старьевщик, стоя посреди двора со своим мешком, снова закричал:

– Старье берем, старье берем. Костей, тряпок, бутылок, банок!

Возле него, как всегда, крутилась ребятня в ожидании, когда он начнет одаривать их свистульками и бумажными мячиками на резинках.

Пекарская понюхала стоявшие на подоконнике цикламены и улыбнулась. Почему-то именно их аромат вызывал у нее радость, хотя в комнате было полно других цветов. Они благоухали повсюду в вазах и корзинках, придавая живописности царившему вокруг беспорядку.

Даже не зная хозяйку комнаты, легко было догадаться, что здесь живет успешная, бездетная и очень безалаберная в быту молодая особа. К стене была прикреплена афиша полит-сатиры Бердышева. С нее улыбалась блондинка в цилиндре. Фильм с успехом прошел по всей стране, афиши были расклеены во многих кинотеатрах и рабочих клубах. Анне иногда казалось, что на них изображена не она сама, а ее двойник, согласившийся вместо нее принадлежать толпе.

Эти киносъемки многое дали Пекарской. Увидев себя со стороны, она стала мягче играть на сцене. Результат принес богатые плоды.

Лениво потянувшись, Анна достала свой маленький ежедневничек и, в сосредоточенности покусывая карандаш, записала столбиком цифры. До чего приятные подсчеты! После сложения получилось четырехзначное число. Ее доход за прошедший месяц был больше, чем у директора, профессора и самого передового слесаря, вместе взятых.

Она захлопнула книжечку, задумчиво постояла перед распахнутым гардеробом, подвигала вешалки. Какую блузку надеть сегодня?

Выбрав брусничную, Анна порылась в комоде и небрежно бросила на кровать нечто воздушное, почти невесомое. Многие советские девушки и женщины хотели бы стать обладательницами такого же изысканного белья ручной работы. А заодно и всего остального, что находилось в гардеробе Пекарской. Недостижимая мечта. Да что там советские… «Где вы шьете свои платья?» – спрашивала ее одна парижанка. Ou faites vous vos toilettes?

Под окном затарахтел мотор, сквозь весеннюю зелень мелькнула подъезжающая машина. Анна посмотрела на свои часики – удивительно, как это Борису удается приезжать минута в минуту.

Анна еще раз вдохнула аромат цикламенов и поспешила на кухню. По пути ей пришлось увернуться от трехколесного велосипеда, на котором несся соседский мальчик. В коридоре, как всегда, рядом с огромным сундуком сидел, занимаясь починкой чужого барахла, Акимушка – тихий деревенский мужичок, родственник соседей. У него пока не было своего угла в Москве, поэтому он жил и работал прямо на этом сундуке. Рядом с Акимушкой в столбике солнечного света вились белые пушинки. Их много летало по всей квартире.

– Добрый день, Акимушка.

– Здрасьте, Анна Георгиевна.

Акимушка старался никому не мешать. Он даже своим молоточком стучал деликатно. Зато из-за приоткрытой двери раздавалось громогласное: «Соловей, соловей, пташечка!»

Это сосед-портной сидел по-турецки на большом столе среди исчерченных мелом кусков драпа, рядом со своим «Зингером». Его богатенькие осторожные клиенты, приходя на примерку, старались не привлекать внимание соседей. В основном это были вчерашние нэпманы, вовремя спрятавшиеся от тюрьмы в государственной торговле или кооперации.

До революции, когда в квартире жила только семья инженера, у каждого помещения было свое предназначение: спальня, детская, кабинет, гостиная, каморка кухарки. К началу тридцатых от той инженерской семьи осталась только молчаливая старуха с черным кружевом на голове. Она ютилась в бывшей детской.

А всего в коммуналке сейчас проживало пятнадцать человек. Или шестнадцать, если считать с Акимушкой. Многие были выходцами из деревень. Соседи жили одной семьей: иногда ругались, но в общем дружили. Двери никогда не запирали, праздники отмечали вместе. Собираясь за столом, пели свои песни.

