ПНИ

Августовское утро в психоневрологическом интернате сонное. Кроме охраны на главных воротах и кухонных работников, все спят. Дни жаркие внесли перемены в распорядок. Семь утра. Смена приходит в восемь.

В мужском отделении первым просыпается бывший фермер Олег Петрович, веселый озорной старик с большой бородой.

Олег Петрович панически боится новой вышки для высокочастотного излучения сотовой связи. Считает, что все беды человечества начались после того, как у людей «сварились мозги» от невидимых лучей. Когда-то давно, еще до болезни и инвалидности, он посмотрел научно-популярный ролик о воздействии высокочастотных лучей на куриные яйца – в ролике показали, что яйцо как будто сварилось. Журналист имел неосторожность брякнуть в эфире о том, что примерно то же происходит с человеческим мозгом, если долго пользоваться мобильным телефоном и гулять рядом с передающими вышками. А домик фермера располагался как раз напротив вышки сотовой связи. И сам старик пользовался мобильным телефоном. Так сошлось, что у него случился микроинсульт как раз в тот день, когда показали по телевизору ролик. С той поры старика как заклинило. Во-первых, перестал пользоваться телефоном, во-вторых, со всем жаром души взялся бороться с вышками. Где бы ни случались стихийные митинги людей, выступающих против вышек, там обязательно в первых рядах можно было увидеть Петровича.

К концу прошлого лета организм Петровича окончательно сдал. А внуки, которые всерьез обеспокоились здоровьем деда, решили его самого «сдать» под патронаж казенного дома. Сам дед этому не противился.

Теперь живет в интернате, просыпается первым и идет в «крестовый поход» на «вышку сотовой связи» – бороться. В своем упрямстве напоминает Дон-Кихота, сражающегося с ветряными мельницами.

– Привет, Петрович, опять на вышку? – спрашивает фермера охранник. – Как здоровье?

– Ох, рано встает охрана, – улыбается старик. – Здоровье мое только с утра. Потом начинается борьба за это здоровье. Что поделаешь? Старость. Да и вышка излучает все больше. Чувствую, как мозги варятся. Ты не чувствуешь?

– Нет. Пока нет, – закуривает охранник и выходит из будки во двор. – Иногда чувствую. После больших праздников. Так иногда башка гудит. Как будто сварили. Точно. Без ста граммов не соображу ничего.

– Да, – соглашается старик. – Сто граммов от облучения помогает. Ты лечись, служивый, а я пойду. В дом ко мне приходи яблоню обрывать.

– Спасибо, зайду. А что, на яблоки лучи не действуют? – включается в игру охранник.

– Нет. Только на белковое. На корову действует. На молоко. На наши мозги. На фрукты и овощи нет.

– А на грибы?

– На грибы? – задумывается Петрович. – На грибы нет. Там белков нет.

Переговорив с охранником, Петрович медленно бредет по привычному маршруту – несколько остановок вдоль трассы, и он снова на посту. Вытаскивает припасенный заранее плакат с надписью: «Не позволим варить наши мозги». Устраивается рядом с заборчиком вокруг вышки и молчаливо протестует. Его уже не раз возвращали обратно в интернат полицейские. Молодежь улыбается, когда видит одинокого пикетчика, требующего остановить «варку мозгов». Но Петрович не унимается. Видит в этом экзистенциальный смысл. А потому – воюет. Пусть с «ветряными мельницами». Главное, по его мнению, не цель. И даже не средство. Главное – борьба.


Живый помочи

– Эх ты, ладно, Живые помочи, – приговаривает он.

– А что такое Живые помочи?

– Не знаю. Все так говорят, когда трудно.

– А тебе трудно, Вась?

– Неееееа, – улыбается абсолютно беззубым ртом. – Раньше трудно было, когда три зуба было. Улыбаться не мог. Стеснялся. А теперь мне хорошо. Улыбаюсь во весь рот. А про себя твержу Живые помочи.

– Так что ж такое Живые помочи?

– А кто ж их знает? Говорят, помогают они, когда трудно.

– А тебе, Вась, когда было труднее всего в жизни?

– Не знаю, надо подумать. – И Вася хмурит свой старческий лобик и снова улыбается. – Когда было трудно, я не знал, что нужно говорить Живые помочи. Тогда было трудно.

– А когда зубы были, помнишь?

Лицо Василия сморщивается как у куклы театра Образцова – от смеха. А смех-то настоящий, искренний, но – без зубов.

– Конечно, помню. У меня сначала было… – Он мечтательно смотрит в зарешеченное окно отделения. – Тридцать два зуба. Потом один выпал. Стало… хм… стало… не помню. Потом еще два. Стало… хм… хм… не помню. А помню, когда три осталось. Тогда мне наша санитарка рассказала про Живые помочи. И мне стало хорошо. Потому что без них плохо.

– Санитарка? – переспрашивает доктор. – А что же, твои врачи? Не помогают?

– Неаааа, – снова улыбается Василий. – Врачи не помогают. Говорят-говорят. А я не понимаю. Таблетки дают. А мне с них плохо. А санитарка тетя Глаша сказала Живые помочи говорить, и мне хорошо.

Есть такой Василий во втором спокойном отделении. Давно старик без зубов, хотя в паспорте указано, что лет ему только сорок. Болезнь хроническая. Лечению не поддается. Сколько с ним врачи не пробовали новые схемы терапий – прогресса никакого. Умственные способности сведены почти к нулевой отметке. Кое-что помнит из своей юности, но отрывочно и не способен к анализу или синтезу образов. Мыслит простыми детскими конструкциями – здесь и сейчас. Но есть в Василии любопытная деталь: после того, как санитарка тетя Глаша рассказала ему на своем бытовом простом языке про чудесные Живые помочи, Васю как подменили. Бормочет про себя два слова Живые помочи и радуется как блаженный. При этом совершенно не способен объяснить, что они означают. Но ему хорошо. Они на него действуют как терапия. Доктора не вмешиваются. Лишь качают головой с улыбкой – медицина тут бессильна.

А у Васи есть еще и своя иконка. Он называет ее картинкой. Когда тетя Глаша писала ему на клочке журнальной бумаги эти два слова (с ошибкой на втором) – для памяти, – то надпись легла на лицо польской актрисы из «Иронии судьбы» – молодой Барбары Брыльски. Так вот Василий с тех пор бережет картинку, прячет ее под подушкой, а иногда по каким-то своим великим дням достает ее, смотрит, шепчет «Живые помочи», целует и снова бережно убирает под подушку. Чудак.

Думаю, не дай Бог, эту картинку с лицом «святой Барбары» у него кто-нибудь из больных украдет, или – что еще хуже, – на глазах порвет и надругается, это будет катастрофа, равносильная землетрясению. Верую, значит, существую – это про Васю.


Смерть бабы Любы

Баба Люба не заметила, как умерла.

Вся в делах была, баба Люба. Других хоронила. С одних похорон на другие едва успевала. Считалась баба Люба в своем поселке молитвенницей. Молилась на похоронах, на поминках, на сорока дней, на годину. И так – круглый год круглыми днями. Потому, что жила давно. Родилась еще в «финскую», пережила со своей мамой гонения на верующих, но крестик никогда не снимала. Прятала, но не снимала. Мама ее тоже считалась в поселке молитвенницей. Ее приглашали иногда вместо священника, когда нужно было срочно совершить какой-нибудь обряд. По благословению батюшки.

По наследству молва о молитвенности перешла и к Любе. После смерти мамы она стала ее замещать. Очередь покойников с годами увеличивалась. Еще и по наследству мертвые души к ней от мамы перешли. И за всех она пыталась молиться. Скорость молитвы увеличивала, знала многие на память. А так как тех, за кого нужно было молиться, становилось больше в геометрической прогрессии, то и скорость молитв росла. Дошло до того, что «Отче наш» выстреливался как из пулемета. Утренние или вечерние правила с поминанием усопших или живых возносились из души бабы Любы как из моторчика. Только успевай рот открывать. Слова иногда застревали в гортани, но баба Люба с помощью специального гортанного движения пробивала пробку и снова фонтанировала молитвой.

Люди, конечно, благодарили ее. Подавали. Подносили еду или деньги.

Бабе Любе было восемьдесят три, когда она в суете молитвенной не заметила, как умерла. Продолжала делать все, к чему привыкла – на сверхскоростях.

Очнулась на собственных похоронах. Не поверила глазам своим. Устремилась в очередной раз в какой-то знакомый дом с малиновыми занавесками, чтобы молиться за упокой, вошла в комнату, где теплилась знакомая лампадка, и увидела, что это она лежит во гробе, а вокруг сидят родственники, о которых она молилась за здравие. Все в черных платках. И баба Люба во гробе – ничего такая, в белом платочке, рядом с подушечкой лежит ее девичья коса, как она хотела и берегла для случая – чтобы перед Господом девицей предстать и с зубами – челюсть вставная лежала там же. А кто же за нее молится? Баба Люба метнулась в толпу, которая стояла напротив иконы. И…и…увидела собственную дочку, которая молилась так же, как она – быстро, наспех, едва поспевая мыслями за словами. Закричала баба Люба: «Нельзя так! Бога гневим!». А дочь не слышит. Торопится, бедняга, поспеть за очередью. Теперь и прибавка – сама баба Люба.

Отныне она будет молиться за всех сверху. Молитвой спокойной, нерасторопной, вдумчивой. Потому, что Там нет времени. Нет скоростной стрелки часов. Там вечность.


Вера Ивановна

У Веры Ивановны погиб сын. Единственный. Автомобильная авария на перегоне нового автомобиля. Копил деньги, пенсионерка помогала сыну, как могла. И не знала, что помогает ему погибнуть раньше отведенного срока. Иномарка с Дальнего Востока. Чуть прибавил скорость, машина летит, как ракета. И главное – скорость не чувствуется. На отечественных скорость нельзя не заметить, а тут – с комфортом и – прямо в рай. Не мучился. Погиб моментально. Столб был неподвижен. Выгнулся от встречи с машиной так, будто радикулит прошиб.

После гибели сына Веру Ивановну саму согнуло так же. Была активная, веселая, жизнерадостная, на пенсии работала, помогала в ТСЖ с бухгалтерией. Вечерами обсуждала с соседками на лавочках свежие новости. Осуждала некоторых пьющих жителей дома, из-за которых ТСЖ в долгах. Была законницей и праведницей. За словом в карман не лезла. Такой Вера Ивановна была до гибели сына. После – сама заболела, перестала общаться с соседками, ходила слабой походкой вокруг дома, была тиха и задумчива.

А потом вдруг стали замечать ее в компании с местным пьяницей Димой – бомжом. Раньше только ленивый не выговаривал молодому парню о его лени и нежелании работать. Дима стоял весь день с протянутой рукой у магазина. Сначала покупатели говорили все, что о нем думают, осуждали, потом совали какую-нибудь мелочь и уходили, довольные своими добродетелями. Такой же была до смерти сына и Вера. Она тоже осуждала и тоже снисходительно совала мелочь в ладонь. Теперь она просила бомжа то вынести мусор – давала деньги как заработанные. То она просила помочь донести продукты до дома. Сумки были для старушки уже тяжелы. И тоже подаст немного денег, но уже как бы за работу.

Соседки, видя такую странную «дружбу» Веры и бомжа, сердито отворачивались и осуждали.

«Привечает неизвестно кого». Хотя все прекрасно знали, кто такой Дима. Человек без дома, без семьи, без будущего.

Смерть сына Вера Ивановна не пережила. Умерла ровно через год. И вот любопытное дело – вслед за Верой вскоре умер и бомж. Нашли его лежащим ничком за магазином, где он обычно стоял с протянутой рукой. Говорили, что не ел совсем ничего. Только пил. Организм не выдержал. После Веры его никто не приветил.


Загадочный мистер Чип

– Ваша цель – задержать и доставить мистера Чиповича, – твердили ему голоса через сливное отверстие санузла. – Возглавите оперативную группу. Как только мистер Чипович появится возле платного туалета на Большой Покровской, немедленно хватайте его и тащите в серый дом.

– Как я узнаю мистера Чиповича? – осторожно спрашивал Петр и вглядывался в сливную бездну. – Вы меня проинструктируете? Подмогу дадите?

– Вы узнаете его по газете в левой руке. И еще – он будет в шляпе.

– Погодите. Там много людей в шляпах и с газетами.

– Исполнять приказ. Иначе наш человек придет за вами. Ясно?

– Ясно.

– Сами подумайте, разве много Чиповичей придут в шляпе и с газетой в руке к платному туалету на Большой Покровской?

– Верно, виноват. Выхожу на задание. Подмогу дадите?

– Мы будем рядом. Если что, все видим и слышим. Голем.

– Почему Голем?

– Ваш агентурный псевдоним – Голем.

– Ух, ты. Голем. А звание?

– Гвардии майор.

– Слушаюсь.

Чтобы Петр не исчезал из информационного пространства, агенты разведки установили в канализационных трубах секретный передатчик, чтобы доводить до Петра оперативные сведения. Поэтому волей-неволей Петр выходил из дома без утреннего опорожнения и шел на Большую Покровку в платный туалет. Обычно там очередей не было. Петр совал охраннику десять рублей, спускался в подвальное помещение, делал свои дела и возвращался домой. Но теперь разведка поручила ему важную миссию: изловить мистера Чиповича и силком привести его в серый дом на площади Горького.

