Пробуждение Ктулху - читать онлайн

Записки о прожитом (начало)

Мелькание давних, подчас даже не собственных воспоминаний может ввергнуть человека в настоящий хаос, поскольку нечто истинное и нашедшее подтверждение в документах и свидетельствах других людей легко смешивается в сознании с невероятным, чему нет никаких объяснений, а то, о чем предпочитаешь забыть навсегда, внезапно встает перед тобой с неодолимой яркостью и подчас оказывается гораздо более живым, нежели окружающая действительность.

Как правило, взрослый человек с определенным жизненным опытом в состоянии удерживать свои мысли в узде и не позволять им брать верх над желанием оставаться в добром здравии, однако подчас случается и так, что он оказывается бессилен перед неодолимыми обстоятельствами: порой какие-то подробности из давно ушедшего времени внезапно приходят на ум и против твоей воли занимают там господствующее место. Эти воспоминания, куда более яркие, чем окружающая человека действительность, затягивают его в бездну, из которой уже никогда не будет выхода. Хуже всего, однако, то, что ты не всегда догадываешься о том моменте, когда в твою жизнь входят обстоятельства, после которых ничто уже не будет происходить как прежде. Разумеется, ученый как будто совершенно в курсе, что его могут ожидать тяжелые последствия, если он вопреки предостережениям начинает изучать то, к чему прежде ни один человек не прикасался. Следует, впрочем, признать, что и ученый далеко не во всем отдает себе полный отчет – к подобным выводам мы приходим, к несчастью, слишком поздно. Однако же если речь заходит о ребенке, о подростке – ситуация складывается почти как катастрофа: дитя порой не в силах отказать взрослой родне, предлагающей ему поступить так или иначе, и чаще всего любопытство, свойственное детскому возрасту, одерживает верх над разумом и инстинктом самосохранения.

Именно об этом я размышлял, получив послание, в котором говорилось, что мой дед, Дерби Коннор Эллингтон, скончался в городке Саут-Этчесон, расположенном к северу от Кингстауна. Воспоминания нахлынули на меня неудержимым потоком: я не мог отделаться от давних впечатлений, постигших меня в те дни, когда я впервые повидался с отцом моей покойной матери.

Первая моя поездка к деду произошла, когда я едва достиг возраста четырнадцати лет. Она оставила у меня неизгладимые воспоминания. Я не мог рассказать об этом в своем семействе, поскольку мой отец, человек глубоко материалистический и в принципе достигший благодаря этому немалых высот в карьере торговца верхней одеждой для мужчин, женщин и прислуги, разумеется, поднял бы меня на смех и объяснил бы все исключительным воображением, присущим мальчуганам моего возраста. А между тем даже если мне в течение дня и удавалось изгнать из себя память об этой поездке, она с двойной силой обрушивалась на меня по ночам и присылала мне ужасающие сны, после которых я приходил в себя весь мокрый от пота и с лицом, залитым слезами. Меня трясло от невероятных, необъяснимых ощущений, которые я привез из Саут-Этчесона, и ничто во всем мире, как я полагал, не обладало силой, способной меня исцелить. Постепенно, впрочем, страшные видения начали меня отпускать и как будто утратили силу, но я всегда помнил о том, что они существуют и, возможно, нападут на меня вновь, когда настанет их время.

Насколько известно, Эллингтоны обитали в области Кингстауна приблизительно с середины восемнадцатого века. Фактически они принадлежали к числу первых поселенцев, которые и сделались основателями здешних человеческих обиталищ: до того в те края забредали лишь охотники из дикарских племен, которых, если верить старинным книгам, можно относить к человеческому племени лишь наполовину.

На протяжении нескольких поколений семья Эллингтонов становилась все более многочисленной и состоятельной, и это продолжалось до тех самых пор, пока в восьмидесятые годы в окрестностях не вспыхнула странная эпидемия, которую иные специалисты медицины тщетно пытались отнести не то к чумной хвори, не то к лихорадке, не то к некоей доселе не изученной болезни, связанной с массовым отравлением неизвестным веществом. Эпидемия закончилась так же неожиданно, как и началась, унеся с собой несколько десятков человек, и в их числе – многих членов семьи Эллингтонов.

После этого внезапно мои предки начали резко уменьшаться в численности и чахнуть; несмотря на то что большинство состояло в браках, детей рождалось все меньше и меньше. В конце концов некогда многочисленные Эллингтоны выродились в единственное, слабое здоровьем семейство, во главе которого и стоял мой дед, Дерби Коннор Эллингтон. Из всего произведенного им на свет потомства по-настоящему жизнеспособной оказалась лишь его младшая дочь, которую он, едва она достигла возраста, выдал замуж в другой город. К тому моменту он уже был необъяснимым образом полон убеждения в том, что Саут-Этчесон несет в себе некие незримые семена погибели, в первую очередь для них, в ком течет кровь основателей этого поселения.

Следует, однако, упомянуть, что дед никогда не говорил об этом вслух и не оставил ни одного письменного заявления на сей счет. Однако в том, что он был абсолютно убежден в погибельности здешнего воздуха, не имелось ни малейших сомнений, по крайней мере у его младшей дочери, моей будущей матери, которая охотно приняла предложение моего будущего отца, уроженца Мидлтауна. Достопочтенный мистер Дерби Коннор Эллингтон охотно благословил этот брак и поскорее отправил мисс Эллингтон как можно дальше от родного дома в надежде, что воздух другого поселения послужит ее здоровью и долголетию.

Увы, даже младшая дочь Эллингтона скончалась в довольно раннем возрасте: мне было в то время одиннадцать или двенадцать лет. Я был несколько удивлен тем обстоятельством, что на похороны матушки никто со стороны ее родственников не прибыл: на тот свет ее провожали исключительно родные и друзья моего отца, Филиппа Берилла Этвуда. Позднее я узнал всю предысторию семейства матушки – и это заставило меня задаваться все новыми и новыми вопросами, которые, как я теперь не без оснований опасаюсь, завели меня слишком далеко.

Таким образом, оглядываясь на прошлое в попытках отыскать корни своего происхождения, года через три после матушкиной кончины я решился отправиться в Саут-Этчесон и завести знакомство с дедом. Вынужден признать, что отец мой к тому моменту начал употреблять по вечерам слишком много алкогольных напитков и сделался не вполне приемлемым собеседником для любознательного юноши моего возраста. Другой стороной его нового образа жизни, однако, стало то обстоятельство, что он не имел никакой возможности строго запретить мне путешествие в город, откуда происходили наиболее древние корни нашей семьи.

Я приехал туда к началу лета, в самое лучшее время года, когда трава была свежего зеленого цвета и солнце светило с неба так, словно взошло впервые и исполнено радостного удивления.

На первый взгляд Саут-Этчесон производил неожиданное и поистине восхитительное впечатление. Его строения, возведенные в традиционном стиле и живо напоминающие гравюры, хранящие изображение старинных английских поселений, выглядели аккуратными и нарядными. Солнце как будто ласкало их бесконечными прикосновениями, и они отзывались на приветствия лучей радостным блеском.