Обычно начинал кто-то один, к нему присоединялись хозяева и гости – все, кто стеснялся петь в одиночку. После «Из-за острова на стрежень» начинали «Священный Байкал». Женщины старались слиться голосами с лучшей певуньей, мужчины вели свою партию, их проникновенные низкие ноты придавали словам значительности. Боль отдельной семьи уже не казалась страшной по сравнению с величием этой песни. А боли после войны и революций у всех было предостаточно. Анна тихо волновалась, слушая, и удивлялась своему волнению – это был совсем не ее репертуар…

Кухня пахла керосином и дешевым ширпотребным мылом. На плите кипело белье, рядом с чаном скалил акульи зубы портновский утюг с угольями в пасти. Во влажном чаду лениво переругивались соседки: одна чистила керосинку, другая ощипывала курицу. Обе грозили наслать «фина» на мужей друг дружки. Но в этой коммуналке фининспектор никому не был нужен. Ни семейству портного, чей глава подрабатывал дома, ни соседу, который тоже на дому делал пуховки для пудрениц (советский парфюмерный трест «Жиркость» пуховками не заморачивался).

При появлении Анны обе женщины уважительно примолкли. Пекарская подошла к крану, налила себе воды. В своем домашнем кимоно она выглядела инопланетянкой на этой коммунальной кухне.

– Анна Георгиевна, я вчера вдобавок окно ваше помыла, – сказала жена портного.

Соседка сидела, расставив ноги над тазиком с перьями. У нее было румяное миловидное лицо и крепкие крестьянские щиколотки.

– Спасибо, Дуся. Я заметила, что в комнате сразу стало светлее!

– Пожалуйста! Вот только я рамы замучилась развинчивать. В кровь разодралась… – Женщина показала свой обмотанный марлей палец.

– Ох, я должна доплатить вам.

Дуся скромно потупила глаза.

– Ну… если чуть-чуть.

Раздались звонки в дверь. Короткий и длинный – как точка и тире. Как первая буква имени Анна в азбуке Морзе.

– Анна Георгиевна, к вам! – объявила Дуся.

– Да-да. – Пекарская поспешила к входной двери. – Это мой шофер продукты привез.

Борис явился с корзинкой и двумя книжками.

– Добрый день, Анна Георгиевна.

На нем были неизменные сапоги из шевро, галифе из «чертовой кожи». Его волосы разделял идеальный блестящий пробор, а глянцевая кожаная куртка попахивала касторкой. Он, как всегда, был аккуратен и полон достоинства.

– Привез, что вы заказывали – апельсины, шоколад, крекеры, сыр… Еще забрал детективы… Никэд Мат и еще эта… Баскер… Баскерильская собака. Вот. – Шофер торжественно протянул книжки. – Я обожду тогда в автомобиле?

– Спасибо, Боря, я сейчас спущусь.

Через пятнадцать минут она уже легко сбегала по обшарпанной, пропахшей кошками лестнице. На каждой ступеньке зеленели патиной кольца для ковров. Они давно сделались ненужными – никаких ковров и в помине не было. А ведь когда-то этот дом был вполне респектабельным. Его большие витражные окна и чугунные решетки пока сохраняли остатки своей дореволюционной красоты. Но теперь на всех дверях уродливо торчали под лепниной разнокалиберные звонки и пестрели таблички с фамилиями и указаниями: «звонить три раза», «два долгих звонка», «стучать четыре раза – сильно».

Навстречу Пекарской поднималась семейная пара. Соседи заспешили уступить Анне дорогу. Она их опередила, быстро оторвав ладонь от перил.

Мужчина подобострастно поклонился, приподнял шляпу.

– Здрасьте, – произнес он сквозь одышку.

Его жена поедала Анну глазами: и где эта Пекарская покупает вещи? Наверное, в каком-то заоблачном распределителе высшей категории. Там ее встречают похожие на херувимов продавцы и, хлопая крылышками, увлекают в благоухающий зал. В том зале есть все, что женской душе угодно, от парижских платьев и туфелек разных цветов до хрустальных флаконов с духами и сумочек из бархатистой замши.