Голем выходил из туалета на улицу и всматривался в прохожих. Пытался угадать среди тысяч лиц таинственного и единственного Чиповича. Многие мужчины подходили под описание – были подозрительны, носили шляпы. Но мало, кто из них имел в руке газету и направлялся в платный туалет. Петр догадывался, что легкого задания не будет. Он секретный специалист. Голем. Гвардии майор. Исполняет самые сложные оперативные комбинации.

Вечером Петр заходил в свой туалет, вглядывался в темноту сливного проема и ждал, когда включится связь. Престарелая мама спала, когда Петр получал очередную инструкцию: «Сегодня вы должны задержать Чиповича и доставить его в серый дом. Ясно?»

– Так точно, – вытягивался в струну Петр. – Могу я узнать, мистер Чипович большая птица?

– Птица высокого полета. Может запутать следы. Делать вид, что он не Чипович. Но он никогда не снимет шляпу и не пройдет мимо туалета на Большой Покровской. Ясно?

– Так точно! – вытягивался в струну Петр. – Разрешите идти?

– Иди. И бди.

– Слушаюсь.

Ранним утром 20 июня Петр, наконец, встретил Чиповича. Мужчина вел себя странно. Купил в киоске газету, потом устремился в платный туалет. На нем была шляпа. Что делать? Петр решил проследить за мистером. Вошел за ним в туалет, спустился в подвал, сделал вид, что моет руки. А сам осторожно наблюдал, как Чипович закрывается за дверью кабинки, что-то делает там подозрительное, кряхтит, копошится, пытается замести следы – прямо как предупреждала разведка.

Петр дождался, пока мистер Чипович вымоет руки, и отправился за ним следом. Одновременно выбирая лучшую позицию для захвата. Возле аптеки Чипович притормозил, резко обернулся в сторону Петра, потом ускорил шаг, явно заподозрив, что за ним следят. Вот это школа!

Около сбербанка Петр нагнал шпиона и набросился на него с кулаками.

– Держи Чиповича. Враг не уйдет.

На улице Покровской утром 20 июня была потасовка. Параноидальный больной Петр К. набросился на местного жителя, спешащего на работу, и утверждал, что тот шпион. Некто мистер Чипович. Что его необходимо срочно доставить в серый дом. Там его ждут. А Петра ждет награда от государства.

Чиповичем оказался работник ЖКХ Иванов. Был напуган произошедшим. Не знал, что может оказаться героем чужого бреда.

На всякий случай в полиции взяли объяснение и с Иванова – кто он и зачем утром ходил по Большой Покровской. Проверили паспорт, явно надеясь на оперативный «улов».

Проверили через картотеку, сняли отпечатки пальцев, пробили по электронной базе. И только потом отправили в серый дом. На всякий случай. Мало ли? А вдруг это и есть таинственный Чипович? По шапке получать от коллег из серого дома никому не хочется. Кто такой Чипович, никто не знал. Но мало ли?

Петра К. отправили в его родные пенаты – желтый дом на Ульянова. Там его ожидала награда.

Партия счастья

Ночью с центральной улицы города привезли молодого парня в костюме и шляпе, который приставал к прохожим и раздавал им записки счастья и бумажки с цифрами, уверяя, что это новые деньги. На бумажках обычной шариковой ручкой стояли символические номиналы купюр. От сотни до тысячи единиц, похожих на кривой доллар. А записки были почти детские с пожеланиями счастья, здоровья, игрушек, любви, зелени, чистого неба над головой и так далее.

Молодой человек был навязчив, с каждым проходящим пытался заговорить о некоей новой Партии Счастья, в которой деньги будут раздаваться всем желающим, а пожелания в записочках обязательно сбудутся, если их сжечь, сложить пепел в воздушный шарик, запустить его и подумать хорошо. «Мысль материальна, – утверждал Шляпник. – Она поднимет желание до неба. И опустится на чью-нибудь голову. Чем больше добрых мозгошмыгов мы выпустим на волю, тем больше людей будет счастливы».

– Примите. Низкий поклон вам всем от Партии Счастья. – Раскланивался человек в шляпе. – Хотите быть счастливыми? Приходите к нам. Мы расскажем вам о счастье. Дадим рецепт. Придите к нам все страждущие и обремененные, и мы успокоим вас. Счастье в головах. несите на плечах добрые головы. И будет вам счастье.

Кому-то из прохожих поведение Шляпника показалось странным. Он и вызвал сначала полицию, потом Скорую помощь. Выяснилось, что мужчина в шляпе хоть и выглядит счастливым, блаженным то есть, но совершенно дезориентирован в пространстве. Не понимает, где находится, не помнит, как его зовут, где живет. Упрямо твердит о Партии Счастья и проповедует какую-то «ересь». Либо сектант, либо сумасшедший. На сектанта не похож, потому что никаких координат Партии на бумажках нет. Более того, все они не напечатаны, а написаны шариковой ручкой. Пожелания выглядят наивными, как в детском саду, а шляпа, как была на мужчине, так и оставалась. Никаких сборов мелочи с проходящих не было. Даже на уличного музыканта или клоуна не тянет. Доктор К-цин задал несколько вопросов из теста на вменяемость и подмигнул санитарам – дескать, наш клиент. Везем в первую городскую клиническую.

В приемном покое Шляпник вел себя странно. Когда я говорю странно, надо понимать, что в психиатрической больницы все ведут себя странно, и в этом факте, как таковом, никакой странности нет. А странность появляется тогда, когда отсутствуют странности. Человек в шляпе вел себя слишком учтиво для острого больного, слишком вразумительно. Отвечал на вопросы. Готов был подчиниться любой просьбе, раздеться, одеть больничное, дать осмотреть кожные покровы. Кроме одной детали – он наотрез отказывался снимать шляпу. В этом и была странность.

– Не могу, – говорил он и краснел. Как будто чего-то очень стеснялся.

– Почему не можете снять шляпу? – спрашивали его.

– Не могу, – снова краснел он, как девочка, и тупил взор. – Там ничего нет.

– Где?

– Под шляпой.

– Как ничего? А голова? Волосы?

– Там у меня… извините… там у меня сразу открытый мозг. Я не могу показаться перед людьми в таком обнажении. Там мои мысли. Скачут как блошки. Если сниму шляпу, они бросятся от меня наутек. И все увидят, о чем я по-настоящему думаю. Это стыдно. Понимаете?

– Да. Понимаем. Мы быстренько осмотрим голову и сразу пойдем в отделение.

– Не могу. Вы же интеллигентные люди. Сжальтесь. Вы же на улице не ходите без одежды? Это не красиво. А как же я с открытыми мыслями? Прошу. Умоляю. Мои мозгошмыги далеки совершенства.

В общем, провозились мы с этой шляпой довольно долго. Договорились. Остановились на том, что пациента отведут в ванную комнату, к нему зайдет только один человек. Санитар или врач. Чтобы обязательно был мужчина. Желательно его возраста. И чтобы его примерно роста и телосложения. Только ему он быстро раскроет свой мозг, покажет содержимое.

Потом необходимо сразу накинуть на голову пакет, чтобы не разбежались мысли. И лишь после Шляпник согласился отправиться в отделение. Но в шляпе. Или в чем-то, что закрывало бы его мозгошмыги.

Дежурный доктор Д-й вошел один, посмотрел на обнаженные мозгошмыги пациента, велел оставить пациенту шляпу. Хоть и не положено по инструкции, но иногда инструкцию нарушить можно.

Когда пациента отвели, я спросил у доктора, что он увидел под шляпой.

– Голова гладко выбрита, – ответил он. – Как земной шар расписана шариковой ручкой. Как глобус голова. Чего там только нет. И континенты, и моря. И островки добра. И озера несчастий. Все расписано. Живого места нет. Лечащему врачу придется не просто. Прежде, чем смыть с него рисунки, нужно понять, что они для него значат. Мда… редкий пациент.


Опер Вася

Опер Вася всех замучил. Плетет агентурную сеть, чтобы поймать в нее врага. А кто враг, Вася утаивает, как истинный опер – играет в тонкую сложную игру. Правила в этой оперативной игре устанавливает только Вася, но и сам иногда попадается в сети. Врагом оказался он сам. Агентурные записки донесли. Прочитал в туалете, разорвал на мелкие клочья, выпустил их перьями на улицу сквозь узкое зарешеченное окно. Рассыпались и улетели. А Вася понял, что главный враг ему – он сам. Так донесла агентура. Стало быть, себя нужно приговорить и уничтожить. Враг все-таки.

Заведующий первым острым отделением Игорь Петрович тоже плел агентурную сеть, чтобы вычислить главного врага Васи. За пачку чая его давний филер Куба сообщил в частых визитах опера Васи в туалет. Игорь Петрович понял, что Вася вычислил своего врага, и скоро начнет готовить уничтожение.

Васин бред всегда развивался по закону жанра.

Сначала включалась оперативная жилка (Вася когда-то служил в уголовном розыске), затем сплеталась агентурная сеть и уже потом назначался враг. И если врагом был кто-нибудь из соседей по палатам, жди беды. Глаз да глаз нужен был за пациентом.

Игорь Петрович знал, что когда он пригласит Василия Самуиловича на беседу в свой кабинет, начнутся обычные словесные кружева, чтобы усыпить бдительность доктора.

– У меня было триста шестьдесят шесть раскрытий за год, – упрямо твердил бывший опер. – Ровно на одно больше, чем дней в году. И я не выходил из квартиры. Приезжала машина, выгружала водку, ко мне приходили конкретные мужики. И за пьянкой болтали, а я слушал. Из каждого разговора по два, а то и по три раскрытия. И это вам не методом личного сыска, не ногами как молодой. Это агентурная работа. Высший пилотаж.

И всегда – одно и то же начало.

– Василий Самуилович, а сейчас вы поймали кого-нибудь в оперативную сеть? – спрашивал Игорь Петрович.

– Нет, – поспешно врал опер Вася. – Старый я стал для оперативной работы. Забывать стал много.

– Ох, не верю. Не верю. Наговариваете на себя.

Филер Куба донес до Игоря Петровича новую информацию. Вася скупает за сигареты крепкие красные пилюли, которые дают от галлюцинаций. В больших дозах эти пилюли сами вызывают галлюцинации. Поэтому медсестры контролируют, чтобы пациенты пили их по инструкции. Но они умеют обманывать. Зажимают пилюлю под языком, показывают пустое зево и выплевывают пилюли в карманы. За каждую пилюлю Вася дает по одной сигарете. Пациенты довольны. Вася тоже.

Игорь Петрович понял, что Вася хочет ими кого-то отравить. Значит, уже вычислил очередного врага. Но кто враг? Вася этого никому не скажет. Выучка.

По поручению Игоря Петровича за Васей незаметно следили. Вася умел уходить от погони, заметать следы, притворяться другим человеком. Так вышло и на этот раз. Почуяв за собой слежку, Василий ринулся ночью в туалет, достал из кармана отраву и выпил на раз, чтобы расправиться, наконец, со своим главным врагом.

За Васей пришли вовремя. Он уже сползал по стеночке в туалете, планировал на пол, вокруг него уже кружили красные бабочки, потолок распахнулся, сверху ударил в глаза яркий свет. Васю подхватили два санитара и повели в процедурный кабинет промывать желудок.

Очнулся опер Вася в наблюдательной палате. Руки и ноги были зафиксированы скрученными простынями, на соседней койке лежал Куба. Пациенты набросились на филера после предательства Василия. Опера Васю уважали. А Кубу боялись и не любили. Следующим врагом Вася назначит Кубу. Заслужил.

Рай Ромки райкина

По утрам я обычно прогуливаюсь по микрорайону. Выхожу около 4-х, когда только-только появляются первые бегуны, собачники и странные люди, вроде меня, которые в такую рань не занимаются пробежками, не выгуливают домашних питомцев, а бесцельно шляются по городу.

Не много таких, но есть.

У меня подобные бесцельные прогулки вошли в привычку. Многолетнюю. Практически всех странных утренних я знаю в лицо.

Среди них есть Ромка райкин. Райкин – это не фамилия Романа. Имя женщины, с которой он много лет назад проживал. Райка. В молодости девушка бойкая, интересная, с большой копной темных волос. Она Ромкой управляла. Поэтому не она стала ромкина, а Ромка стал райкин.

Так и повелось. Если Ромка, то райкин.

Сама Райка исчезла из поля зрения так же быстро, как появилась. Лет десять назад можно было по утрам видеть забавную процессию: сначала из частного дома выходила черная немецкая овчарка, затем появлялась Райка – опухшая, темная, с всклокоченными волосами. А за ними выходил Роман. Они шли друг за другом, овчарка приглядывала за Ромкой, Ромка приглядывал за Райкой. Куда они шли по утрам, было не понятно. Но днем они возвращались пьяные. А овчарка..? наверное, сытая. Потом Райка родила и пропала. Ребенок тоже. Остались в доме овчарка и Рома. Родители у него давно умерли, передали сыну в наследство большой дом и хозяйство. А Роман стал мечтать о рае и пить. Не о Райке он мечтал, а о рае. Своем, ромкином. Рай этот представлялся ему так: никаких забот, торопиться никуда не надо, хочешь – идешь на пляжный берег Волги, валяешься там на солнышке, пьешь пива вдоволь, закусываешь, купаешься, отдыхаешь. Мечта, а не жизнь.