Однако спустя несколько минут мне внезапно почудилось, что блеск этот несколько искусственный, его как будто навязывали зрителю, ведь куда бы ты ни повернулся – повсюду что-то сияло, золотилось и испускало неестественные красочные лучи. В обыденной жизни я прежде никогда такого не видел, поэтому на краткий миг мне стало не по себе.

Впрочем, мысли обо всех этих впечатлениях почти сразу же покинули меня, поскольку я увидел дом, принадлежащий предкам моей семьи, – дом, где ныне обитал мой родной дед. Строение это было двухэтажным и имело вид недавно возведенного – хотя и в старинном стиле; полагаю, не так давно дед вложил немалые деньги в ремонт, благодаря чему дом и был доведен до такого прекрасного состояния. Над входом красовался козырек, выкрашенный в зеленый цвет и украшенный очень простой и вместе с тем изысканной резьбой. Я знал, что этот дом принадлежит семейству Эллингтонов, поскольку видел несколько фотографий в альбоме у матушки: порой она, охваченная грустью, показывала мне снимки, где была запечатлена в детском возрасте рядом с отцом и старшими братьями, о которых я знал лишь то, что оба они умерли молодыми.

И все же я колебался, прежде чем решился подняться по четырем ступенькам и постучать в дверь, используя привязанный там медный молоточек.

Даже прежде, чем раздался этот звук, дверь распахнулась рывком, и на пороге показался высокий стройный старик. Впрочем, стариком я называл его про себя в те годы, когда мне едва минуло четырнадцать и всех, кто был старше меня лет на десять, я в мыслях своих относил едва ли не к преклонному возрасту. Ему было в то время немногим более пятидесяти, и в любом случае он выглядел крепким и полным энергии.

Глаза его блеснули, когда он встретился со мной взглядом.

– Мистер Эллингтон? – произнес я тоном, который втайне давно тренировал. – Добрый день. Меня зовут Артур Филлипс Этвуд, и бывшая мисс Эллингтон произвела меня на свет…

– А! – коротко отозвался старик. – Внук. Входи. Не стой тут на пороге. Ты голоден? Да что я спрашиваю! В твоем возрасте человек голоден всегда. Входи же, входи. Нечего торчать на улице.

Вслед за ним я вошел в дом. Внутри было темно – после пылающего солнечного света, который заливал всю улицу, я почти ничего не видел. Полагаю, мистер Эллингтон прекрасно понимал это, потому что не торопил меня и не говорил, чтобы я поднимался по лестнице, поворачивал направо или предпринимал еще какие-либо активные действия. Он стоял рядом и терпеливо ждал, пока зрение ко мне вернется. Постепенно я начал различать темные полированные стены, кое-где исцарапанные (подозреваю, то было дело рук детей, которыми некогда полнился этот дом), узкую лестницу, ведущую на второй этаж, и поворот в сторону служебных помещений. Второе помещение, отделенное стеной от прихожей, по всей видимости, было приемной.

Мистер Эллингтон указал мне именно на него.

– Посидим внизу, я приготовлю чай, – сказал он.

– У вас нет прислуги? – удивился я.

Дед фыркнул.

– Приходит два раза в неделю одна женщина. Я позволяю ей работать здесь не дольше трех часов. Этого более чем достаточно. Еду я готовлю сам или посещаю ресторан. Если ты приехал на больший срок, нежели неделя, то увидишь все своими глазами.

Я молча последовал за ним, решив не задавать больше никаких вопросов. По опыту общения с родителями я убедился в том, что взрослые люди умеют ловко уходить от ответов, которые не желают давать, и ребенок, спрашивающий «лишнее», в подобных ситуациях лишь приобретает глупый вид.

– Стало быть, малышка Эбигайл Эллингтон покинула этот мир, – проговорил дед, наливая крепкий чай в большие металлические кружки, местами погнутые. Они представляли резкий контраст со всей остальной обстановкой, и я про себя решил, что они, по-видимому, являются какими-то старыми памятниками семейных воспоминаний. Впрочем, дед не стал мне ничего объяснять, только посоветовал не хватать кружку голыми руками, чтобы не обжечься, и протянул мне салфетку. Сам он, впрочем, подобных опасений не испытывал и ни в каких салфетках не нуждался: несмотря на то что руки его были белыми и ухоженными, они определенно не испытывали боли от прикосновения к раскаленному металлу.

– Моя матушка ушла три года назад, – заметил я. – Отец присылал вам телеграмму, но так и не получил ответа.

– А что тут можно ответить? – возразил дед. – У меня имелась возможность послужить ее появлению на свет, однако я никоим образом не в состоянии был удержать ее на этой земле.

Высказавшись столь странным образом, он отпил чай и замолчал, задумавшись о чем-то.

Внезапно он спросил:

– Сколько лет тебе, ты говоришь?

– Будет четырнадцать в августе нынешнего года, – ответил я.

– Братьев и сестер, говоришь, нет?

– Мистер Эллингтон, – произнес я растерянно, – неужели матушка ничего вам об этом не сообщала?

– Не очень-то я доверяю каким-то там письмам, – отозвался дед. – Мало ли что напишет женщина, да еще собственному отцу. Соврать – не дорого взять, а уж женщины-то точно на такое способны.

Я покачал головой и, смущенный, опустил взгляд. Он засмеялся.

– Никак смущаешься? Поживи с мое да повстречайся с парой женщин, а потом еще произведи дочь на белый свет – тогда и поймешь, что я имел в виду.

– А вдруг я тоже расскажу вам какую-нибудь неправду? – решился я.

Дед откровенно расхохотался, откинув голову назад.

– Ну нет, малыш, у тебя попросту не получится, – он подмигнул мне. – Мужчина лгать не умеет. Сразу глаза отводит, или голос у него меняется. Женщина – другое дело: она живет в собственном мире и любому чужаку, что ступил на границу этого мира, с легкостью дает отпор. Он даже и не догадается, какую штуку она с ним провернула, о да, малыш, такие вещи мужчине просто в голову не придут.

– У мамы было еще двое детей, – сказал я, помолчав. – Один родился мертвым, второй, младше меня, прожил менее года. Вскоре после этого ушла из нашего мира и матушка. Она очень заботилась о нас и невероятно переживала все эти утраты. Не знаю я, что заставляет вас говорить о ней настолько ужасные вещи, – прибавил я дрожащим голосом.

Дед потрепал меня по щеке.

– Ну, ну, нечего заливать тут все слезами, – проговорил он почти ласково. – Ишь что надумал! В твоем возрасте следует уже крепко держаться на ногах. Да, твоя мать что-то писала мне такое про своих новорожденных детей, но я, честно сказать, решил, что она морочит мне голову. Она всегда отличалась обыкновением придумывать какие-то несуществующие обстоятельства и крепко морочила головы своим старшим братьям.

– О своих дядьях я знаю только то, что они уже оставили этот мир, – заметил я в надежде, что дед поведает мне какую-нибудь историю. В те годы я уже считал хорошим тоном знать о родственниках по крайней мере хотя бы общие обстоятельства их жизни и кончины. Впоследствии мое мнение сильно изменилось, но, к несчастью, тогда я уже ничего не мог поделать.