И конечно, фильдеперс. О, этот шелковистый «филь де перс», скользящая и упругая персидская нить, ни складочки на ноге! Ради него можно и от собственной души отказаться, выбросив ее вместе с бесформенными советскими чулками, которые только и умеют, что собираться в гармошку.

Все в доме знали, что живут рядом со звездой. Соседи привыкли и к ее шикарным туалетам, и к машине, и к часто приезжавшему велосипедному фургончику «Цветы на дом» (посыльный парнишка давно запомнил адрес артистки). Но никто не удивлялся, что она ютится в коммуналке. Да она сама не удивлялась – ни Акимушке на сундуке, ни кухне с кипящим чаном, ни летающим по квартире пушинкам. Вся Москва так жила. Неприхотливые люди теснились под общей крышей, и никто никому не мешал.

На улице Пекарская улыбнулась дворнику – он, прервав работу, наблюдал, как Борис открывает дверцу перед своей нарядной пассажиркой.

– Здравствуйте, Ринат.

Дворник уважительно кивнул головой в бархатной тюбетейке.

Когда машина выехала на бульвар и набрала скорость, Анна подставила лицо ветерку: весна! Москва наконец сняла свою теплую шапку, размотала пуховый платок, сбросила надоевшее пальто и спрятала зимние вещи в пронафталиненные сундуки, подальше от глаз и моли.

Улица была украшена флагами и первомайскими лозунгами. Но праздных лиц в толпе не наблюдалось. Москвичи были постоянно озабочены добычей пропитания и других благ. Девочка-подросток, перекосившись, волокла чемодан. Молодая женщина замерла возле своих больших сумок, делая передышку. Бабуля из последних сил тянула за собой внука, другой рукой прижимая к груди кульки с продуктами.

Приезжие из Средней Азии шли с мешками на спинах, тяжело переставляя ноги в мягких кожаных ичигах. Мимо них, тоже в тюбетейке, бежал белобрысый московский мальчишка со связкой книг. Только какой-то военный и его жена шагали почти налегке, держа за руки маленькую девочку в светлом летнем комбинезоне. Они подняли ее вверх, и она счастливо замельтешила в воздухе пухлыми ножками.

Анна любила разглядывать московские лица, подмечая, как они меняются с каждым годом. Столица быстро прирастала людьми, все лики бывшей империи смешались в толпе.

Трое нищих показались принесенными сюда каким-то злым ветром. Изможденные мужчина, женщина и похожий на старичка мальчик отрешенно брели, сами не зная куда, не прося ни у кого подаяния. В Москве не первый месяц ходили смутные разговоры о страшном голоде на юге, о вымерших селах и людоедстве. Трудно было в такое поверить. Газеты ничего не сообщали, а приезжих из тех мест в столицу не пропускали. Наверное, и этим недолго идти оставалось, до первого милиционера.

Борис вел машину молча. Анна уже привыкла к тому, что ее шофер становился разговорчивым только к концу поездки. Он лихо обогнал обвешанный пассажирами трамвай, но ему пришлось притормозить возле кинотеатра «Межрабпом»: впереди ползла лошадиная повозка с поднятым верхом.

Анна привычно покосилась на знакомую афишу на фасаде «Межрабпома». «Смотрите у нас полит-сатиру режиссера Бердышева! Перед показом актриса Пекарская с джазом исполнит в фойе свою знаменитую песенку». Из-за этой песенки Анне приходилось каждый день бегать из «Аркады» на противоположную сторону Садовой.

Борис требовательно погудел извозчику.

– Эй, посторонись, пережиток!

Тот немного поартачился, но уступил. Дни его транспорта и вправду были сочтены. В Москве прорыли метро, со дня на день все ждали открытия станций.

– Боря, отвезете меня вечером в «Националь»?

Шофер кивнул. Он никогда не отказывался от дополнительного заработка и дорожил своим местом. Тем более что автомобиль принадлежал Пекарской.