О своем рае Ромка нередко рассказывал публично, когда у него вдруг стали появляться крупные суммы денег, и наивный Рома накупал водки, еды и пива, и угощал всех желающих выпить и поговорить прямо во дворе.

Вскоре выяснились причины внезапного ромкиного обогащения. Он стал директором какой-то крупной фирмы. Ромку приодели, регулярно выдавали зарплату. За то, чтобы он ничего не делал. Тратил бы деньги и таким образом воплощал мечту о своем рае.

Желающих поесть и попить на ромкины деньги было много. Взамен нужно было лишь послушать ромкины мечты о рае. Через полгода райской жизни выяснилось, что на ромкин паспорт кем-то было оформлено множество кредитов в банках, дом его был заложен-перезаложен. А Роман подозревался в крупном мошенничестве и попытках уйти от налогов. Глядя на Ромку, трудно было представить себе, что это и есть матерый хитрец. Обвели вокруг пальца наивного пьяного чудака. Мошенники.

И тогда Ромка оставил овчарку при доме, который уже по факту принадлежал другим, и ушел бомжевать на улицы. Ночует он иногда в теплотрассе, когда на улице холодно. Питается едой, которую оставляют для него на лотках крытого рынка. За это он собирает там бутылки и мусор. А летом жизнь у него расцветает, и Ромка снова воплощает свой рай в действительность. Он ничем не обременен. Никуда не торопится. Утром спускается на пляж Волги. Собирает бутылки, банки. Допивает остатки со дна (рай у него, стало быть, донный). Через час, уже вполне довольный собой и жизнью, поднимается с пляжа и идет в родной микрорайон. В руках у него пакет с остатками «донного рая», он бродит по улицам, сидит на лавках, заглядывает в урны – там нередко оставляют с вечера недопитые бутылки. Утром он уже в раю. Иногда напевает что-то себе под нос – от избытка донного рая.

Овчарку посадили на цепь новые хозяева дома. Райка больше в микрорайоне не появляется. У каждого своя жизнь.

Думаю, что Ромкин рай именно такой, к какому он стремился в своих мечтах. Сыт, пьян, свободен, ничем не обременен.


Недогляд доктора

Психика человека – сложная штука, малейший сбой может привести к непредсказуемым последствиям. Это бывает очевидно, когда речь идет о болезни и способах лечения. Выражаясь простым языком, если заточен человек под одно лекарство (даже если оно обладает эффектом плацебо), и оно на него действует, лучше оставить его, нежели бездумно менять на другое. Ну, а если говорить о сильных препаратах, которые купируют развитие бреда, то, тем более, к смене лекарства нужно относиться очень внимательно. Именно это обстоятельство едва не привело Виктора К. (пациента ПНД) в психиатрическую больницу тюремного типа. Виктор лечился у психиатра амбулаторно. Примерно раз в два-три месяца приходил к доктору, детально рассказывал ему о своем самочувствии. Доктор слушал, задавал дополнительные вопросы, и, если убеждался, что пациент критически относится к болезни и не обманывает врача, выписывал ему ту же строгую схему препаратов.

Строгая схема – один доктор – внимательный анализ – одна рабочая сетка лекарств, – действовала безотказно много лет. Обострение болезни вовремя купировали и до стационара дело не доходило.

Летом доктор уехал в отпуск. По какому-то недогляду администрации вместо него Виктора принимал молодой неопытный психиатр. Он посмотрел, какие препараты обычно выписывал основной доктор. Но, в связи с перебоями важного лекарства, заменил его на более легкое. Скажем так: вместо сильного транквилизатора прописал валерьянку. Не буквально, но чтобы понятна была разница.

Через две недели с Виктором случился острый приступ. Вызван он был двумя обстоятельствами: во-первых, пациента принимал другой врач, а, во-вторых, поменяли лекарство – сильное на слабенькое. Кажется, мелочь, но для обремененного психической болезнью – это далеко не мелочь. Строгая схема была надломана.

Виктора поймали ночью в центре города в храме, когда он пытался поджечь себя и храмовую икону.

Выяснилось, что бред его стал развиваться как некая детективная история, в которой нашлось место конспирологии, похищению и шантажу.

Вот как звучал рассказ самого Виктора вскоре после случившегося (разрывность мышления и образность патологии сохранены):

«Пришел к старому доктору. Его не было. Встретил другой. Не от земли. А от высших. Не человек. Робот. С чипом. Он решил, что я ничего не понимаю. А я сразу понял. Старого доктора держат высшие.

Меня похитили и приказали делать все, что они скажут, если я хочу вернуть на землю старого доктора. Вставили в глаз чип. Следили за всеми действиями. И это был уже не я, а мой двойник.

До них я думал, что мой старый доктор – Фауст. Передо мной стоял Мефистофель и предлагал чудо.

Я рассмеялся и плюнул ему в лицо, потребовал открыть содержимое тайны.

А потом ответил: мне ничего не надо. Ничего. Я прогоню крупного беса, чтобы подкормить мелочь.

Я живой труп. Шоковая терапия. Колесами болезнь не вытравить.

Моего доктора забрали в заложники высшие и потребовали за него выкуп. Сожжение плоти внутри храма. Ночью. Это должно быть ночью. Иначе они его не выпустят. А пока подменили каким-то фальшивым доктором, которого я не знаю. Он дал мне фальшивые таблетки, чтобы я обманывал всех. Со мной держали связь. Вели.

Самосожжение.

Чтобы немного ожить, нужно умереть. Шоковая терапия. Колеса не помогут.

Живой труп. Разве вам не знакомо это?

Ложь. Кто жил, тот знает, что такое живой труп. Меня можно воскресить. Они это знали. Забрали в заложники настоящего доктора Фауста. Ровно в полночь я проснулся. В углу иконка. Святой смотрел на меня с укоризной, я глух к молитвам. Я камень, я мертвец. Если только чудо? Нет. Чудо в ожидании.

Когда я вышел на улицу, узнал своих мертвецов. По тусклому взгляду опущенных глаз, по безразличию мимики, по отработанным многолетними привычками движениям. Я – это они. Они – это я.

Мрачное лето. Интересно, оно всегда такое? Память затирает радостные моменты. Доктора Фауста помню. Он хороший. Но его взяли в заложники. Надо выручать.

По дороге попались какие-то мамы с детьми. Зачем они ночью? Или они тоже из наших? Посмотрел. Точно наши.

Дети сонные, вялые, апатичные. Мамы угрюмые.

Факт! Если тебя тошнит, весь мир захлебывается в рвотной массе. Вгони в себя десять новых колес, и лето не зацветет. Но не обернется маем, в котором был на свободе старый доктор.

Не спеши хоронить. Время лечит. Лечит и лекарство – на время. Снимает симптомы. Тебе же проще, у тебя в голове чип высших. А у других нет.

Маленькая дырочка в глазах дает силы. И никакой пластины между мозгами и кожным покровом. Воспользуйся недостатком как преимуществом. У тебя есть то, чего нет у других. Влей в себя три стакана воды и посмотри на все другими глазами.

Напротив церкви какие-то люди. Бомжи? Алкоголики? Они тоже свои. Привносят в мир мертвецов нежелание смотреть на свет божий широко раскрытыми глазами. Похожи на больших и больных котов. Настоящие дворовые коты – лежат на обручах теплотрассы, вылизываются, славят людей, подающим им пищу. Ночной мир – это мир востока. Щелистые глаза желтых дворников и темноликих рабочих. Коты и алкоголики вписываются в эти образы как родные.

В храм пускают. У меня в кармане спирт и спички. Все готово для спасения доктора Фауста.

Захожу во дворик – там земля усеяна чипами. Таинство посевной. Весной будут всходы. Три стакана святой воды из бака вливаю в себя и закусываю воздухом и припасенным кусочком хлеба. Теперь станет легче.

Прохожу внутрь храма. Охрана смотрит на меня странно. Я не могу им сказать, зачем пришел. Голоса все слышат. А чип видит. Подхожу к иконе. Наклоняюсь. Достаю спирт и…в этот момент меня хватают черные люди. И везут сюда.

Доктор спасен? Ответьте. Доктор спасен?»

Спасен.


Шестипалый Серафим

В замкнутых сообществах умеют давать людям емкие прозвища. Что в тюрьме, что в психиатрической больнице. Прозвище отражает суть человека. Такое бывает. Если кого-то называют Философом, ясно, что человек абстрактного ума. Крыса – мелкий вор у своих. Доктор – понятно, заслуживает авторитет своими познаниями медицины. Очко – ну, тут даже и без расшифровки ясно. И так далее.

К новому пациенту первого острого отделения сразу же прилипло прозвище Шестипалый Серафим. Не шестикрылый – это было бы очевидно, и с намеком на Небесное, но именно шестипалый. На самом деле Серафим он по крещению, а так он обычный Сева. Религиозный донельзя. И шестипалый буквально. На двух руках у него в общем счете шесть пальцев. На правой руке – пять, на левой – один обрубочный. И объясняется эта аномалия до дичи просто и до одури противоестественно. Дядя Сева в деревне стал известным после того, как в окно к нему залетела шаровая молния. Покружила возле обомлевшего мужчины, опалила ему бороду и, «подмигнув», удалилась сквозь стекло, расплавив ободки портала и окрасив окружность в бурый цвет. Узнав об этом, в деревне решили, что дядя Сева и в самом деле Серафим – пламенный то есть. Он и сам позабыл, каким именем его крестили в детстве. Народная молва вспомнила, и он стал героем – Серафимом Опаленным.

После шаровой молнии с Севой стали происходить странные вещи. Явился к нему во снах какой-то старик с клюкой и приказал ему уйти в монашеский скит и жить строго по Евангелию. Что значит строго по Евангелию? И зачем мужчине с трактором, семьей и хозяйством оставлять нажитое? Ответа разумного не было. Однако внутри Севы проросли сомнения в том, живет ли он правильно? Рано утром собрал поклажу и ушел в ближайший скит подворья мужского монастыря. Без благословения правящего архиерея Севу не приняли. Предложили пожить трудником, работником без зарплаты, но в отдельной сторожке. Серафим согласился и стал штудировать Евангелие самостоятельно. Долго размышлял, что означают слова Христа: «Если соблазняет тебя рука твоя, отсеки ее: лучше тебе увечному войти в жизнь, нежели с двумя руками идти в геенну, в огонь неугасимый»?

Наконец, понял буквально: как только полезет рука за делом непристойным, лукавым и бессовестным, так ее нужно отрубить топором, чтобы не повадно было впредь грешить и войти в вечную жизнь не увечным душой.

Пропустил, однако, первую часть фразы: «Если же правый глаз твой соблазняет тебя, вырви его и брось от себя». Умышленно ли пропустил или не понял, что глаз идет впереди руки – сначала соблазняются зрением, а уж потом действием – рукой. Но и тут ревнитель веры был далек от истины. Потому что глаз-зрение запускается в действие образом мысли, то есть головой, мозгами. И если следовать буквальной логике, то, если помыслил дурное, необходимо разбежаться и треснуть свою дурную голову о какой-нибудь фонарный столб. Чтобы впредь неповадно было. И чтобы войти в вечность без головы, нежели с дурной головою. Поистине: научи дурака Богу молиться, он себе лоб расшибет.

Через полгода одинокой жизни трудника на Севу напала тоска, и он решил развеяться в городе. Сел на автобус, приехал на площадь вечером, заглянул в питейное заведение, кутнул там, как следует, а ночью оказался в мрачном притоне в обнимку с девицей. Рука его бесстыдно поглаживала спящую «красавицу», и Сева бросился бежать от женщины как от огня, как от шаровой молнии – будь она не ладна. Опалит.

Вернулся в сторожку, долго не мог оправиться от произошедшего, смотрел то на свою безбожную руку, то на топор у поленницы, наконец, впал в какой-то мистический экстаз, схватил топор и оттяпал себе пальцы. Успел перетянуть запястье жгутом и потерял сознание.

Монахи нашли трудника Серафима лежащим в крови на земле. Вызвали Скорую помощь, пальцы пришивать назад было уже поздно. Поэтому Серафима выходили в хирургии, а потом, узнав подробности происшедшего, перевели в психиатрический стационар.

Шестипалый Серафим прижился при больничке, стал помогать в тех работах, где справлялся одной здоровой рукой. И ему позволили ночевать и харчеваться при стационаре. Приезжала жена с детьми, призывала вернуться. Обещал. В деревне его ждали. Не верили, что Серафим Опаленный, которого даже шаровая молния обошла стороной, мог спотыкнуться о какую-то городскую девицу. И к тому же совершить такое жестокосердие к своей руке. Уж, скорее, поверили бы в то, что у Серафима Опаленного крылья стали пробиваться за спиной – это да. Но такое малодушие и какой-то топор по руке – это уже слишком. Не похоже на героя.