– Ты знаешь о них достаточно, – заметил дед. – Большего и не выспрашивай, смысла в том никакого нет.

Он поднялся и вынул из огромного буфета нарезанные куски хлеба с сыром. Все это зачерствело, однако и дед, и я ели их с большим аппетитом: дед размачивал хлеб, обмакивая его в чай, а я с хрустом разгрызал, как и положено подростку. Дед определенно развеселился, и я почувствовал какое-то странное удовлетворение оттого, что его доброе настроение, по всей вероятности, связано с моим присутствием. Довольно скоро мне начало казаться, что у меня с отцом моей покойной матери как будто больше общего, нежели с моим родным отцом. Возможно, так оно и было, потому что – и это признавали все – я более походил на мать, нежели на отца, и, несомненно, унаследовал от нее не только внешность, но и многие привычки, манеры и увлечения.

Обыкновенно присутствие малознакомого человека вынуждает тебя вести хоть какие-то беседы, но я определенно чувствовал, что с дедом этого делать не следует: он не любил бессмысленные разговоры, поэтому мы подолгу молчали и лишь обменивались понимающими и веселыми взглядами.

Несмотря на то что окна в этом помещении были закрыты тяжелыми шторами, ослепительный свет все же пробивался и сюда. Яркие солнечные полосы тянулись в полутемную комнату, словно неимоверно удлиненные пальцы какого-то волшебного злоумышленника, и я невольно то и дело взглядывал в ту сторону, не понимая, как следует относиться к увиденному. Впрочем, судя по поведению деда, это было здесь совершенно обыкновенным явлением, поэтому я даже не решился задавать ему вопросы о погоде.

После завтрака с разрешения деда я отправился гулять, чтобы оглядеться в таком красивом городе. Дед отпустил меня легко, впрочем, пожав плечами:

– Что ты нашел здесь красивого? Город как город… Там, где ты живешь, небось, и лучше, и интереснее… Наш-то городок совсем маленький, за час ты успеешь обойти его и соскучиться.

– Никогда я ничего подобного не видел! – вырвалось у меня. – Все такое новое, такое… словно с иголочки!

– Да где ты нашел это «с иголочки»? – удивился дед.

Я видел, что он не притворяется: мой отзыв действительно показался ему по меньшей мере странным.

– Здесь… здесь очень хорошо все прибрано, – сказал я, пытаясь подобрать наиболее ясные слова. Возможно, местные жители настолько привыкли к сияющему облику своих стен и окон, что не обращали на это ни малейшего внимания и вообще не понимали, чему может настолько удивляться приезжий человек.

– Ну, погуляй, погуляй, – благодушно заметил дед и с хрустом развернул свежую газету, которая лежала на маленьком столике возле входа. Он устроился в кресле в той же кухне, налил себе в чашку еще чая, добавил туда чего-то ароматического, взятого из старой, наполовину пустой бутылки, и небрежно помахал мне рукой. – Ступай, дружок, ступай, ведь в твои годы человеку хочется бегать туда-сюда без всякой цели, а не сидеть в тишине и покое.

Подтвердив своим поведением его правоту, я покинул дом и отправился бродить по улицам. Мое первое впечатление подтвердилось. Глаза мои непрерывно переходили от одного вида на другой, не в силах ни на чем остановиться. Как такое возможно? Несколько прохожих, которых я повстречал, приостанавливались при виде незнакомого ребенка, и со всяким я вежливо здоровался и называл свое имя, так что, полагаю, через час уже весь Саут-Этчесон был в курсе, что к достопочтенному Дерби Коннору Эллингтону прибыл его внук, сын покойной его дочери. Мою мать многие помнили – разумеется, не взрослой женщиной, а ребенком, – и две или три дамы, услышав ее имя, с самым грустным выражением лица погладили меня по голове, однако больше ничего не прибавили.

Вскоре у меня неимоверно начали болеть глаза: несомненно, это произошло из-за необходимости находиться на чрезмерно ярком свету, среди в прямом смысле слова пылающих красок, которыми буквально сочились стены здешних строений.

Я вернулся в дом и по указанию деда поднялся на второй этаж, где имелась пустая комната. Когда-то в детстве здесь жили старшие братья моей матери, объяснил дед, так что все здесь отличным образом предназначено для обитания мальчиков.

Не вполне понимая, что он имеет в виду, я огляделся: две узкие жесткие кровати с тонкими одеялами, одно невысокое окно с закругленным верхом, пол выкрашен темно-красной краской, на стене только одна картина – приглядевшись, я понял, что она изображает какой-то сюжет из Священного Писания. Там были нарисованы двое молодых мужчин, между ними – пузатый ослик, идущий по заваленной камнями пустынной дороге, какие-то скалы с одной стороны и море – с другой. На мужчинах были длинные одежды, волосы убраны под головные уборы типа тюрбанов, огромные темные их глаза блестели.

Я не сомневался в том, что здесь имеется в виду какая-то древняя притча, но вот какая – сколько ни ломал голову, ничего не мог припомнить.

Помимо уже описанной мебели, в комнате стояли небольшой столик и два стула, а в углу находилась вешалка для одежды, и на ней виднелось очень старое и длинное пальто, похожее на повешенного и давно разложившегося до состояния скелета преступника. Его плечи повисли, руки болтались, а череп, должно быть, отвалился, потому что шляпа лежала внизу, у несуществующих ног.

Я сел на одну из кроватей и задумался. Из всего, что я здесь встретил и с чем пообщался, больше всего мне понравился дед. За неделю ничего особенно скучного или неприятного здесь не произойдет, мелькнуло у меня в голове. Нужно ведь в конце концов сблизиться с родственниками! Я не оставлял также мысли разузнать о своих дядьях.

День прошел как-то сонно, скучно и незаметно, а утром следующего в дом явилась та самая женщина, которая приходила к деду помогать ему с хозяйством. Она с топотом поднялась на второй этаж – исключительно для того, чтобы встретиться со мной, надо полагать, потому что никаких уборок в этих комнатах дед посторонним людям не дозволял. (Отсюда, как нетрудно догадаться, и странное состояние старого пальто, оставшегося после одного из моих рано умерших дядьев.)

Я сидел на кровати и слушал ее шаркающие шаги. Она постучала в дверь и, не дожидаясь ответа, отворила ее. В щели показалось бледное лицо с торчащим носом, двумя глубокими морщинами, как бы отсекающими щеки от носа и рта, и маленькими, блестящими серыми глазами.

– Юный мистер Эллингтон, полагаю? – вопросила она.

– Мое имя Артур Филлипс Этвуд, – представился я.

Она поморгала, как бы пытаясь совладать с охватившим ее удивлением.

– Как так? – произнесла она наконец. – Разве вы, молодой человек, не внук мистера Эллингтона?

– Это правда, – ответил я, едва сдержав улыбку, – но внуком я прихожусь ему не по отцу, а по матери, поэтому моя фамилия другая.