– Подождать вас там?

– Нет, это не нужно. Не хочу вас снова мучить, – ответила Анна. В прошлый раз она и Маша Владимирова веселились на вечере джазовой музыки в «Национале» до четырех утра.

– Но вот завтра прием в американском посольстве, оттуда попрошу меня забрать.

Борис снова кивнул и, вспомнив что-то, показал на газету, которая лежала на сиденье.

– Анна Георгиевна, в «Вечерке» про ваш новый спектакль написано.

– Хвалят или ругают? – оживилась Анна, протягивая руку за газетой.

– Ни то ни другое, – ответил Борис. – Пишут, что американки с вами выступают. Одеты во фраки и цилиндры.

Интерес в глазах Анны пропал. Она мельком посмотрела на картинку с иностранными артистками и бросила газету обратно.

– А, это просто американских циркачек добавили! По сценарию у нас с ними соревнование.

– Мои сестра и шурин все мечтают на ваше представление попасть. Надоело, говорят, влачить скучное существование. Вдруг захотелось им чего-то непостижимого, большого и впечатлительного. С меня пример берут, – сказал Борис, сосредоточенно вглядываясь в дорогу. – Ведь я им все время говорю – поднимайте свой кругозор!

Пекарская улыбнулась и в который раз дала себе обещание записывать за своим шофером. Нельзя быть ленивой, когда такие жемчужины сами в руки сыплются. Вот Сережа Иварсон давно украл бы у Бориса парочку-другую выражений.

– Если ваши родственники так сильно хотят, то надо осуществить их мечту.

– Так к кассе вашей не подступишься! А если подступишься, отвечают, что все ушло ко всяким там льготникам-мульготникам, работникам-ударникам, культурникам-физкультурникам.

Новый спектакль про цирк шел уже пятый месяц, но – Борис не преувеличивал – попасть на него было очень сложно.

Шофер с досадой хлопнул по рулю.

– Культпоходы у них, понимаешь. В общем, никак не возможно без блата!

Пекарская опять улыбнулась.

– Хорошо, будет вам блат.

– Ой, спасибо, Анна Георгиевна! То-то мои обрадуются! Я думаю, пусть они развиваются. А то прежде настроение у них было какое-то полуобывательское, ни к чему не заметно инициативы.

Машина развернулась на благоухающей грушевым цветом Большой Садовой, пересекла трамвайные пути и притормозила у музыкального холла. Там, как обычно, змеилась очередь, возле нее топтались барышники. Борис подрулил поближе к входу и, повторив ритуал с открыванием пассажирской дверцы, помог Пекарской выйти из авто. Она надеялась быстро проскользнуть в театр, но рядом возник гражданин в косоворотке и с парусиновым портфелем.

– На этот, что ли, очередь? – Он показал на афишу гала-представления с «участием живых артистов, живых и нарочных животных, цирковых аттракционов и многого другого».

Фамилия Пекарской не выделялась в списке исполнителей. По дореволюционной еще традиции уважающие себя театры перечисляли имена актеров одинаковым шрифтом и по алфавиту. Но вся Москва и так знала, кто теперь настоящая звезда мюзик-холла.

– Вполне может быть, что и на этот, – не сразу ответил мужчине Борис.

Прохожий не отставал.

– Пекарская в главной роли, – тоном знатока заметил он и только после этого всмотрелся в Анну. – Ох, да это вы!

Борис сразу выставил вперед руки, ограждая свою хозяйку. Он знал, что через мгновение народа станет больше. Подбежали любители автографов.

– В сторонку, в сторонку! Товарищи, да что вы толкаетесь, совсем мораль потеряли!

Анна на ходу подписала протянутую кем-то карточку, оставила автограф на чьей-то согнутой пополам открытке и, вежливо помахав всем, скрылась за дверью служебного входа. А толпа еще некоторое время стояла, запоминая прекрасное видение.