Блогер

Не так давно в больницу доставили популярного блогера. Юноша решил покончить с собой не столько из-за наложенного на имущество ареста, сколько из-за невозможности пользоваться интернетом. Иначе говоря, что чуть не погубило его, то и стало спасением. Парадокс? Отнюдь. Большую часть жизни Роман сознательно провел под прицелом собственной видеокамеры. Привык.

Под камерой делал все – ел, пил, даже с девушкой обнимался. Кажется, допусти такую опцию, как подглядывание за душой, он и сюда бы впустил своих подписчиков, лишь бы платили деньги и давали просмотры.

Без Интернета впал в депрессию. Заплутали в голове суицидальные мысли. Но в самый критический момент вдруг понял, что роскошные кадры с самоуничтожением пройдут мимо жаждущих взглядов. На миру, говорят, и смерть красна. Это точно про Романа. Хотя, надо сказать, что психика у него была прочная и совершать суицид до момента запрета на интернет он не собирался.

Придумывал развлечения, пускал в эфир, был доволен жизнью и умножал довольство на капитал. Сетевая политэкономия.

Умножал, умножал, умножал. Но не делил-ся. Гонорары текли широкой рекой. Возникало желание сокрыть полный доход. А для этого нужно было всего лишь поделить сумму на множество мелких под чужими именами. И вывести в один карман. Схему ухода от налогов прикрыли, имущество арестовали, самого блогера отправили под домашний арест без права пользоваться интернетом. И тут открылись такие скелеты в шкафах, что впору вешаться. Но как вешаться без видеокамеры? Люди не поймут. И не будет яркой прощальной роли, которая соберет еще миллиона два лайков. Лайковая политэкономия.

Не просто въелась в кожу блогера. Стала его сутью. В первый день вынужденного поста от интернета и подписчиков он еще храбрился, показывал из окна дома журналистам на улице неприличные жесты, смеялся, кривлялся, покачивал головой. А потом исчез с радаров. И лишь спустя месяц затвора в отделении больницы рассказывал лечащему врачу, в какую крутую депрессию он попал без публики, и как тяжело ему давалось решение уйти из жизни. И как не смог он это реализовать, потому что рядом не было зрителей. Беда. А петля была уже готова.

Роман говорил о своей депрессии примерно следующее:

«Я и предположить не мог, как сильно завишу от интернета. Блогерство стало моей религией. Я был связан с виртуальным миром живой пуповиной. И когда мне перекрыли связь, я стал задыхаться. Ломка страшнее чем от веществ. Ходил из угла в угол. Страдал психологически. А это отражалось на физическом самочувствии. Ничего не хотелось. Только одного – снова предстать перед миллионной аудиторией. Пробовал читать. Через час швырял книгу. Пробовал заниматься гимнастикой. Выходило хлипко. Потому что не было аудитории. Хотел освоить какую-нибудь духовную практику. И тут не получалось без людей. Мне нужны зрители. Я это понял. Ничего не могу, если на меня никто не смотрит. Если меня не хвалят виртуальными лайками».

Когда я услышал это признание, вспомнил почему-то рассказ Чехова «Пари». Главный герой – юрист – оспаривал перед банкиром идею: любой срок в тюрьме гуманнее смертной казни. В горячке спора банкир предложил юристу за огромное вознаграждение доказать свою правоту и отсидеть взаперти пятнадцать лет. Банкир заверил, что если юрист выиграет, то получит два миллиона рублей. Молодой человек согласился и провел в одиночестве много лет. Перечитал множество книг, проштудировал горы религиозной и философской литературы. Стал мудрым, крепким физически, освоил гимнастику ума и тела. А в то время банкир оказался банкротом. Чтобы не возвращать деньги, решил убить юриста. Но юрист прервал пари и тайком покинул тюрьму. Он свободен. Деньги и страсти вокруг них для него теперь не главное.

Много лет в одиночестве… Среди книг, мудрецов и гениев. А жизнь за стенами вынужденной тюрьмы кипит страстями. Богатые превращаются в нищих, неимущие богатеют, люди гибнут за металл…

Если переложить историю чеховского героя на судьбу современного блогера Романа, то у юноши все впереди. Если, конечно, он преодолеет себя и пойдет по пути мудреца. Как думаете, преодолеет? Пойдет?


Писатель

Среди литературной богемы много людей, мягко говоря, странных. И это нормально. Творчески активный человек всегда немного инакомыслящий. Не в политическом, а в психоэмоциональном смысле.

У меня есть знакомый писатель Андрей Уточкин (фамилия изменена). Он пишет оригинальные рассказы. При этом совершеннейший музофоб. Боится музыки и бежит от нее, как от огня. Говорит: «Познавший гармонию музыки, будет убегать от шума. А познавший гармонию тишины, будет убегать от музыки».

Андрей музыки избегает. Боится ее. При этом в прошлом он заядлый меломан, ценитель прекрасных мелодий, фанат дискотек. У него замечательный слух. Может с трех нот угадать мелодию. Но теперь настолько дорожит внутренней и внешней тишиной, что проповедует полный отказ от слушания музыки. Рассуждает так:

«Когда вы впускаете в себя музыку, она начинает вами овладевать. Неприметно и мягко. Самое изощренное искусство соблазнения – музыкой. Вами обладают против вашей воли, точнее с полным безволием к сопротивлению. Потому что инструменты музыки – это воздействие на утонченные сферы мозга. Я познал тишину и теперь не отрекусь от нее. Напротив, когда я бываю расслаблен и случайно пускаю в себя чужой дух в виде очаровательной мелодии, я подчиняюсь ей. Я уже не совсем я. Слушаю какого-нибудь Джимми Хендрикса и рыдаю. Зачем? Мне разве горько? Нет. Музыка тащит меня за собой. Джимми Хендрикс увлекает меня в неизвестную страну плача. Мне это нужно? Слушаю Курта Кобейна, мне от тоски провалиться сквозь землю хочется. Вы скажете классика? Все тоже самое. Моцарт, Бах, Бетховен, Шуберт. Они отнимают меня у самого себя. За что же я должен быть им благодарен?

Есть, впрочем, и побочный эффект моей психологии – шум меня просто уничтожает. Убивает в прямом смысле. Если кто-нибудь из соседей берется за ремонт, будьте уверены, ваш покорный слуга уже в лесу. Только лес и спасает».

Он признался мне, что поссорился со своей девушкой, когда она застала его наедине с музыкой. Уточкин рыдал, как рыдают на исповеди в церкви. У него в тот момент была обнажена душа. А это хуже обнаженного тела. Когда девушка открыла своим ключом дверь его квартиры и услышала рыдания, тут же бросилась в комнату и увидела склонившегося над радиоприемником Андрея, который утирал рукавом слезы. Играл Карлос Сантана, латиноамериканский гитарист, который умеет выворачивать душу наизнанку. Зачем Андрей сразу не выключил звук и продолжил самоистязание мелодией, сказать было невозможно. Что-то, видимо, от мазохизма присутствовало в его безволии. И, потом, он был уверен, что никто не застанет его в таком позорном положении.

Девушка бросилась к нему на шею и просила рассказать, что случилось. А он холодно взглянул на нее и накричал. Худшее, что можно было придумать в эту минуту. Она застала его в обнажении души. Никому и никогда Андрей не позволял этого сделать. А ведь человек в такие мгновения становится противен сам себе.

Девушка обиделась и ушла.

Он потом пытался донести до нее суть произошедшего, звонил ей многократно, но это только усугубило пропасть между им, ненормальным, и ей, нормальной девушкой. Не поняла. При чем тут какой-то Карлос Сантана? Отговорки? Он принимает ее совсем за ду-ру? Если не хочешь встречаться, имей мужество честно и открыто об этом сказать. А то придумал какую-то утонченную музофобию и приплел латиноамериканского гитариста. До чего же любят писатели усложнять банальные вещи. Она ему показала, как надо говорить. «Да, пошел ты!» И все. Какие могут быть сложности?


Калька Кафки

Расстройство личности студента Димы из второго спокойного отделения мне понятно и без штампованных диагнозов. Пытается жить социальной жизнью, вступает в какие-то молодежные сообщества, умен, активен, сочиняет стихи и поет под гитару. Но в какой-то момент хочет исчезнуть из поля общественной жизни и убежать в себя. И убегает. Так глубоко, чтобы до него не могут докопаться даже самые близкие люди. «Для одних уход в себя – это бегство больного, для других – бегство от больных». Дима-студент совместил эти крайности. Он уходит в себя, больного, от других больных. И во время этих приступов мизантропии с ним приключается одна и та же история. Калька Кафки. Подобие «Процесса», в котором маленького человека, уютно живущего в тихом болоте мещанства, вдруг выдергивают чье-то грубой и властной рукой и тащат на судебный процесс, где маленький человек виновен. Только в чем? Просто виновен и все. Потому что он маленький человек. Винтик в огромной механике бездушного государства. И еще потому, что его «болотное» мировоззрение не совпадает с мировоззрение активной части двигателя внутреннего сгорания. Студент не хочет ни сгорать, ни двигаться с большой скоростью. Он хочет жить в своем уютном болоте, и чтобы его никто не дергал.

И вот бьется этот маленький человек за право жить в своем теплом мещанском болоте, бьется как может, насколько хватает сил. Готов умереть за свое крохотное мещанское счастье. А там люди извне, не знающие сочувствия, вытаскивают его снова и снова на процесс. Примерно такой бред во время приступов психического расстройства повторяется с Дмитрием. Он описал это в стихах:

«Приходит ночью. Только лягу, на суд плывет моя кровать. И вот ведут меня с конвоем. Смеются, чтобы убивать».

Студент оказывается в огромном зале, куда его доставляют силой под конвоем (очевидно, образы агрессивного мира, в котором юноша пытается социализироваться), вокруг него множество одинаково осуждающих лиц. Без эмпатии. Брось Диму ко львам – эти люди расплывутся в восторге. «Ату его! Он не наш!».

Дима сидит в центре зала. В лицо ослепительно бьют лучи софитов. Он как в большом шоу (очевидно, еще один образ мира сего – хлеба и зрелищ. Чем больше и сильнее зрелище, тем меньше нужно хлеба наДсущного), наверху кресло прокуратора, судьи что-то пишут. Адвокатов нет. Зачем? Все равно, виновен.

– Вы признаете себя виновным? – звучит металлический голос скрытого от света судьи.

– В чем? – осторожно интересуется Дмитрий.

Холодно. Страшно. Хочется домой в теплый мещанский уют привычного уклада. Ему не хочется тягать смыслы и переворачивать вселенную. Он не Бог и не титан. Он маленький человек покоя. Оставьте его. Но его снова возвращают к публичной порке.

– Повторяю. Вы признаете себя виновным?

– Да. Признаю, – тихо соглашается он, понимая, что по-другому нельзя.

– Вы готовы понести наказание?

– Готов, – тихо соглашается Дима.

– Вас приговаривают к расстрелу.

– Что-о-о-ооооо!?

Дима вскакивает со стула пыток, рвется к судье, но безжалостные руки стражи принуждают его вернуться.

– Не хочу! Не хочу! Не хочу! – кричит Дима, захлебываясь в слезах. – Оставьте меня в покое. Что я вам сделал?

– Вот именно ничего, – отвечает металлический голос. – И это самое страшное.

Приступы обычно заканчиваются через неделю-другую, иногда переходят в кошмары, и эти кошмары, выплеснутые из подсознания в искаженную реальность, действуют на психику как крепкий настой – Дима приходит за помощью к психиатру самостоятельно. Его выводят из расстройства, прописывают антидепрессанты, примерно полгода студент пытается наладить дружеские отношения с внешним миром, но происходит какой-то неочевидный срыв, и все начинается заново – по одному и тому же сценарию – Кальки Кафки.


Баба Нюра

Ей 78. Последние пятнадцать лет после смерти мужа тянулись как привязанные. Круг общения устоялся и стал похожим на маленькое болото. Образовалось стойкое сообщество бабушек, которые изо дня в день брюзжали и жаловались на здоровье. Проклинали плохую жизнь, ругали цены в магазинах, размышляли, как повыгоднее купить лекарство от давления, сетовали на неблагодарных внуков. В результате сама баба Нюра стала брюзжать, как все, искать на себе болячки возраста, примерять те «стигматы» 70-80-летних, что появлялись у ее соседей и подруг. Но примириться с таким существованием она не могла – душа стонала.

Тогда 78-летняя баба Нюра, человек в прошлом активный, направилась не к батюшке в церковь, не к прославленным знахаркам, а на прием к обычному психологу. Приятный молодой человек внимательно выслушал ее и дал совет, которым она решила воспользоваться. Ей понравилась его образность.

Он сказал: «Если вы хотите сбросить с себя давление возрастной группы, которая смирилась со своей старостью не самым правильным образом, похороните то, что вам мешает. Выкопайте могилу, поставьте ложным смыслам красивый памятник, поплачьте и начните ту жизнь, которая принесет вам энергию и комфорт.»