– О господи! – воскликнула она, взмахнув руками. – В самом деле! Как же мне это в голову-то не пришло? – Она засмеялась и принялась трясти головой. – Вот ведь мне в голову-то не пришло! – повторяла она при этом. Я слышал ее голос, когда она спускалась вниз по лестнице.

Я пошел вслед за ней в смутной надежде хотя бы от этой женщины узнать, как погибли братья моей матушки. Да и о том, какой была моя мать в юности, до замужества, тоже хотелось бы послушать. Я-то помню ее вечно печальной женщиной, которая странным образом постарела слишком рано: в свои неполные тридцать она выглядела так, словно ей уже минуло сорок и старость до такой степени не за горами, что страх и горькая безнадежность постоянно глядели из ее глаз.

Когда я спустился, работница находилась в приемной и тщательнейшим образом вытирала пыль с полок, карнизов, столов и буфета. Мне подумалось, что это бессмысленное занятие – никакой пыли здесь как будто не водилось, однако она не без торжества показала мне белую тряпку, которой двигала взад-вперед привычными жестами, и я увидел темные полоски.

– Пыль присутствует всегда! – объявила она. – Оно-то и кажется, будто здесь вечная чистота, потому что я прихожу два раза в неделю и все прибираю, расставляю по местам и обтираю как можно аккуратнее. А не делала бы я этого – и что? Заросло бы здесь все. И месяца бы не миновало, как заросло бы все, вот так-то.

Я вынужден был с нею согласиться и поневоле прибавил, что в жизни не видел настолько чистого, идеально прибранного города, как Саут-Этчесон.

Она откинула голову назад и оглушительно расхохоталась, раскрыв свой на три четверти беззубый рот.

– Стало быть, последствия уборки видите, молодой человек? – воскликнула она. – Ох, мистер Эллингтон или как там вас на самом деле, – уж простите, не могу запомнить! – да знали бы вы!.. Уборка, говорите? Ох, насмешили! – Она снова взялась за работу и, не переставая двигать руками, проговорила: – Уборка – это дело людское, а здесь совсем иное дело. Здесь лежит великое благословение Божие, и никак иначе.

Я поперхнулся и долго не мог найти в себе силы продолжить разговор. Все это прозвучало настолько неожиданно, что буквально выбило меня из колеи.

– Благословение? – повторил я в конце концов. – Вы что имели в виду, миссис…

Я споткнулся и замолчал, поняв, что ни дедушка, ни его работница не называли мне ее имени.

– Мисс Раккуэль Радклиф! – отрезала женщина горделивым голосом. – Вот таково мое имя, мистер Эллингтон, и если вы задержитесь на житье в нашем городе, то постарайтесь уж его запомнить.

– Если я задержусь, – сказал я, – то и вы постарайтесь запомнить, что истинная моя фамилия – Этвуд, и прошу уж именовать меня исключительно так.

Она махнула рукой.

– Это в каком ином месте вы можете быть и Этвуд, и как вам угодно, а у нас вы в чистом виде мистер Эллингтон, и уж я-то вижу это с первого взгляда, уж вы мне-то поверьте.

Я вспомнил о том, как все говорили мне о моем сходстве с матерью, и промолчал. Возможно, эта странная женщина не так уж и неправа. Во всяком случае, я решил не продолжать с ней разговор на эту тему. Меня интересовало другое… Но не успел я задать вопрос о судьбе моих старших дядьев, как мисс Раккуэль Радклиф произнесла нечто странное:

– Спрашиваете, в чем здесь Божье благословение? – заговорила она, понизив голос. – Ох, мистер Эллингтон, коли ваша душа, которая здесь и зародилась, вам не подсказывает, я покажу… Если миновать церковь вон там, на холме, – она махнула рукой куда-то в сторону камина у дальней стены комнаты, – и спуститься к небольшой роще – когда-то это был вроде бы церковный сад, но с годами он оказался заброшен и одичал, хотя яблоки там до сих пор растут, только крохотные и кислые, – вот там-то и будет небольшое строение. Оно тоже раньше, как многие полагают, принадлежало церкви, а ныне – неизвестно кому. Если кто-то на него покусится, то ему, должно быть, придется иметь дело со всем городом. В любом случае туда мало кто заходит.

– А что это за строение? – полюбопытствовал я.

– Говорят разное, – уклончиво ответила уборщица и остановилась посреди комнаты, опустив руки в задумчивости. – Рассказывают, что когда-то это был склад церковной общины. Собирали там помощь людям в различных случаях: когда шла война или, к примеру, для больных во время нашествия чумы… О нашествии-то чумы в нашем городе слыхали уже?

Я кивнул.

– Почти всё ваше семейство-то вымерло, – вздохнула она. – Ох, горе тяжкое. Только вот дед остался и вы, его наследничек… Может быть, изначально-то этот склад вашей семье и принадлежал, только сейчас уже никаких документов на эту тему не осталось.

– А вы откуда знаете, мисс Радклиф? – осведомился я осторожно.

Она махнула рукой.

– Про это весь город знает. Всем же интересно было… Да только не нашли ничего. Искали лет двадцать назад, просмотрели и церковные бумаги, и в мэрии – ничего там нет нигде. И в вашем доме ничего не нашлось. Только смутные воспоминания остались. Дед ваш рукой махнул: мол, ничего мне не надо! Жилой дом, и недурной, скажу я вам, у него имеется – этого и довольно. Сам-то он, мистер Эллингтон-старший, как известно, к этому помещению никогда не ходит – до церкви когда дойдет, и хорошо, а потом сразу домой, и с холма не спускается. А вот вам бы я посоветовала там побывать.

– Почему? – спросил я.

– Ангелы там живут, вот почему! – ответила мисс Радклиф. – Не верите? А как увидите их, так сами и убедитесь! Ангелы!.. Они-то и ведут наш город по извилистой тропе, между различными обыденными бедствиями, обводя так, чтобы мы ни с одним таким бедствием не встречались. Довольно и того, что потеряли мы во время эпидемии. Буря накроет местность – нас пройдет стороной. Война ли начнется – минуют нас сражения, разве что раненые сюда доберутся. Вот так мы живем, и неспроста это, молодой мистер Эллингтон, ох неспроста, можете мне поверить!

Я подумал о том чрезмерном свете, который заливал улицы, о сверкании красок… и поневоле поверил услышанному.

Путь к холму оказался довольно долгим: почти все время я мог видеть строгие очертания храма, возведенного там во второй половине восемнадцатого века. Он был стройным, вытянутым вверх, быть может, несколько чрезмерно, но это невероятным образом гармонировало с общей обстановкой города: он как будто возвышался до самого неба и прикасался вершиной к облакам, даже и им внушая необходимую мысль о человеколюбии. Тонкие окна с острыми очертаниями блестели на солнце: то одно, то другое словно испускало отдельные лучи.