В новом спектакле Пекарская исполняла роль иностранной циркачки Полин. Посреди сцены стояла огромная пушка, жерлом направленная к куполу. Старый цирковой зал немного перестроили, добавив широкую эстраду и разместив на арене ряды кресел для публики.

Ни одно из этих кресел теперь не пустовало. Зрители завороженно смотрели на Полин, когда она, в белой шелковой накидке и таком же белом трико, раскланивалась на сцене.

– Не знаю, чем все закончится, прощайте!

Партнер отправлял ее в пушку, но перед выстрелом артистка высовывалась из жерла и сладким голосом пела, что улетает на Луну.

Раздавался выстрел. Дублерша Пекарской взлетала под купол и, совершив сальто в воздухе, пробивала сделанную из папиросной бумаги Луну. Зал ахал, но восхищение и страх вскоре сменялись безудержным хохотом в сцене, где Ножкин-Иварсон сталкивался со львами.

– Сто львов! А-а-а! – испуганно метался он по эстраде. У него в руках был букет.

Шпрехшталмейстер в отчаянии приказывал, чтобы львов не выпускали, но было уже поздно. Звучал бодрый марш, и раздавался звериный рык. Прибегала Зоечка-Владимирова, она пока ни о чем не догадывалась.

– Негодяй! Кого ты дожидаешься у кулисы?

– Львов, Зоечка, львов! – вопил Ножкин. – Спасите меня!

Чтобы хоть на минуту отсрочить свою гибель, он прятался в клетку. Под музыку выбегали львы. Их изображали овчарки с надетыми на них львиными головами и в замшевых шкурках на молнии.

Собаки кидались на Ножкина, а он, совершенно обезумевший, атаковал их, комично размахивая букетом и высоко вздергивая свои виртуозные ноги.

– Пошли вон! Брысь! Кш-ш! Пшли, пшли!

«Львы» убегали обратно, поджав хвосты.

Зрители, кто попроще, от хохота сползали на пол. Даже автор сценария Риф улыбался собственному замыслу, и пенсне поблескивало на его странно выгнутом лице. А сидевший в правительственной ложе великий пролетарский писатель, так тот просто рыдал от смеха.

– Чистое удовольствие! Вот чертяки… – окал он, промокая глаза большим белым платком.

Хотя он часто плакал по самым разным поводам.

Смотреть пьесу приходил весь цвет Москвы. Знаменитый кинорежиссер Никандров тоже посмеивался, оценивая происходящее на сцене озорство. Рядом с ним улыбалась его главная актриса Соколова. Тонкие брови, высоко приподнятые над лучистыми глазами, шелковистые волны светлых волос – она напоминала ангельских блондинок Голливуда. А ведь когда-то была роковой брюнеткой. Говорили, что Никандров подолгу мучил осветителей и операторов, добиваясь нужной подсветки ее лица. И все равно оставалось удивительным, что ей удалось так себя переделать.

Иварсон-Ножкин выбежал на арену, сделал комплимент[12]. Публика заревела от восторга, аплодируя в сотни рук.

– Я уже беспокоюсь за их ладошки, – со смехом сказал Иварсон Анне.

Во время антракта костюмерша Рая подала Пекарской чай с молоком.

– Ваш любимый. В этот раз молока поменьше, как вы просили.

– Спасибо, Раечка.

– Ох, неспроста все это! – сказала Рая.

– Что именно?

Костюмерша стала делиться своими наблюдениями.

– Да Никандров этот, мастистый, четвертый раз на представление приходит. Смотрит в оба, ничего не пропускает. Неужели взаправду собирается снимать кино по нашей комедии? Поговаривают, вы будете у него главную роль исполнять.

– Он Соколову может взять.

– Ну уж нет! Она шармантна, но лучше Пекарской ему не найти! Соколова, кстати, тоже глаз с вас не сводит. Как ученица на уроке сидит.

Анна улыбнулась. Конечно, ей хотелось сняться у Никандрова.

Из-за стенки доносился глухой стук ног о пол – это акробаты молча прыгали, тренируясь в поддержках. А с другой стороны был слышен баритон партнера Анны. Он распевался перед заключительным действием.