Баба Нюра отправилась в магазин, купила себе кожаную «косуху», джинсы, набила себе татуировку на правом плече, покрасила волосы в фиолетовый цвет и начала новую жизнь.

Бабушки-соседки ахнули, когда увидели, как из подъезда выходит… то ли бабушка, то ли виденье.. И – хором осудили ее. «С ума сошла наша Нюрка». А Нюрка была уже не «наша», похоронила бабушка свою «старушность» в могиле забвения и открыла в себе источник желания жить. Этот источник истекал из молодежной культуры, которая пришлась по душе бывшей старушки.

«Мне Кобзон не нужен», – рассказывала она вскоре в парке группе молодых людей, которые пришли посмотреть на маргинальную бабушку. – «Он напоминает о времени, когда все строем ходили. Я этого не хочу. Лев Лещенко? Отстой полный. Другое дело – Энимал Джаз или Птаха».

Танцевала баба Нюра иногда прямо на улице под композиции любимой группы «Король и шут».

В парке освоила скейтборд. Иногда падала, смеялась, вставляла в уши наушники, и веселилась как девушка.

Молодые приняли бабу Нюру как свою.

«Старость» осудила ее и «похоронила».

Соседки отворачивались, когда ее подвозил на мотоцикле к дому какой-нибудь бородатый «кавалер» -рокер. Шептались, что она окончательно сошла с ума.

Хотели даже пожаловаться участковому, только не знали, на что. Наконец, придумали.

Написали кляузу следующего содержания.

«Просим принять меры к Анне Н. из 49-й квартиры за то, что она растлевает молодежь. Вместо того, чтобы показывать молодому поколению пример благочестия и мудрости, Анна Н. пустилась в молодежный раз-врат, покрасила волосы (бессовестная), разъезжает с мужчинами на мотоциклах, слушает дурную музыку, не удивимся, если она употребляет какие-нибудь вещества. Просим срочно принять меры».

Если перевести с официального языка на понятный, то «старость» жаловалась на то, что баба Нюра перестала ее жаловать – сидеть на лавках у дома, осуждать молодежь, жаловаться на высокие цены и неблагодарных внуков, размышлять, как экономнее купить лекарство от давления и т. д. Иными словами, стала не своя. Чужая. А для чужих – своя.

Любопытно в этой истории то, что никто не поинтересовался у самой бабы Нюры, каково ей живется в новом качестве? Поспешили сразу осудить.

Бабушка продолжает вести активную жизнь, записывает музыкальные клипы, которые выкладывает на собственном канале, пишет песни и стихи, содержание которых – ответ закостенелой массе ее сверстниц, которые осуждают, кляузничают, не могут пройти мимо ее вновь открывшегося счастья.

«Я соглашаюсь с ними, что дура-баба, – напевает она. – Но жить хочу как поет душа.»


Театр

Приступ случился в храме.

Виктор Андреевич не был религиозным человеком. Но после выявленной у него в голове опухоли, которая стала менять его восприятие реальности, он неожиданно ухватился за последнюю надежду – Бога. При этом он не стал вдруг верующим. Просто ему ничего не оставалось делать, как пойти по самому проверенному пути к чуду – обратиться к Богу за помощью.

Сказать откровенно, он и в чудо не очень верил. Докторам – да. А в чудо нет. Хотя слышал множество историй, когда чудо исцеления происходило именно внутри церкви. Главное же – поверить. И еще вопрос: насколько сильно поверить? Потому что поверить без капли сомнения не удавалось даже мужам апостольским. Что уж говорить о нем, человеке с двумя высшими образованиями и законченной еще в СССР школой марксизма-ленинизма?

И все-таки он сделал первый шаг – вошел в церковь. Врачи предупреждали его не делать резких движений головой, чтобы избежать приступов. Но когда переступаешь порог храма, сразу забываешь о врачах.

Приступ начался в полупустом храме. Виктор Андреевич вошел, перекрестился, поклонился глубоко, театрально, и фальшиво, легкой щепотью взвешивая перед собой воздух. И тут же поймал себя на мысли о том, что делает это как актер в театре перед публикой. Так нельзя. Господь видит сердце каждого. Он поклонился еще раз – глубже. И почему-то подумал о театре.

Если бы Господь Бог и ангелы сидели в первых рядах, они бы похлопали артисту. И вызвали бы его на «бис». Идиотская мысль.

После глубокого поклона Виктору Андреевичу стало нехорошо, храм закружился, разогнался до скоростей детского аттракциона с лошадками в парке, потом неожиданно остановился, а Виктор Андреевич упал на колени.

Старушка, которая чистила подсвечники, умиленно взглянула на ревнителя веры и перекрестилась.

Виктор Андреевич поднялся с новыми ощущениями пространства. У него возникло стойкое ощущение, что за ним наблюдают. Глаз Божий? Виктор Андреевич вздрогнул – неужели началось? Неужели опухоль? Вспомнил, как приятель его рассказывал, как гордыню смирял. Такой же выпускник школы марксизма-ленинизма. Заболел, пришел к вере, стал вести духовную жизнь. Исправлялся. Не мог публично кланяться и креститься перед церковью. Зажат был психологически. В новом качестве своем с удовольствием рассказывал, что это «бесы пудовые гири на его руки надели», он пыжился, потел, поднимал сначала правую руку ко лбу, потом заводил к пупку, еле удерживал, на плечах руку сводило, он сгибался к земле, и тут одолевал иной бесенок – смешливости.

Теперь и у Виктора Андреевича возникло какое-то смешливое настроение – как будто тот же бесенок напал.

«О чем я думаю? Мне о себе бы. Прости, Господи. Заигрался», – подумал Виктор Андреевич, не веря в того, к кому обращался. И в третий раз поклонился полу. И что? Ну, точно в него впился всевидящий глаз, оптическое око. Он его нутром чуял.

Выпрямился и не поверил своим глазам. Прямо на него смотрел глазок видеокамеры.

Что же это такое? Глаз Бога?

Виктор Андреевич подошел к старушке и указал пальцем на камеру.

– Ах, это? – ответила женщина. – Не обращайте внимание. Это во всех храмах сейчас. Указание правящего архиерея.

– А разве Бог не все видит? – спросил изумленный Виктор Андреевич.

– Бог все видит. А кражи пресекает охрана.

Виктор Андреевич вышел из храма и побрел домой. Его не покидало ощущение, что за ним постоянно кто-то приглядывает. Несколько раз он резко тормозил и оглядывался. Какие-то мужчины отворачивались, делали вид, что они заняты делом.

Виктор Андреевич заметил проходной подъезд, замедлился, потом нырнул в подъездный проем и исчез, а выскочил уже на другой улице. Рассмеялся, представляя себе обескураженные лица преследователей. Однако до самого дома было ощущение, что за ним наблюдают. А перед входом в подъезд стало совершенно ясно – всевидящее око находится в нем самом. Внутри него. В районе сердца.

Жены дома не было. Она вышла в магазин. Дочка слушала музыку в своей комнате.

Виктор Андреевич опустился на диван, посмотрел на часы настенные, секундная стрелка почему-то двигалась очень быстро, с невероятной скоростью, как детские лошадки на аттракционе в парке, голова закружилась, и Виктор Андреевич почувствовал явное присутствие Бога в комнате. Бог стоял за его плечами и чего-то ждал.

– Зачем камеры наблюдения в храме? – раздраженно воскликнул мужчина. – Зачем ты за мной постоянно наблюдаешь? Почему я должен верить в тебя?

Бог не ответил. Виктор Андреевич резко поднялся, кровь ударила в голову, и он свалился без чувств.

Потом была Скорая помощь, больница, операция, близкие люди, хлопоты. Не было темного тоннеля, о котором часто рассказывают люди после реанимации, не было света в конце тоннеля.

Но было стойкое ощущение того, что за ним наблюдает всевидящее око.

Спустя полгода после операции Виктора Андреевича неожиданно потянуло в церковь. Он пришел, спокойно поклонился, спокойно поблагодарил Всевидящее Око за помощь и вышел со стойким ощущением, что чудо есть.


Убийца

Галина Ивановна первая заметила странности зятя. Отчуждение в глазах, «мертвый» взгляд и еще что-то пугающее, что она прочитала в душе Юрия через его глаза. А когда зять неожиданно отпустил бородку и усы, и стал часто закрывать глаза темными очками, женщина поняла, что готовится неладное. Несколько раз она обращалась в полицию с жалобами (дурное предчувствие), однако заявление ее не принимали под предлогом надуманности умозаключения. По факту нет преступления. Значит, поводы надуманны. А если случится непоправимое? Тогда и приходить? А профилактика семейного насилия. Теща проявила недюжинное упрямство и сумела достучаться до полицейского руководства.

Заявление все-таки приняли по фактам бывших ранее семейных скандалов, во время которых звучали угрозы физической расправы со стороны мужа. Отписали участковому инспектору без всякой надежды возбудить уголовное дело. Однако, обстоятельства стали складываться по неожиданному сценарию. Пришлось передать расследование в оперативные службы.

Юрий профессиональный фотограф. В браке с Викторией провел 10 лет. Детей не было. После многочисленных ссор и скандалов решил устранить жену, чтобы начать отношения с другой женщиной. Нашел исполнителя убийства, договорился, заплатил аванс, в момент передачи денег был задержал. «Киллером» оказался оперативный сотрудник.

После возбуждения уголовного дела фотограф был направлен в психиатрическое отделение тюремного типа. Адвокаты настояли на судебно-психиатрической экспертизе. Пытался косить под шизофреника, рассказывал врачам, что будто бы заказать жену ему приказали «голоса», которые он слышал в течении последнего года. Они угрожали ему, подчинили себе его волю, и он не мог оказать сопротивление всему, что приказывали Свыше.

После применения «сыворотки правды» (амитал-кофеиновое растормаживание) фотограф дал уникальное признание. Классическое признание психопата. Записано судебным психиатром.

«После ее угроз уйти к другому я взбесился. Но не стал, как раньше, устраивать пьяные скандалы, нет, затаился и ждал. Даже пить бросил. Чего ждал? Наверное, окончательного решения поставить крест. Она не могла по определению существовать, если не было в ее жизни для меня места. Я ей об этом сказал сразу после свадьбы.

«Или со мной навсегда, или никак».

Она рассмеялась. Подумала, что шучу.

Три года мы были счастливы. Через пять я начал замечать, что ей со мной скучно. А через десять понял, что она ненавидит меня. Хочет развестись и начать романтические отношения с Игорем с местного телевидения, который нас снимал на годовщине свадьбы. Я фотограф и хорошо понимаю, на кого, как и зачем смотрит женщина. Меня в этом не обманешь. Чутье.

Ревность – штука долгоиграющая. Я страдал, но и наслаждался картинками будущей мести.

В какой-то момент все исчезло. Злость на мир, на людей. Исчезло все, что разгоняло скуку. Вошло в меня холодное и расчетливое желание мести. И все. Более меня ничего не радовало.

Словно кровь она из меня всю выпила, потроха подменила опилками. Только мозги остались. Холодные.

Когда я окончательно принял решение расправиться с ней, у меня внутри как будто выключился какой-то важный тумблер: я перестал узнавать себя. Пошлый, серый, безликий – что может быть хуже для человека творческой профессии? Мои заказчики смотрели на меня странно и отказывались сотрудничать. Как будто у меня на лбу проявилась каинова печать. Но я фотограф. Внимательно разглядывал свое лицо в зеркало и никакой печати не находил. Глаза только стали холодными. И все.

Я решил перестать бриться. Знаете, почему? Потому, что борода и усы отвлекают от глаз. И я не прогадал. Когда появилась борода, ко мне снова пошли заказчики. Ловко я придумал? Решил, что побреюсь только тогда, когда исполню задуманное.

Задумал собрать вечеринку к годовщине нашей свадьбы. Как следует погулять. А потом сделать так, как будто Вика сбежала от меня с любовником куда-нибудь заграницу. Мне показалось, что теща моя стала о чем-то догадываться. Когда мы были у нее в гостях, она не сводила с меня глаз. Потом сказала: «Ты ведь моей доченьке никогда не сделаешь плохо?»

Я вскипел.

– С какой стати я должен ей делать плохо? – закричал я.

А она (дура) подошла ко мне, посмотрела мне прямо в глаза и перекрестила. Верующая она. Дура. Просто не мог сдержаться. Ушел. Убежал. Почему она могла догадаться? Я ведь все свое носил в себе. Был настоящим Лектором.

Вы спрашиваете, что означает, когда внутри холод? Страшно. Как мрак души, как туман, не способный рассеяться. Почему так подло устроен мир? Если ты чего-то опасаешься, обязательно найдутся люди, которые начнут заглядывать тебе в душу через глаза. Страх лукавый попутчик. Но совсем без страха нельзя. Страх трезвит как холодный душ.

Так я оказался в ловушке. С одной стороны – ее мать. Ее тревога. С другой – она, подлая, которая никогда не станет прежней. Есть еще я, который должен идти до конца. Знаете, что такое идти до конца? Это значит, никакого раскаяния. Спрятал пилу, значит, она должна заиграть. Есть такая мелодия пилы. Знаете? Лучшая музыка. После вечеринки все должно случится в ванной комнате. Потом вынесу пакеты через черный ход. И здравствуй свобода и прощай расхлябанность души.