Однако дойти до храма никак не удавалось, улицы вели меня то влево, то вправо. Я видел торговые лавки с широко раскрытыми дверями, жилые здания, небольшие сады, закрывающие чье-то малое жилище, прошел площадь, где устало шевелился едва живой фонтан – так жарко было ему в этот день…

Наконец один из переулков резко начал вздыматься вверх, и вскоре я поднялся на гору. Храм вырос передо мной внезапно – сплошная стена, словно бы закрывающая собой небо. Я остановился, приложил к ней руки. На меня повеяло внезапным ледяным холодом: эти стены источали его так неистово, как будто летнее тепло и другие земные мелочи не были для них указом. Стены эти словно бы существовали в ином мире, и всякий, кому хотелось из одной вселенной очутиться в другой, мог просто войти туда. Я уже начал сомневаться, что это обычный храм, хотя внешне ничто не указывало на обратное.

Пройдя мимо, я медленно начал спускаться с холма. Дороги здесь уже не было. Мисс Радклиф рассказала все верно: сюда определенно очень мало кто приходил. Одичавший заброшенный сад все же отчетливо выделялся среди лесных растений: листья яблонь подрагивали на ветках; плоды еще не созрели, цветы уже отцвели; все здесь оказалось тихо, безмолвно; не прилетало ни пчел, ни птиц.

Я прошел еще несколько шагов – и внезапно передо мной словно бы вырос тот самый сарай. Это было совсем невысокое строение, чуть выше человеческого роста, и в дверь приходилось входить нагнув голову. Солнечный свет почти не проникал сюда, путь ему преграждали густые яблоневые листья, словно сплетавшиеся над крышей здания. Мне вдруг почудилось, что их переплетение создано кем-то искусственно, что чьи-то неведомые руки соединили эти ветки и заставили листья лежать друг на друге, создавая свету преграду.

Я прошел несколько шагов, вслушиваясь: ни ветра, ни птичьего пения, ни шороха травы – ничего не слышалось здесь. Даже мои шаги не звучали, словно я наступал не на землю, а на некое воздушное пространство, отделявшее мои ступни от почвы. Здесь была видна едва заметная тропинка, которая подводила ко входу.

Дверь его оказалась закрыта – но не заперта; едва я коснулся ее, как она тихо отошла в сторону, позволяя мне проникнуть в темное помещение, полное ледяной прохлады. По ощущению этот холод показался мне похожим на тот, что источало церковное здание. Поневоле мне пришла в голову мысль о том, что это складское помещение (чем бы оно изначально ни являлось) на самом деле принадлежит не нашему семейству, а церкви… Или же к возведению церкви тоже в свое время приложили руку давние наши предки? Такое весьма возможно…

Я наклонил голову и вошел.

Внутри было темно, и я снова, уже привычно, замер на месте, привыкая к новому, тусклому освещению. Первое впечатление, которое захватило меня в этом помещении, было, таким образом, связано не со звуком и не с картиной, а с запахом. Здесь еле ощутимо пахло чем-то пыльным и вместе с тем сладковатым. Похожий запах испускало и то пальто, что висело в комнате, где некогда обитали старшие братья моей матушки.

Наконец взгляд начал проясняться, и я увидел какие-то продолговатые тюки или поленья, висящие вдоль дальней стены. Слабый свет, проникавший в помещение через открытую дверь, озарял их еле-еле. Медленно-медленно начали вырисовываться передо мной подробности этого зрелища. Я увидел тонкие очертания подвешенных, то, что их окутывало, обволакивало, словно покрывало… Изящно скользившие очертания этих покрывал пересекались, складываясь в диагональные узоры. А там, внизу… В самом низу… Я не поверил собственному взору! Бледным, мертвенным сиянием светились маленькие, совершенно круглые лица мальчиков с опущенными веками и плотно зажатыми губами. Они выглядели как младенцы, свисали ровно – в ряду, как мне показалось, было не менее пятнадцати этих существ – и не шевелились, однако вместе с тем меня не оставляла твердая уверенность в том, что они вовсе не мертвы, что они живы и каким-то образом ждут своего часа.

Я замер – у меня внезапно отнялись руки, ноги, я не мог пошевелиться, хотя душой мечтал только об одном: убежать. У меня пропал голос, я не в состоянии был издать ни единого звука. Не знаю, сколько времени это длилось – несколько секунд или вечность.

Внезапно кое-что изменилось: одна из фигур еле заметно шевельнулась и коснулась другой. Шевельнулись и соседние, и вот уже они все принялись тихо, очень осторожно раскачиваться из стороны в сторону, делая это одновременно и с одинаковым усилием. А потом тот, что находился в центре, начал медленно, едва заметно открывать глаза.

В этот миг ко мне вернулись остатки моей воли. Я развернулся и бросился бежать что было сил. Я мчался не останавливаясь – вниз под гору, потому что так было быстрее, нежели взбираться наверх. Понятия не имею о том, что происходило у меня за спиной. Скорее всего, там ничего не было. Я не бросил назад ни единого взгляда. Ужас гнал меня через рощу, и только значительно позднее я заставил себя повернуть обратно и неспешным уже шагом направиться в сторону дедушкиного дома.

Вечером дед, разумеется, приметил, что я сам не свой, но никаких вопросов не задавал.

Я провел у него в гостях еще несколько дней, однако на улицу старался выходить как можно реже и при первой же возможности вернулся в родной город.

С тех пор мы с ним не виделись. Я не мог заставить себя даже написать ему письмо, не то чтобы навестить. Отец, по счастью, почти ни о чем меня не спрашивал. В те времена его занимали собственные переживания: на работе дела у него пошли скверно, и чем больше он нервничал по этому поводу, пытаясь залить свои печали спиртными напитками, тем хуже и хуже складывались обстоятельства.

Я отдавал себе отчет в том, что, осиротев, скорее всего, останусь неимущим, но судьба была ко мне благосклонна, и отец ушел из жизни хоть и сильно обедневшим, но все же не нищим. Незадолго до смерти он неожиданно спросил: «Как там… старик Эллингтон?»

На краткий миг мне почудилось, что он бредит и что его разумом в полной мере уже управляет смертельная болезнь, но, как выяснилось, я ошибался: хоть он больше и не в силах был подняться с постели, разум его оставался ясным до самых последних минут.

– Вы спрашиваете про деда? – уточнил я. – Но почему он вас вдруг так заинтересовал? Он далеко от нас, и всё это время мы не получали от него никаких известий.

– Да, он такой, – слабо шевельнулись губы отца. – Не пишет писем, не спрашивает о жизни других людей, даже своих близких… Но такое впечатление складывается лишь со стороны, сынок, лишь со стороны, уж поверь мне. Каким-то образом твой дед всегда обладал всеми нужными ему сведениями обо всем, что здесь происходило.

– Как такое могло случиться? – вырвалось у меня. – Отец, вам дурно. Лучше прекратим эти разговоры, они отнимают у вас последние силы.

– У меня и без того уже не осталось никаких сил, – ответил отец немного более громким голосом. – И раз уж я покидаю этот мир, тратить оставшееся мне немногое время на пустое молчание и взгляды в потолок не хочется.

У меня болезненно дернулись губы: в это мгновение отец как будто вернулся к себе прежнему, еще к тем временам, когда матушка была жива и в семье царили мир и покой: я был настолько мал и наивен, что в те дни полагал подобное состояние вечным!