Пекарская отдыхала, попивая чай и рассеянно переставляя белые и красные резиновые фигурки на шахматной доске. Она везде носила с собой эти карманные австрийские шахматы. Плоская коробочка, если ее сложить, была чуть больше портсигара.

Рая подошла к одной из цветочных корзин, вытащила из нее конвертик.

– Почитать?

– Обязательно!

Это было их любимое развлечение. Записки поклонников, как на подбор, оказывались глупыми. Предвкушая веселье, костюмерша впилась глазами в листок.

– «Прекрасная Анна Георгиевна, неужели вы будете так жестоки и не подарите мне свою фотографию в полный рост? Хочу каждый день любоваться на ваши ноги. Ваш до гроба. А. А.»

Еще одна записка белела в огромном букете сирени, который был воткнут в высокую корзину из-под вина.

– «Аня, давай без всяких там цирлих-манирлих. Разденься голой, а я буду тебя лепить, лепить, лепить». Без подписи… Вот еще! Размечтался, скульптор. А приличный букет купить пожадничал. У людей куст обломал под окнами! – возмутилась костюмерша.

Пекарская потянулась к другой корзинке и тоже достала записку.

– «Я простой бухгалтер и внешностью совсем не Амадонис. Но вы не пожалеете. Я не загружу вас бытом. Мы станем жить культурно. Будем по вечерам играть в политфанты, петь под мандолину и каждую неделю сдавать белье в прачечную. Жму вам крепко правую руку. С коммунистическим приветом, ваш С. И. Борзяк».

Бросив этот листочек в ворох других, Анна поставила на ладонь миниатюрную шахматную фигурку и погрозила ей пальцем, словно это и был тот самый Борзяк.

Все эти послания ожидала одинаковая судьба. Собрав достаточную кипу, Рая относила их в театральную уборную, в место, не имевшее отношения к гримированию и вообще лишенное какой бы то ни было поэзии. Там на длинном гвозде среди обрывков газет всегда было полно бумажек с подобными мольбами и даже угрозами.

– Ой, Анна Георгиевна, цикламены опять прислали, поглядите! Шикарные…

Приподняв изящную корзинку, Раиса погрузила свое лицо в цветы.

– А запах! Вот первый раз вздохнешь… – она протяжно потянула носом, – вроде ландыш! А второй раз вздохнешь – розы. Долго цвести будут!

– У меня дома предыдущие еще не увяли, – сказала Анна.

В прошлый раз были цикламены без письма, но теперь среди нежных стеблей белел конвертик.

Раиса с любопытством открыла его.

– «Мои чувства к вам сделали меня эгоистом… Забываю обо всех и обо всем – кроме того, что… – она читала все тише, а под конец растерянно подняла глаза на Пекарскую, – что опять хочу увидеть вас. Максим»…

Анна отобрала у нее записку. Такому посланию было не место на гвозде. А Рая засмущалась, как будто подслушала чужой нежный разговор.

– То-то я сегодня чихала с утра! В пятницу чихать – это к важному письму или к нечаянной встрече. Серьезный мужчина… В следующей корзинке руку и сердце предложит.

Раиса глуповато улыбнулась. Ей было под сорок, но она выглядела лет на десять моложе.

Пекарская потеребила записку на столике и задумчиво произнесла, обращаясь то ли к костюмерше, то ли к автору письма:

– Я замужем уже была…

Она вдруг тряхнула кудрями, рассмеялась.

– Спасибо, больше туда не хочу! Он был тенор. Мы с ним ездили бог знает по каким дырам. Ужасная нищета и никакой надежды! Я так оголодала, что забыла, как надо есть – ну, в смысле, жевать, глотать… Он кормил меня с ложечки.

Костюмерша горестно охала, слушая. У Раи было редкое свойство принимать на себя чужую печаль. Ее глаза наполнялись слезами, и на лице отражалось все, что ей говорил собеседник. Запас слез у Раисы был неисчерпаемый на все случаи жизни.