Между прочим, я не старик – далеко еще. Сорок пять – все жизненные процессы в норме. Биологические? Нет, не угасли. Просыпаюсь в пять с твердым пружинистым тонусом. Только этой жены не надо. Обманывать тело не могу. Если она предала меня даже в мыслях, я имею полное право на ее физическое устранение. А потом на близость с другими. Пока она жива, не хочу сближаться с другими. Она – живая – всегда будет стоять призраком между мной и другими женщинами. А если ее не будет совсем, то есть через огонь очистится, я буду спокоен.

Скажу откровенно: не понял, как ледяной осколок вошел в мой мозг. И как вышло, что я не почувствовал, что нахожусь в плену. В плену чего? – спросите вы. Отвечу – в плену страха. Да. Что-то проникло в мозг. Не люблю теории заговоров. Человек – единственный враг себе. Нет ни Бога, ни черта. Сам человек себе и Бог и дьявол.

И вот я один из них. То есть, нас – один из массы трусливых людишек который не может хладнокровно довести дело до конца. Теща виновата? В том, что у ее хватило смелости посмотреть мне прямо в глаза? Нет. Она сильнее меня. А я допустить этого не мог.

Накануне вечеринки я понял, что сам не смогу совершить убийство жены. Не потому, что струсил. А потому, что влезла ее мать.

Набрал в интернете в поисковике запрос на киллера. Всплыл один человек, который запросил баснословную сумму. Это меня и подкупило. Если бы он запросил не много, я бы подумал, что он подставной. А с той суммой, которую он запросил у меня через личную переписку, я был уверен – это тот человек, который мне нужен.

Ну, а дальше вы все знаете. Оказалось, что теща уже обратилась в органы и они как бы вели меня. И этот киллер меня сдал с потрохами. В общем, это был их агент.

Впереди суд и скорее всего большой срок. Меня же не признают невменяемым? Нет? Или… может быть, нанять хорошего адвоката?»

Фотографа признали вменяемым. Он получил семь лет колонии. Не помогли хорошие адвокаты.

Неразменный гусь

– Здрав-ствуй-те, а вы куда идете? – тянет мне руку в рваной перчатке толстый улыбчивый олигофрен Рома, который ходит взад-вперед по больничному дворику. Ему разрешают по утрам помогать убирать мусор. Рома от этого счастлив. Он вообще почему-то все время счастлив. Гораздо больше, чем я, или другие сотрудники психоневрологического интерната. – Здрав-ствуй-те, а вы куда идете? – снова повторяет он свой вопрос и снова расплывается в улыбке. Ему хорошо. – Гы-гы-гы, – мычит он.

– Здрав-ствуй-те, – отвечаю я, вторя его интонациям. – Куда иду, не знаю. А вы куда идете?

Рома захлебывается от смеха. То ли я в этой игре «подопытный», то ли он просто счастлив и хочет свое счастье разделить со мной.

– Здра-вствуй-те, а вы куда идете? – повторяет он по слогам и снова смеется. – Гы-гы-гы.

– Здравствуй, Рома, куда я иду? Иду в мир людей, которые считают себя умными, но почему-то не очень счастливы, – отвечаю я, оставляя олиго наедине со счастьем. – Суточное дежурство у меня, Роман. Пойду заварю крепкого чая.

Слышу, как Роман веселится.

– Здравствуйте, а вы идете куда? – То ли мне, то ли еще кому-то. Не знаю. Не поворачиваюсь. Прохожу в сторону приемного покоя – моего убежища на сутки.

Куда иду я? Куда иду? Хороший вопрос, Ромка, умный вопрос. Никто бы так просто из умных людей не поставил вопрос всей моей жизни. Куда иду? Камо грядеши? В сказочную страну, Рома, в Касталию – туда, где небо в солнце вплетается. Туда, где без улыбки нельзя. Вход заказан. Где все люди счастливы и каждый счастлив по-своему. А горюющих и страдающих нет. Разве что горюющих по несчастью другого. Иду, Рома, в рай. Как всегда. Но с первых же минут понимаю, что переступил порог ада.

Первый же вновь поступивший подтверждает это. Бывший учитель музыки из сельской школы. Теперь хронический алкоголик с частыми делириями. Пожилой Дмитрий Сергеевич. Привезли в майке, трусах, с баяном. Зачем баян человеку в трусах и майке? Именно баян и нужен ему. Без баяна нет Дмитрия Сергеевича.

– Искал гуся, которого давно пропил, – говорит мне сопровождающий доктор Куницын со Скорой. – Залез за гусем через забор к соседу. Жену его чуть до смерти не напугал. В одних трусах и майке. Да еще и с баяном. Кличет гуся и в окна заглядывает. А там хозяйка в одном нижнем белье. Подняла шум. Полицию вызвала.

Эх, люди, люди. Знали бы вы, каким был Дмитрий Сергеевич тридцать лет назад. Я знал его. Да и кто не знал тогда первого красавца на деревне. Баяниста, гармониста, завсегдатая всех уличных посиделок. У него одних гусей было штук тридцать.

Когда я его увидел впервые на деревенской свадьбе, он показался мне похожим на Марлона Брандо. Голливуд из черно-белого времени. Серый плащ с поднятым воротником, темные очки, многодневная щетина, руки в карманах. Седина. Лицо широкое, круглое, довольное, сизые глаза чуть навыкат. Отыграл концерт и на выход. В руках пакет с разноцветными бутылками. Предложил по сто граммов на посошок. Так и познакомились. Разговорились, пока он ждал деревенский автобус. Узнал, что работаю в больнице. Похвалился безо всякого жеманства.

– Я, – говорит. – Операцию экспериментальную сделал. По вживлению семенных желез молодого барана.

– И как? – спросил я.

– Успешно, – ответил Марлон. – Отбоя нет от любви.

И рассмеялся. Так же душевно и незатейливо, как накануне утром рассмеялся Рома-олиго.

Теперь Марлон стоит в приемном покое, переминается с ноги на ногу, прижимает к себе баян и никого не узнает. Видит только мифического гуся, которого, наверное, хочет изловить и пропить. И так бы до бесконечности. Ловишь одного гуся, меняешь на самогон, выпиваешь, потом еще одного – мифического – и снова за самогон. Иметь бы такого – неразменного гуся. Чтобы один раз и навсегда. Пожизненно. Таким и закусить можно. Все равно появится на следующее утро.

– У нас запляшут лес и горы….– приходит в себя ненадолго Марлон. – Давай по грамульке. Есть?

И снова шерстит взглядом по полу приемного покоя в надежде изловить гуся.

Пока не пришел дежурный врач, нарушаю инструкцию. Наливаю ему сто граммов разбавленного медицинского спирта. Чтобы снять хоть на время предделиризное состояние. Потом провожу в пятое отделение. А там подлечат.

– Ну, давай, – говорю. – Коли встретились снова. Куда идешь, Дмитрий Сергеевич? – адресую ему вопрос от Романа.

Выпил. Выдохнул. Присел. Раскраснелся. Вижу, немного отпускает ночная кутерьма с гусем.

– В церковь хочу.

– Куда? – чуть не подпрыгиваю я на месте. – В церковь к кому? От тебя там все попы попадают. Сивухой дыхнешь.

– К певчему Николаю. Он мою супружницу отпевал.

Спирт въехал в него странно… Куда идешь ты, Русь? Нет ответа.

На время приходит в себя, потом снова отчаливает в страну грез. Славно, что не удивляется смене обстановки. Был у себя в огороде, а теперь в приемном покое. Напротив – человек в белом халате.

– Вот и автобус мой подъехал. Деревенский, – улыбается вновь открывшемуся явлению Марлон. Точь-в-точь как тридцать лет назад. Как будто проснулись клетки-пульсары в его голове. – Поеду. Ты думаешь, мне хорошо? Самогон, гуси. Вру я. А врать перестану, ты приди и зарежь меня, как гуся. Сможешь? Так-то. Я на словах тоже герой. Вчера гуся забивал. Курам на смех. Гусь старый, как я, жилы одни, он со мной годы коротал. Верка пшеном его баловала. А я ему теперь голову сворачиваю и плачу. Понимаешь? Натурально, плачу. Слезы текут. И как я его после этого в суп? Не знаю, как жить. Помереть не боюсь. А жить боюсь. Вру себе и врать буду. Иначе нельзя. Вспомнишь меня. Ну, бывай, дружище. В гости приезжай. Гуся зарежу. Ради тебя зарежу. Самогоном угощу. И запляшут у нас с тобой и лес, и горы. Давай.

Пытается выйти к автобусу через окно, за которым решетка. Куда идешь ты, Марлон Брандо? Зачем? Знаю, за счастьем. Все мы туда ходим. За малым, за большим. Или за бесконечным, как у Ромы.

Эх, Дмитрий Сергеевич, и зачем ты к соседке за гусем полез? И в одних трусах и майке. С баяном. Зачем? Сейчас бы сидел у себя дома, играл на баяне, общался бы с Веркой покойницей. А теперь, извини, друг. Ты уже прошел по сводкам происшествий. Да и делирий у тебя не первый. Отпустить не могу. Поймешь, когда в себя немного придешь.

Нащупываю под столом кнопку звонка, приглашаю санитара из пятого.

Камо грядеши, Дмитрий Сергеевич? В рай.


Измена

Представьте себе, работает человек сутками напролет, не ест, не пьет, время от времени какую-нибудь дрень выкурит и снова за работу. Богема. Художник. Не последний, причем.

Назовем его Аркадием. Работал над дорогим заказом – «Современная Даная» – мотив Рембрандта, где к пышной даме приходит в спальню Зевс под видом золотых солнечных лучей. Даная (так зовут даму) внимает всему происходящему. Она – воплощенное женское начало. И неистово жаждет…

По капризу богатого заказчика Аркадий писал современную Данаю в образе молодой девушки на мотоцикле. Чудные они, эти заказчики. Представьте себе: спальня, мотоцикл и новая Даная на мотоцикле. Бред. Но аванс был очень щедрым, а сроки на исполнение совсем не велики. Поэтому Аркадий и дневал, и ночевал в мастерской, отвлекаясь лишь на самое необходимое: кофе, туалет и дрянь стимулирующую. От такого образа жизни и без стимуляции с ума сойдешь. А тут еще – подспорье.

Аркадий уже заканчивал работу, как вдруг ощутил невероятный прилив сил, невесомость, в глаза ударил яркий свет в мастерской. Девушка с картины шевельнулась, ожила, ловко спрыгнула с мотоцикла, покинула полотно и направилась к художнику в чем мать родила. То есть в таком виде, в каком он ее изобразил на потеху заказчика. В минуту экзальтации галлюцинация обладала всем набором качеств молчаливой миловидной особы, которая пришла к изнуренному мужчине не по вызову, а по влечению бреда.

Всю ночь художник развлекался с фантомной женщиной – плодом галлюцинаторной дрени и психического истощения. На радостные крики и повизгивания Аркадия в мастерскую поднялась жена и застала весьма странную картину: муж обнимал воздух и был весьма экспрессивен и горяч в своих любовных утехах.

Валентина бросилась приводить мужа в себя, но он смотрел на нее невидящими глазами и продолжал нашептывать какой-то Данае прелестную чепуху.

«Не уходи, Даная, не уходи», – плакал неверный супруг. – «Не покидай меня, Совершенная».

У художника текли слюни. Последняя цитата вывела Валентину из равновесия. Она огрела увесистой пятерней слюнявого Аркадия, брызнула ему в лицо холодной воды. Но привести мужа в чувство так и не смогла.

Вызвала скорую помощь, объяснила суть дела, вскоре наркологическая бригада выехала на вызов. В стационар Аркадия не стали отправлять. Сделали инъекцию сильных успокоительных, чтобы проспался, велели давать художнику больше питья. Взяли за вызов деньги и уехали.

А когда Аркадий пришел в себя и первым делом бросился к картине с Данаей, увидел, что полотно полностью готово и успокоился. Ночное рандеву с им же созданной моделью-галлюцинацией он не помнил совсем. С женой был крайне любезен, учтив, жаждал простой супружеской ласки. Каково же было удивление Аркадия, когда жена обвинила его в измене – фактической измене, свидетельницей которой она, якобы, случайно стала. Более того, начала угрожать разводом и разделом имущества в ее пользу, так как в брачном контракте было прописано, что в случае фактической измены одного из супругов большая часть имущества достается потерпевшей стороне.

Но где же факты? По-человечески никакой измены не было. Юридически, фактически то есть – тоже. И вообще можно ли принять за измену игры искаженного разума? Разумеется, нет. Так посчитал Аркадий. И заявил своей жене, что ровным счетом не помнит ничего, что происходило той злополучной ночью. Что жену свою он любит и никогда ей не изменял. Даже мысленно. Тут Аркадий несколько слукавил. А когда передавал Данаю заказчику, улучил момент, когда его никто не видит, прикоснулся губами к холсту и шепнул: «Приходи по ночам, Совершенная».