– Сынок, – проговорил отец таким голосом, каким давным-давно обращался ко мне маленькому, – скажи… не случалось ли у тебя странных сновидений? Таких, словно ты переносишься в другое место и против воли отвечаешь на вопросы, которые слышишь как бы издалека, и при том никогда не видишь вопрошающего?

Раньше я никогда не задумывался о подобных вещах, но стоило отцу заговорить об этом, я словно бы из ниоткуда вспомнил несколько похожих случаев. Тогда я счел их просто странными сновидениями, какие порой приходят непонятно почему и мучают человека, пока тот наконец не найдет в себе силы стряхнуть это состояние и вернуться в реальность: какой бы она ни была неприглядной и сколько бы ни заключала в себе трудностей, все ж даже такая выглядит по сравнению с подобным сном чем-то успокаивающим и по меньшей мере понятным.

Особенно остро подобные вещи происходили со мной в те месяцы, когда матушка родила своего последнего ребенка. Я даже кричал по ночам, и родители, глубоко обеспокоенные моим состоянием, в конце концов вынуждены были обратиться к докторам. К несчастью, никакие советы служителей медицины не оказывали на меня должного воздействия. Двое или трое врачей с серьезным видом прописывали мне успокоительные порошки, снотворные отвары, массаж шеи; один, помнится, произнес мрачным многозначительным голосом: «Его спасут только молитвы», после чего отец попросту выставил его из дома и отказался оплачивать ему визит.

Наконец по рекомендации кого-то из матушкиных друзей явился старенький врач с выгоревшими от долгого времени глазами; первое, что он сделал, – вручил отцу визитную карточку, где мелким шрифтом были перечислены бесконечные его заслуги перед человечеством. «Читайте исключительно мое имя, – проговорил он. – Остальное уже не имеет значения. Впрочем, и имя тоже больше не имеет значения». – «В таком случае к чему вы отдали мне эту бумажку?» – осведомился отец, изрядно вымотанный всеми этими визитами и своеобразным – у каждого каким-то особенным – поведением докторов. «Да просто так, – хихикнул старый медик. – Некоторых такая штучка утешает… Вас нет? Хорошо… Это ничего страшного, знаете ли… Кто у вас тут болен?» Он радостно потер руки, словно ожидая получить от хозяев дома какое-то лакомство. Отец сказал сердитым тоном: «Вам разве не сообщили, что нам необходимо оказать помощь нашему сыну?» – «Должно быть, сообщили, – охотно подтвердил старый доктор, – да только я успел обо всем этом забыть… Ну, малыш, иди-ка сюда. Что тебя беспокоит?»

Родители уставились на меня, мама слева, отец – справа. Их молчание давило на меня жуткой тяжестью. Наконец я взял себя в руки и заговорил, мучительно смущаясь от происходящего: «Собственно, ничего такого… Кричу во сне, ну и снятся… всякие страхи». Старик как будто обрадовался услышанному: «Страхи? Страхи? – повторил он несколько раз. – Должно быть, страхи, да… Со страхами, малыш, надо бороться. Поэтому пропишу тебе лекарство, принимай по ложке перед сном. Вы, миссис… э… сможете сварить по рецепту?» – обратился он вдруг к моей матушке. Отец забрал рецепт сам. «Не стоит беспокоить ее, – заявил он. – Я сам все сделаю». – «Это уж как угодно, – охотно подхватил старик. – Рецепт простой, тут исключительно, знаете ли, травы… С годами я совершенно перестал верить в эти порошки и таблетки. Абсолютно не помогают, да. Травы – другое дело. Травы несут в себе много настоящего. Позвольте откланяться».

Он исчез из нашей жизни, и каким-то странным образом пропала и его визитная карточка. Позднее я пытался ее отыскать, чтобы восстановить в памяти его имя, но это мне не удалось. Отец же к тому времени помнил очень немногие подробности, которые сотрясали наше семейство в былые дни.

Полагаю, в силу малодушия я также постарался изгнать из памяти эти сны и все, что было с ними связано, и таким образом убедить себя в том, что они ровным счетом ничего не значат.

Однако на самом деле это было совершенно не так, и в глубине души я об этом догадывался. И вот в тот момент, когда уже уходящий из нашего мира отец заговорил о подобных вещах столь открыто, я ощутил острейшее желание бежать – бежать как можно скорее, чтобы все эти ужасы остались далеко у меня за спиной. Приближающаяся кончина отца и те пугающие откровения, которые вот-вот изойдут из его уст, – все это оказалось чересчур для моей души, но вместе с тем я не решался двинуться с места. Я догадывался: стоит мне убежать и оставить отца наедине с его чудовищными воспоминаниями, – и он покинет этот мир, скончается в полном одиночестве, и, если такое произойдет, моя душа будет терзаться до самой кончины. Поэтому я застыл – неподвижный и готовый принять любую откровенность, любые, самые убийственные в своей жути подробности.

– Поначалу я, как и ты, сынок, – снова раздался голос отца, – считал это обычным сновидением. Твоя матушка становилась слабее с каждым днем, и я, разумеется, очень переживал по этому поводу. Оба твоих братца, как ты знаешь, покинули наш мир, что нанесло ей неизлечимую травму. Она все чаще рыдала – не просыпаясь, прямо во сне, – и несколько раз я слышал, как она твердит: «В том нет моей вины! Я унаследовала эту особенность! Они умерли сами, их никто не убивал!» На третий или четвертый раз, когда она принялась повторять одно и то же, я попытался разбудить ее – но у меня ничего не вышло. Сначала я решил, что достаточно провести рукой по ее волосам – и она тотчас проснется или по крайней мере сменит свои видения на более приятные. Однако ничего подобного не произошло: она продолжала рыдать без слез, вздрагивать и оправдываться перед кем-то незримым. Я принялся трясти ее за плечи, пытался напоить холодной водой – все тщетно. Внезапно я застыл: в моем сознании раздался чей-то сухой, насмешливый голос: «А, пытаешься остановить меня? Отвечай! Как умерли дети? Она все равно будет врать, она ведь женщина!»

Услышав эту фразу, я и сам будто повидался с неким призраком: я узнал и интонацию, и манеру выражаться.

– Это был мистер Эллингтон! – невольно вырвалось у меня. – Мой дед!

– Стало быть, ты тоже слышал подобное, – горестно вздохнул мой отец.

– Я слышал его наяву, не во сне, – возразил я. – При личном общении он разговаривает довольно вежливо… даже ласково, – прибавил я, сам ощущая, насколько странным звучит в подобном разговоре это слово.

– Да, поначалу он таков, но не стоит обольщаться, – отвечал отец. – На самом деле для этого человека все обыкновенные люди… как будто и не люди, а некие низшие существа, о которых не следует беспокоиться. Определенно не доверял он и собственной дочери, которую как будто отпустил «на свободу» – в другой город, подальше от своей семьи.

– Я думаю, он сердился из-за смерти моих братиков, – заметил я.