– Подождите плакать, Раечка, это только первое мое замужество! Потом тоже много всякого происходило.

Некоторые романы Пекарской были тайными, имена поклонников – громкими, но Анна не собиралась рассказывать о чужих мужьях. Повернувшись к зеркалу, она достала из пудреницы пуховку и принялась легкими прикосновениями пудрить лицо.

– Второй раз я заключила брак на Кавказе. Польстилась на его богатство. Вдобавок он обещал позаботиться о моей маме. Заботился, это правда… Пока его не арестовали. Мама до сих пор в его доме живет. Зато я попала как кур во щи. Ведь хозяйка из меня никудышная. Я совершенно не бытовой человек! Неустроенный.

Рая подошла к ней, взялась за спинку ее стула. Взгляды женщин снова встретились в зеркале.

– Анна Георгиевна, вам и не положено горшками да кастрюлями заниматься. А вот я, наоборот, все больше по хозяйству… И вы знаете, как я к вам… Как я вас…

Она вытерла слезинку, вторую, дальше слезы полились обильным потоком.

– В общем, если вдруг … – всхлипывая, сказала Рая, – захотите когда-нибудь, то… переезжайте ко мне. Коммунальная квартира, ничего особенного. Но я буду заботиться о вас!

Анна растерялась. Кем могла стать для нее эта простодушная женщина? Точно не «домрабой» (так некоторые называли своих домашних работниц). Анна поблагодарила Раю. Уезжать из своего переулка ей не хотелось. Да и жить вместе… Костюмерша утопит ее в слезах и любви. Нет, пусть лучше просто приходит помогать по хозяйству.

Рая еще что-то говорила, но Пекарская перестала слушать. Она ушла в себя, настраиваясь на роль, повторяя в памяти сцены и диалоги. Раисе было хорошо знакомо это ее состояние, и она замолчала.

Прозвенел звонок, в грим-уборной замигала красная лампочка. Антракт заканчивался. Костюмерша проводила Пекарскую до самой сцены, чтобы еще раз придирчиво оглядеть. Так творец не может оторваться от уже законченной работы и перед ее выносом на публику вносит последние штрихи. У Анны был полный порядок и с костюмом, и с прической, поэтому Раиса лишь мелко перекрестила свою главную актрису вслед, когда та уже шагнула на сцену. Костюмерша всегда так делала, Пекарская и не догадывалась об этих тайных благословениях.

Во втором действии Полин-Пекарская читала письмо полюбившего ее советского циркача и пела: на этот раз по-русски, но все еще с американским акцентом.

– Чепуха! – смущенно перебивал ее замечательный советский мужчина, но Полин голоском сирены продолжала выводить мелодию.

Он, окончательно растерявшись, опять уверял, что это недоразумение, что это он просто так написал, и пытался отобрать письмо. Он тянул к себе листок, она не отдавала. Они нечаянно разрывали его напополам и пели вместе, каждый со своим обрывком в руке: Полин начинала, он подхватывал.

Костюмерша Рая слушала их, прижавшись к кулисе, и растроганно шмыгала носом. Ее глаза опять были мокры.

– Ангелица моя неземная, красавица моя необыкновенная…

Она всегда плакала на этом месте. Такая власть была над ней у Анны. И над остальными тоже.

Тишина в зале взорвалась.

– Браво!

Огромную сцену завалили цветами. Среди зрителей был один человек – он не аплодировал, не кричал и при этом не сводил глаз с Пекарской. Мужчина и раньше приходил на ее спектакли. Его лицо выделялось даже среди собравшейся в зале элиты. Анна помнила эти умные внимательные глаза. Кто он? Она подумала о письме, которое до сих пор лежало на столике в ее гримерной.

Построенные из шлакобетонных блоков, корпуса жилищного кооператива «Труженик искусства» были совсем неказистые. Красота от них и не требовалась, потому что они прятались за высокой деревянной оградой во дворах двух московских переулков. Строение номер три, например, совсем не просматривалось с улицы.