А была ли Даная? Фактически.


Тест

Знаю практикующего психолога, который предлагает студентам необычные тесты. Дает сюжет какого-нибудь преступления, обыгрывает его сказочными персонажами и просит раскидать на всех участников события процент вины каждого, исходя из общего 100.

К примеру, пошел сказочный богатырь Руслан совершать подвиги и оставил прелестную Людмилу одну дома. Красавица заскучала. Мимо дома проходил Кощей Бессмертный, обернулся молодым златоустом, постучал в дверь, напросился на чай и – соблазнил бедную Людмилу. А в самый пикантный момент наблюдала через щелочку в окне акт прелюбодеяния случайно проходившая рядом с домом Баба Яга. Тут же устремилась к Руслану сообщить ему «благую весть». Руслан в горячке схватил меч и прилетев домой на сказочном скакуне, отрубил неверной Людмиле голову.

Итак, произошло убийство в состоянии аффекта на почве ревности. Но оно не произошло бы, если бы в этой истории не оказалось соблазнителя Кощея и бабки-наушницы и сплетницы Яги. Кто виноват в преступлении больше всех? Руслан? Людмила? Кощей? Баба Яга? Как раскидать 100 процентов вины на каждого?

Кто-то из студентов клеймил блудницу (это были в основном девушки) – отдавали 100 процентов вины Людмиле. А остальные персонажи – ангелы? Кто-то считал, что виновата сплетница-бабка и ставил ей как минимум 75. Ну, у каждого свое видение ситуации. В этом суть психологического теста. Выявить свое отношение к проступкам и преступлениям.

Я это к тому, что по похожему сценарию произошло преступление в небольшом российском городе Н., где в общем все более-менее друг друга знают. Жила семья не богато, муж уезжал в Москву на вахтовые заработки (прототип Руслана), жена с детьми (прототип Людмилы) оставалась одна. Ночью укладывала детей спать, а сама прихорашивалась и уезжала в ночное помогать подруге таксовать, сидела для страховки на переднем сидении. Извоз ночной – богатый. Приезжала под утро с деньгами. Все это видели старушки, которые по утрам выходили за привозным молочком. Судачили меж собой, обвиняли молодую женщину в изменах мужу. Позвонила одна радетельница справедливости мужу в Москву. Тот сорвался, прилетел в городок, не нашел жену ночью дома, дождался утра и на глазах сплетниц застрелил «неверную» из охотничьего ружья.

Вопрос: кто виноват в преступлении больше всех? Мнимый Кощей в лице подружки, которая наняла женщину на сомнительные подработки? Или старушки-сплетницы, которые не разобравшись в деталях, поспешили заклеймить женщину? Или ревнивый муж, который в состоянии аффекта застрелил «неверную»?

Как бы вы раскинули те пресловутые 100 процентов вины на каждого из участников события?

Лично для меня грех осуждения один из самых противных. А убийство – самый тяжкий.


Биг мама

История основана на реальных событиях, которые произошли в середине прошлого века в Америке. Позже эту патологию диагностировали во многих странах мира, в том числе и в России.

Миссис Смит для всей родни была Биг-Мама – столп и утверждение истины. Так повелось. Характер железный. Воля стальная. Ум прагматичный. Вредных привычек нет. Кажется, тип долгожителя. Есть такой. Когда человек считает себя во всем правильным, не обременяет себя излишней рефлексией, муками совести, ведет здоровый образ жизни.

Тем более, показалось странным, когда Биг-Мама созвонилась со всеми близкими родственниками, пригласила их на ужин на веранду загородного дома и произнесла стальным голосом:

«Прошу вас предать меня земле. Место на кладбище я купила».

Молчание.

Почти могильное.

Сначала никто ничего не понял. Если это была шутка Биг-Мамы, то весьма странная, неожиданная, дикая для рассудительного человека.

Однако, теперь становилось понятно, почему так страшно сервирован стол. Застелен красным бархатом, вместе с вином стоят тарелки с поминальным киселем.

«Вы еще ничего не знаете. Я давно не живая. Умереть не могу. Отравляю мир своими ядами. Поэтому подумав, приняла решение. Вы должны меня предать земле. Иначе покоя не будет ни мне, ни вам».

Последнее время Биг-Мама вела себя необычно. Зачастила на кладбище. Ходила между могилок. Всматривалась в фотографии покойников. Часами просиживала на могилке мужа. Разговаривала сама с собой. Ее приметил церковный сторож. Спросил, кого она разыскивает.

«Если семя, брошенное в землю, не умрет, не будет и плода», – был ответ. – Я и есть то семя…»

Сторож ретировался. Выглядела старушка и в самом деле как выбравшаяся из могилы покойница. Губы синюшные, взгляд холодный. Бррр.

Родственники бросились разговаривать с Большой Мамой. Но она была непреклонна.

«Вы не знаете. Я умерла много лет назад. Души нет. Одно больное тело. И я в этом гниющем теле бессмертна. Оно разлагается и отравляет весь мир. Неужели вы не чувствуете смердящего запаха? Неужели вы не понимаете, что оставляя меня отравлять людям жизнь, вы нарушаете законы природы? Если не сделаете вы, придется мне самой отрезать гниющие органы. Вы убедитесь, что там ничего нет».

Взяла в руки разделочный нож для мяса и занесла над собой.

Родственники были в шоке. Переглянулись между собой понимающе и, занимая Биг-Маму беседами о будущих похоронах, тайком позвонили в скорую помощь. Психиатрическая бригада прибыла к дому через десять минут. Старушку госпитализировали в стационар.

Если вы думаете, что я передаю содержание какого-нибудь «ужастика» типа «Приключение ходячих мертвецов», то ошибаетесь. Это редкое заболевание. Синдром Котара. Психическое расстройство, при котором человек считает, что он мертвый. В некоторых странах болезнь называют синдромом «ходячего мертвеца».

Первые дни в психиатрической клинике Биг-Мама со всеми ругалась. Убеждала, что ее место не тут, а на кладбище с другими мертвецами. Старушка расчесывала кожу до крови, пыталась выцарапать себе глаз, потому что ей привиделось, что из роговицы вылезает огромный червь, откусывала себе палец, так как палец принадлежал не ей, а миру мертвых. И требовалось срочно этот палец похоронить. Сделать могилку и написать: «Тут покоится мертвый палец бессмертной миссис Смит».

Первая беседа с психиатром выявила устойчивый бред, который Биг-Мама долго скрывала от посторонних.

Миссис Смит была убеждена, что много лет, как умерла, но тело ее продолжает влачить существование, отравляя мир. Старушка, будто бы, не нуждалась в пище. Она не ела, не ходила в туалет, не спала пять лет. Уверяла, что у нее нет внутренних органов, а кровь превратилась сначала в грязь, а потом в пыль. Бессмертие стало для нее проклятием. Единственный выход она видит в захоронении своего тела. Можно по соседству с могилкой пальца.

Когда у нее взяли кровь на анализ, она расхохоталась в лицо медсестре, обвинив ее во лжи. У нее не может быть ни крови, ни сердца, ни давления, потому что она мертва.

Когда повели в столовую, Биг-Мама впала в ярость, схватила вилку и попыталась вспороть живот, чтобы доказать невеждам, что внутри у нее пусто, но ее скрутили санитары. В палате она предприняла еще несколько попыток доказать всем, что у нее нет крови, вцепившись зубами в вену на запястье.

Биг-Маму пришлось срочно переводить на интенсивное лечение. Комплексные меры принесли положительный результат.

После выписки миссис Смит прожила не долго. И ее последняя воля быть захороненной все же произошла. Быть бессмертной – тяжкая доля.


Старик и счастье

Я иногда встречаю во время утренних прогулок старика, у которого на левом запястье выделяется татуировка: «Нет в жизни счастья» и крест кривой неумелый. А на правом запястье тоже татуировка – полная противоположность первой: «Счастье есть». И – солнце с расходящимися крыльями. Я когда видел старика, меня распирало любопытство – как он жил? Почему он начал высекать биографию на коже с надписи унылой и депрессивной – нет в жизни счастья, – а закончил философской радостью и почти религиозным позитивом: счастье есть. Коротко и понятно. Судя по его фактуре, на теле было еще множество опознавательных знаков, по которым можно было прочитать книгу жизни. Но мне было очевидно, что в молодости он столкнулся с нерешаемой проблемой и вытравил свои переживания на коже – чтобы помнить. Мне знакомо это состояние. Делаешь сам для себя памятник – не забывать. Тату – явление несмываемое. Если решился на какой-то знак, принимай, что это будет с тобой по жизни. Интересно другое. Пройдя свой жизненный путь от разочарования и депрессии, он неожиданно обрел долгожданное счастье и тут же в восторге отметил его на своей правой руке. Сколько в этом символов! Левая рука и правая. Правая ассоциируется в религиозной литературе как образ мысли, левая как образ действия. Значит, «счастье есть» на правой – это не просто крайнее тату, это полное примирение с реальностью, принятие себя таким какой есть. И блаженство духа. Наверняка первую наколку на левой руке он делал себе сам – той самой рабочей правой: и крест не ровный, и навыка в рисунках нет. Началась жизнь с чистого листа, но первая надпись была отнюдь не светлая. Ну, а под финал своей жизни старик, очевидно, решил поставить в своей судьбе оптимистическую точку – счастье есть. А то?

Так, примерно, я размышлял, глядя на татуированного старика, который каждое утро совершал привычный променад по тихому раннему микрорайону. Воображаемая история, которую я сочинил, глядя на татуировки деда, рассыпалась в один миг после того, как я заметил, что старик – левша. Это бросилось в глаза, когда он закуривал сигарету. Левша. Значит, его рабочая рука – не правая, как я думал, а левая. И это обстоятельство напрочь перечеркнуло ту идиллическую картину жизни, которую я у себя в голове нарисовал. Выходит, что первая татуировка старика была – счастье есть. И солнышко с крыльями. Человек рожден для счастья, как птица для полета. И сам он, возможно, входил в эту жизнь с большим оптимизмом. Счастлив был наверняка. Быть может, с любимой женщиной. А потом? Потом была жизнь длинною в десятки лет. И, наконец, финал – нет в жизни счастья. И правая рука. И крест на правой.

Так иногда может ошибаться писатель, который подгоняет сюжет под свое собственное представление о жизни.

Человек-фейерверк

Алексея Степановича приняли на центральной площади города возле трибуны, на которую должны были взойти большие люди. Приняли Алексея Степановича люди вежливые, пригласили в машину без опознавательных знаков, задали несколько несложных вопросов, позвонили в службу всезнания и отвезли Алексея Степановича в нашу больницу.

Я дежурил в тот день.

Воскресенье. Светит солнце. Ни одного пациента за утро. Сижу на лавочке у приемного покоя, наслаждаюсь весной. И тут – наш старый добрый Алексей Степанович в сопровождении конвоя из «вежливых людей» и доктора со Скорой.

Идет, гордо вскинув подбородок, улыбается.

– Хотел свечкой вспыхнуть на площади, – говорит доктор Куницын. – Принимайте. Какой праздник без фейерверка?

Я позвонил дежурному врачу. Игорь Петрович был на обходе. Попросил начать оформление больного. Записать суть открывшегося бреда.

Алексей Степанович наш давний знакомый. В прошлом – человек с высшим образованием и сектант, отправившийся спасаться в сибирские подземные пещеры. С тех пор регулярно попадает к нам в первое острое отделение с бредовым расстройством. И всякий раз мозг его норовит отчудить что-то оригинальное. Искал рецепт счастья для всех людей. Нашел. Люди его не поняли. Отправили к нам. А его рецепт счастья до нелепости прост и наивен. Давно уже пользуется спросом у создателей финансовых пирамид. По мнению Алексея Степановича, все человеческие усилия нужно устремить на умножение добрых дел. Например, А.С. помог соседу в чем-то малом. Дал сто рублей просто так. Сосед, приняв добро, должен это добро удвоить, завербовав для всеобщего счастья еще двоих. Те двое в свою очередь умножают добро, вербуя в «счастливое человечество» еще четверых. И так далее – добро начнет быстро распространяться по планете. Если на каком-то этапе случится сбой, тогда в работу включаются так называемые старосты, наиболее коммуникабельные и любвеобильные люди. В результате человечество начнет самоочищаться от несчастий, исчезнут войны, планета вздохнет, наконец, полной грудью. Не будет нищеты, разрухи. Все станут друг другу братьями и сестрами. И будет на земле рай. Одна загвоздка – если кто-то не захочет всеобщего счастья. Таких, по мнению мыслителя, нужно подвергнуть публичной казни – чтобы остальным неповадно было отказываться от всеобщего благоденствия.

С этой идеей наш Алексей Степанович поперся в высшие эшелоны власти. На него смотрели исподлобья, выслушивали, кивали головами, потом звонили, куда следует. И наш философ прибивался на время в родные пенаты.

На этот раз от теории добрых дел не осталось следа. Поняв, что человечеству всеобщее счастье и добро не нужно, Алексей Степанович направился на центральную площадь города в знаменательный для жителей день, с тем, чтобы вспыхнуть факелом и осветить людям их беспросветную тьму невежества.