– Скорее всего, – отозвался отец. – Но с той поры его голос начал являться и мне. Я отвечал вежливо и кратко, по возможности сообщая тестю всю правду: собственно, нам нечего скрывать, сынок, по крайней мере от таких, как мистер Эллингтон!.. Через полгода твоя матушка скончалась, и с той поры мистер Эллингтон приходил в мое сознание в любой момент, когда ему только хотелось. Он расспрашивал меня обо всем: о твоем развитии, о моих мыслях, о том, как обустроена могила твоей матушки и о том, какова была твоя матушка в семейной жизни на самом деле. Порой он злился на меня и твердил, что я защищаю покойницу просто из желания ему навредить… Я говорю тебе обо всем этом, сынок, потому что скоро уйду из нашего мира.

– Отец! – вырвалось у меня. – Так по этой ужасной причине вы употребляли напитки…

Я кашлянул и замолчал.

Отец ответил просто:

– Да. Но если это и помогало, то в очень незначительной мере. Твой дед в любом случае мог добраться до самых глубоких и затаенных моих воспоминаний и вволю прогуляться там. Порой мне казалось, что он топчет мою голову в самом прямом смысле слова, и я просыпался с такой болью в висках, что никакое лекарство не оказывало на нее воздействия.

– Хотите сказать, в скором времени все это начнется и со мной? – спросил я.

Отец безмолвно кивнул.

Я задумался, и наше молчание длилось довольно долго.

– Полагаю, со мной все будет происходить не настолько тяжко, – выговорил я наконец, в глубине души сильно сомневаясь, однако, в сказанном. – Ведь мы с мистером Эллингтоном как-никак родственники. К тому же я мужчина, а мужчины, как он в свое время заявил, лгать не умеют – в отличие от женщин. Подозреваю, по этой причине он и не доверял моей матушке…

– Что бы там ни происходило… – выдохнул мой отец, но завершить фразу уже не смог.

Я провел с ним последний час, держа его за руку, но думая совершенно о другом. Полагаю, ему это было уже безразлично.

В ночь перед похоронами рядом со мной неотлучно находился наш священник, молодой мужчина с блестящими, с любопытством бегающими глазами. Пришла в дом также и его благочестивая супруга, рыхлая и молчаливая дама, занимавшаяся в основном уборкой в кухне и отцовской комнате. Время от времени она чрезвычайно шумно и тяжко вздыхала – только этот звук и давал нам знать о ее присутствии.

Несмотря на то что я находился в комнате не один, ничто не могло удержать меня от беспробудного сна, в который я внезапно провалился, – определенно это произошло против моей воли. Позднее мне рассказывали, что трясли меня за плечи, подносили к моему носу пропитанный ароматом платок, пытались влить холодную воду в мои неподвижные охладевшие губы – однако все попытки привести меня в чувство оказались бессильны.

Какая-то часть моего сознания была в точности осведомлена, что я нахожусь в том самом доме, где только что отошел в мир иной мой отец, и что завтра предстоит погребальный обряд. Но другой частью сознания, гораздо более сильной и активной, я пребывал совершенно в ином месте. Это был, как я почти сразу понял, Саут-Этчесон, и, стало быть, я как бы проделал путь на север от родного мне Кингстауна. Я узнавал пейзажи, открывшиеся передо мной, строения, которыми любовался в бытность свою подростком, увидел и высокий холм, заросший деревьями – за эти годы они определенно сделались выше и еще больше одичали, закрывая половину храма своими густыми ветвями… Вот я миновал холм и прошел по улице, которая, как я знал, приведет меня в нужное место.

Дом моего деда, вот он. Такой же чистый, сверкающий, как будто новый, как и восемь лет назад, когда я появился тут в первый и последний раз.

Я не стучал в дверь и не спрашивал дозволения, поскольку был вызван какими-то необоримыми силами, которые столь откровенно желали меня видеть. За входом меня окутала тьма, но почти сразу вспыхнул свет. Сюда провели наконец электричество. Дед был против «новшеств», однако либо в последние годы сдался перед надвигающимся прогрессом, либо же подчинился чьей-то воле. Воле кого-то, с кем он не имел сил бороться.

Передо мной стоял мужчина, очень худой и высоченного роста. Он странно был одет – в нечто наподобие плаща, опускавшегося с его плеч до самого пола. Под плащом просвечивала одежда, обычные рабочие штаны и рубаха, насколько я мог разобраться.

– А, явился! – произнес он и рассмеялся тонким скрипучим голосом, проникающим до самых костей. – Пришел все-таки! Ну, входи, входи, племянник.

Я сделал еще несколько шагов, и меня окутало странным запахом – не то кислого молока, не то потного тела.

– Дядя Эллингтон! – воскликнул я, и встретивший меня человек вновь разразился смехом.

– «Дядя»! «Эллингтон»! – повторил он, сотрясаясь от непонятного мне веселья.

– Пусть войдет! – раздался властный голос деда.

Я сделал несколько шагов, отстранив моего дядюшку, и очутился в той самой столовой, где некогда мы с дедом проводили время. Там ничего не изменилось за исключением того, что туда поставили большую кровать. Дед лежал на ней – его тело выглядело крошечным на этой огромной постели.

– Подойди, – приказал он. По крайней мере, манера говорить у него осталась прежней. – Слушай меня, – продолжил он, когда я остановился в двух шагах от него. – Все мое имущество будет принадлежать тебе. Ты хорошо понял? Я уйду из этого мира прежде, чем ты доберешься до Саут-Этчесона. Даже если ты выйдешь из своего дома сейчас и немедля направишься сюда, ты все равно опоздаешь.

– Сейчас я хороню отца… – начал было я, но из прихожей донесся пронзительный смех моего дядюшки, и дед тоже с трудом растянул губы в улыбке.

– Отец твой, разумеется, старался… по мере своих ничтожных сил, – сказал дед. – Но ведь ничего у него не получилось. Уморил двоих сыновей… Как так можно? А? Есть у тебя какие-либо соображения на сей счет?

– В каком смысле – «уморил»? – не понял я. – Батюшка всегда заботился о семье, насколько мог, и беспокоился о здоровье матушки и моих братьев…

– Похоже, тебе неизвестно значение слова «уморил»? – язвительным тоном вопросил дед. Казалось, он полон сил и здоровья, так решительно и энергично звучал его голос.

– Значение слова мне известно, – с некоторой досадой возразил я, – но, честно говоря, я совершенно не понимаю, какое отношение это имеет к действиям моего покойного отца. Повторяю: он неизменно был добрым, заботливым, чему лично я являюсь свидетелем…

– Так ты ничего не знаешь, – прошипел дед и повысил голос: – Джейден Мэйсон, подойди-ка сюда поближе. Не стой в отдалении, прими участие в семейной беседе.

Я понял, что он обращается к тому человеку, которого я встретил возле входа.

Нехотя, ворча на ходу и цепляясь плечами за стену, Джейден Мэйсон прошел в комнату и приблизился ко мне.

– Повернись к свету, быстро! – прикрикнул дед, видя, что Джейден колеблется. – А ты, бедный мой сирота, гляди на своего дядюшку, гляди пристально. Глаз не отводи и не воображай, будто все это снится тебе в кошмарном сне и скоро священник так эффективно подует тебе в нос или намочит твои глазки, что ты придешь в себя.