Ученый дух в нем еще теплился. Начитался книг, в которых описывались случаи самовозгорания сектантов. Решил использовать тот же прием. Без внешнего огня загореться как свечка.

Я поинтересовался, как он собирался это сделать. Алексей Степанович постучал себя по макушке и сказал:

– У меня в голове трещина.

– Какая трещина? – спросил я, заполняя историю болезни.

– У меня в голове есть маленькая дырка, – сказал он. – Мне просверлили ее в катакомбах, когда повышалось внутричерепное давление. У нас на глубине у многих оно повышалось. Был врач. Он нам просверлил головы. И стало хорошо. Удобно. Давление нормализовалось. И голове свежо. Вентиляция.

– Так. А причем тогда самовозгорание у трибун?

– Я хотел, чтобы на меня обратили внимание люди. Сами они не видят своей нищеты. А если бы я возгорел факелом, то увидели бы и поняли.

– Ясно, – сказал я. – А технически как должно было произойти возгорание?

– О, это очень просто, – оживился Алексей Степанович. – Ветер. Залезает в трещину, производит эффект вентилятора. У меня очень высокая секреция желудка. Когда долго пощусь, выдыхаю ацетоном. Это знакомо многим постящимся. Свойство организма – вырабатывать ацетон. И превращаюсь в живой фитилек. Стоит мне только захотеть. Впускаю в трещинку воздух, выдыхаю ацетоном, аккумулирую солнечный свет и все. Я живой факел. Религиозные люди издавна пользовались этим. А я человек религиозный. Лучше одному запалиться, чем всему человечеству сгореть.

На этом замечательном высказывании мы остановились, и я проводил пациента в комнату для переодевания. На всякий случай проверил дырку в его голове. Никаких трещинок не было.


Убегающий

Хочу рассказать об одном знакомом, который имеет странность рвать с близкими людьми в тот момент, когда отношения приобретают характер постоянства. Зовут его Сергей. Где он теперь, не знаю. Могу предположить, что в каком-то городе России или, может быть, зарубежья заводит с кем-то деловые, дружеские, любовные отношения с тем, чтобы через год-два-три внезапно их разорвать.

Не знаю, с чем связана его психологическая особенность. Может быть, с детскими травмами. Не берусь судить. Но его процессы сближения с людьми развиваются строго по определенной схеме: сначала он очаровывает людей искренним участием, легко сходится, остроумен, умен, деликатен, кажется, хороший друг, добрый супруг и отец, блестящий профессионал-программист. Но проходит время, и он убегает. В прямом смысле слова. При этом Сергей вовсе не мошенник. Перекати-поле? Тоже не так. Перекати-поле, дон-жуаны, мошенники – тип более менее известный. Одни не могут прорасти корнями в почву и куролесят по земному шарику, избегая проблем и создавая проблемы ближним. Другие живут влюбленностями, от влюбленности до влюбленности, любят только саму влюбленность и страдают, если влюбленность долго к ним не приходит. Тоже понятный типаж. Никакой корысти. Всего лишь эгоизм. Но разве не должно быть разумного эгоизма? Третий тип – мошенники. Эти все делают исключительно ради корысти. По типажу Сергей ближе к Перекати-поле.

Меня он давно исключил из списка друзей, но лет десять назад, до того, как он убежал от очередной супруги, он рассказывал мне, что с ним происходит. Как только в отношениях возникает привычка, он бежит от этого как от огня. От всех привычек убегает. Полная моя противоположность. Я убежденный человек привычек. Выдерни меня из привычного круга общения, и я начну тонуть. Сергей, напротив, тонет тогда, когда его свобода привязывается привычками. Перед тем, как уехать из нашего города и оставить Ольгу, с которой он счастливо прожил три года, он в деталях поведал свое состояние. Возможно, это не патология в полном смысле слова. Какая-то психологическая особенность, с которой окружение должно как-то мириться. Потому, что сам Сергей едва ли уже изменится. Он – убегающая натура.

Так вот, с Ольгой у них все было замечательно. Ходили к друзьям в гости, путешествовали, отмечали праздники. События жизни были яркими, интересными, запоминающимися. Ольга, разумеется, привыкла к Сергею. Прекрасная пара. Она красавица. Он – воплощение энергии и жизнеутверждающих сил. И со временем для нее стало очевидно, что Сергей женится на ней, у них будет семейный очаг, множество деток. Все как у всех. Именно это обожгло и испугало Сергея – все как у всех.

Он попросил меня передать Ольге письмо, написанное вручную. Письмо было запечатано в конверт. Я согласился. Спросил его, почему он сам этого не сделает. Ответил, что терпеть не может скандалов и семейных разборок.

– Куда теперь? – спросил я.

– Поеду осваивать дальневосточный гектар, – ответил он с облегчением. – Начну жизнь с чистого листа. На новом месте.

И все. Собрал чемодан и укатил. Ольга сильно страдала. Несколько дней провела на больничном. Температурила. Не выходила из квартиры. Спала в обнимку с рубашками Сергея и признавалась потом, что хотела наложить на себя руки. Перечитывала прощальное письмо сотни раз. И ревела. Спустя время рана от предательства Сергея затянулась.

Через много лет я обнаружил его в социальных сетях. Жил в Краснодаре. Занимался программированием. Легко сходился в сетях с женщинами, легко общался в публичном пространстве. А когда я сделал запрос в друзья, и он вспомнил, с каким событием связано наше знакомство, просто заблокировал меня и все. Убегающая натура. От чего бежит? Наверное, не только от привычек, но и от прошлого, которое его нагоняет. Время стало бежать быстрее, убегать для натур убегающих стало сложнее.


Тараканы сочинителя

Кто может ответить на вопрос: «Нужны ли человеку „тараканы“ в голове?». А «скелеты» в шкафу нужны? Если вычистить человека в раз от той, казалось бы, патологической нечисти, что населяет душу, будет ли человек счастливее и жизнеспособнее? Вопрос не праздный, поверьте. Если бы все было так однозначно, мы бы жили в мире святых людей. «Светлячков». А живем в мире «Ноева Ковчега», где всякой твари по паре.

Разумеется, я за свет и радость, и счастье. Но и за снисходительный подход к таким определениям. Снисходительный к слабости человека и к его «тараканам». Скажу конкретнее: бывают случаи, когда «потравка тараканов» и «вынос скелетов» равносильно умиранию. Есть такие уникальные люди: лиши их привычной психической патологии, и они сойдут с ума. Да. Поверьте. Это вовсе не игра слов.

В местном психоневрологическом интернате лежал знаменитый (по меркам рабочего поселения) писатель. Олег К. Слава на него обрушилась в 2001-м, когда короткие рассказы неожиданно признались искушенной западной русскоязычной аудиторией. Олегу выдали премию – 100 долларов – и присвоили звание «народный писатель». Олег работал продавцом в книжной лавке и, очевидно, сам иногда сочинял рассказы. Потом публиковал, их заметили, пошло движение вокруг персоны. А заметили их потому, что в них присутствовало редкое своеобразие, связанное с нарушениями в восприятии окружающего мира. Есть, к примеру, дальтоники – видят вместо красного зеленый свет. Патология это? Разумеется. Кто же сядет в машину к водителю, у которого «красный вместо зеленого»? Но если бы этот водитель взялся описывать мир, то получилась бы очень своеобразная, даже неповторимая проза.

У Олега была особенность… патология…«тараканы в голове»…«скелеты»…он воспринимал окружающие явления полифонически. Если видел какую-то женщину, например, она у него вдруг превращалась в ходячую красную единицу, которая звучала как песня Цоя. Например. Это случалось не всегда. Во время «шевеления его тараканов». Мир становился наводнен образами ассоциаций. Кошка – пятерка серого цвета, исполняющая джазовую мелодию. Книги, среди которых он проводил время, выглядели застывшими лицами кунсткамеры с полным спектром человеческих эмоций. Маркес устало улыбался с полки, Хемингуэй хмурился, Горький рыдал. Приступы продолжались не долго, но успевали наполнить Олега творческой энергией. Продавец книг уединялся и записывал все свои ассоциации.

В науке это явление называют синестезией, смешением чувств. Нейрологический феномен.

Не всегда и не везде этот феномен считается психической патологией. Напротив, некоторые ученые считают, что это та идеальность, которая была изначально присуща человечеству, но в процессе «старения» или грехопадения, способность эта пропала, извратилась, стала напоминать психическую патологию.

Олег попал в больницу после запоя. Тяжело переживал свою невостребованность. Из книжной лавки ушел. Нигде не работал. Перебивался случайными заработками. Писал для себя. Странную какую-то повесть. Называлась не «Камо грядеши», а «Хаму грядущему». Кого он там прозревал в своем персональном безумии, сказать сложно. Проза была рваная, грязная, агрессивная. Ничего похожего на предыдущую романтическую оригинальность восприятия мира.

Женщина в его новых рассказах была молчаливая и продажная б…

И так – со всеми персонажами. Мужчинами, женщинами, собаками, кошками, трамваями.

Последние годы он мало писал. Слава прошла. Остался быт и жесткая реальность. И – то, что принесло ему славу за оригинальное прочтение мира, – те самые «тараканы» в голове.

Олегу провели курс тяжелой терапии. Кажется «заморили всех его тараканов», выгребли из подвалов души всех «скелетов». Только сам «исцеленный» Олег этому был не рад. Он замкнулся, перестал разговаривать, вернулся домой и в первый же день соорудил себе петлю в ванной комнате. Оставил после себя повесть «Хаму грядущему». Нехорошая вещь. Грязная, рваная, беспросветная.


Коля Железная Воля

От Коли-железной воли теперь остался лишь крест сварной да холмик на деревенском кладбище. А когда-то окружающие даже и помыслить не могли, что Коля-железная воля вообще способен умереть – как все обычные люди. Думали, что железная воля вытащит его из объятий костлявой. Сам Николай не раз бахвалился: мол, умирание – это всего лишь неспособность победить смерть. Так все было у Коли понятно и просто. Тянулись к нему люди. Притягивались к его незатейливой жизненной философии. Бога нет, черта нет, а есть слабоволие и сила воли. С помощью воли Коля останавливал зубную боль. Хвалился, что достиг совершенства на третьем году тренировки воли. Хранил у себя в архивах вырезки из газет и журналов, где рассказывались будто бы доподлинные истории о людях, сумевших на воле встать со смертного ложа, на воле исцелиться от болезней, на воле преодолеть страх. И еще много подобного.

Любил повторять, когда изумлялись его силе воли: «Как в песне поется. Иду до конца».

А начинал с того, что учился говорить людям «нет». Сказать «нет», порой, не так просто. Требуется чрезвычайная воля. Особенно, когда логично и по здравомыслию надо бы сказать «да». Но тут ведь Коля! Тут воля! Тут идет до конца!

Например, просила соседка дрова наколоть, а Коля смотрит на нее твердо и отвечает: «Нет».

– Почему? – удивляется соседка. – Чай, я не бесплатно. И самогона налью.

– Нет, – хладнокровно держит волю Николай.

– Да что ты заладил «нет-нет»! Я тебя как человека прошу. Помоги, Христа ради.

– Нет, – отвечает Коля. – Нет никакого Христа.

– Антихрист ты, Николай, – машет рукой соседка. – А недавно еще человеком был. Пока не зачитался своей наукой.

Так же трудно было удержать волю в кулаке, когда требовалось сказать «да», а по здравому смыслу – «нет». Но мы ж идем до конца.

– Пойдешь волка в лесу брать кольями? – смеется сосед-охотник.

– Да, – не моргнув глазом отвечает Николай.

– Не трепли. Никто не ходит на волка с древесиной. Дураки только, вроде тебя. Пойдешь?

– Да, – отвечает Николай.

И пошел. И по лесу с одной рогатиной до ночи бродил. Волка не нашел, зато волю закалил до красна – из полымя да в пламя.

В тайном уголке хранил брошюру, которую купил давно на книжном развале «Тайные знания магистра П.» о том, как можно влиять на людей с помощью натренированной сильной волей. Пробовал. Получалось. Если чего-то добивался Коля, то прежде собирал волю в кулак, фокусировал желание, а затем твердо и четко говорил. Слова имели силу. Имели вес. Железный вес натренированной воли.

Когда закрывали на ночь понтонный мост через Волгу, Коля на спор переплывал туда и обратно по ледяной воде, возвращался скукоженный, как шагреневая кожа, но непобежденный, принимал подносимую чарку водки и пил за железную волю. Собственно, с этого все и началось. С фабрики первичной обработки шерсти Коля ушел, когда перестали вовремя платить зарплату. Заказов не было. А в это время прознали про местную знаменитость журналисты. И стали наведываться в поселок и репортажи про уникального русского богатыря делать. Платили хорошо. Просили что-нибудь на «бис» исполнить. Например, выпить стакан керосина. И сказать: «Я иду до конца. У меня воля».

Для Коли-железная воля труда не составляло. Он и стеклом мог закусить и зубами гирю пудовую поднимал. Уникальный человек. Коля-железная воля.