Я был оскорблен до мозга костей – в тот момент я слишком хорошо понял, что означает это выражение, – но вместе с тем не имел ни малейшей возможности возразить. Это был не мой сон, понял я в тот самый момент. Я находился в чьем-то чужом сновидении и потому был здесь абсолютно бесправен.

Я повернулся к моему дядюшке, который был выше меня ростом по меньшей мере на полторы головы, и поднял на него взгляд.

Не знаю, какие внутренние силы удержали меня от истошного вопля! Я увидел младенческое лицо, на котором пылали яростные, нечеловеческие глаза – они были абсолютно круглой формы и лишены белков. Черного цвета, блестящие, они напоминали угли, но вместе с тем я ощущал их бешеный взор. Так глядели бы, наверное, глаза, состоящие из одного сплошного зрачка, – пришло мне на ум.

В тот же миг в мой разум пришли давние воспоминания, которые я так тщетно пытался изгнать: горячий, слишком ясный день в этом городке, прогулка до церкви и далее вниз, к странному строению, где находились «ангелы» – по выражению мисс Раккуэль Радклиф, – и затем тот миг, когда один из подвешенных вниз головой начал открывать глаза…

Думаю, Джейдену тоже припомнился тот момент, потому что он широко, ехидно распахнул свой безгубый рот, в котором теснились тонкие острые зубы. А между тем его лицо по-прежнему оставалось подобным младенческому – только вот в эти мгновения из него полностью исчезло все человеческое.

– Помнишь меня? – тонким голосом проговорил он. – Ты ведь хорошо помнишь меня? Ты же ходил навестить меня! Ты ходил меня навестить, я помню это, помню!..

– А где… Где остальные? – вырвалось у меня. На самом деле я совершенно не хотел знать ничего подобного, и мой собственный разум противился подобному разговору, но какая-то иная воля заставила меня задать этот вопрос.

– Не все выживают, – кратко ответил Джейден. – О, не все… Но все же нас достаточно много для того, чтобы хоть кто-то остался на этой земле.

– Теперь ты понял, что происходило в твоей семье? – проговорил дед. – Старший сын родился у твоей матушки мертвым, но, глядя на его тело, она почти мгновенно догадалась, в каком обличье он появился на свет. Возможно, поэтому она и сумела пережить это обстоятельство, хотя кто знает этих женщин! Они производят на свет детей и относятся к ним совершенно не так, как мужчины: они способны забыть об одном плоде после того, как у них появляется другой…

Я скрипнул зубами, и Джейден снова рассмеялся.

– Ты похож на человека, – сказал он.

– Помалкивай об этом! – рявкнул дед. – Разумеется, кто-то должен быть похож и на человека… Но третий ребенок у нее опять оказался весьма необычным с точки зрения горожанина, не так ли?

– Ни о чем подобном мне никогда не говорили, – признался я. – Но жизнь тогда действительно переменилась. Мама часами находилась в детской, совершенно меня забросила, вся была занята исключительно младенцем. И если для меня нанимали кормилицу и няньку, то этого сына матушка пыталась выходить сама. Отец… О боже, мой отец! Полагаю, поначалу он ни о чем не подозревал, ведь на лице младенца очевидно незаметна эта разница между нормальным мальчиком и странным уродом, чье происхождение неестественно для рода человеческого…

Я невольно покосился в сторону своего дяди, который хмыкнул, но промолчал.

– Однако матушка – она, несомненно, поняла все с первого мгновения, – заключил я. – И потому была настолько напугана и несчастна.

– Полагаешь, она этого жуткого младенца и убила? – осведомился дед так просто, словно речь шла об обыденном событии.

Я покачал головой.

– Понятия не имею, что там произошло. Как-то среди ночи матушка выбежала из комнаты и принялась кричать и плакать, ударяясь головой о стену, словно безумная. Это разбудило всех обитателей дома. Отец вошел туда – и выскочил почти мгновенно. Я видел по его лицу, что он потрясен до глубины души. Это выражение ужаса и дикого изумления впоследствии оставалось в его чертах всю жизнь. Он схватил меня за плечи, встряхнул и шепотом произнес: «Никогда! Слышишь – никогда не задавай вопросы о своем умершем брате!» Я только кивал головой, но ничего не понимал. Одно мне было ясно: в семье произошло неописуемое бедствие. Когда через полгода матушка ушла из нашей жизни…

– Она точно умерла? – перебил меня дядя.

Мне оставалось лишь кивнуть, ведь я присутствовал на ее похоронах и провожал в последний путь так же явственно, как делал это сейчас с отцом.

– Что ж, – проговорил дед, словно подводя итог всему сказанному, – чему быть, того не миновать.

– Дедушка, – с трудом вымолвил я, – что случилось со вторым матушкиным братом? Я так и не добился ответа в прошлый раз.

– Так ли это важно? – ответил дед. По его лицу я понял, что он удивлен, и понял также, что вопрос я задал по собственной воле, а не подчиняясь приказаниям тех, кто привлек меня в эти края вопреки моему состоянию.

В тот же миг передо мной все потемнело, и внезапно я открыл глаза в полутьме. Священник натирал мои виски уксусом, а его супруга стояла рядом и бубнила под нос.

Произошло все ровно так, как говорил мой дед: вскоре после похорон отца мне доставили телеграмму с сообщением о кончине моего любящего дедушки, который оставил все свое имущество лично мне. О тех странностях, что могут ожидать меня в имении деда, я боялся даже предполагать, однако никаких возможностей отказаться от предложенного состояния у меня не имелось: отец потерял практически все свои доходы, и от него мне досталось только жилье, откровенно требующее ремонта и, насколько я припоминаю, уже однажды заложенное.

Таким образом, выбора не было, и вскоре я отделался от того немногого, что оставалось у меня в Кингстауне, и отправился в Саут-Этчесон, смутно предвидя многочисленные тяжелые последствия этой поездки. Про себя я решил, что продам дедовский дом и уеду из Саут-Этчесона как можно скорее. Найду себе жилье где-нибудь в Нью-Бедфорде, а то и в Провиденсе. Однако вместе с тем где-то глубоко под этими бодрящими мыслями копошились другие, тяжелые и страшные, и они навевали на меня глубокую тоску – не постоянную, а как бы наплывами, волнами: что-то в моей душе подсказывало, что я приму однозначное решение и в конце концов останусь в Саут-Этчесоне навсегда.

«Меня ничто не держит! – сказал я самому себе. – Нужно лишь напрячь волю и избавиться от этой тяжести… И еще, – добавил я, – похоже, мне не следует обзаводиться семьей, чтобы не продолжать наш проклятый род на этом свете».

Подобные планы поддерживали меня и заставляли по крайней мере избавляться от страха, пока поезд, а затем и нанятый автомобиль двигались по дороге в сторону малого города.

Прибыв туда, я остановился в недоумении. Небольшой чемодан – все, что я забрал с собой из дома в новую жизнь, – я поставил на землю себе под ноги. Я совершенно не узнавал картину, открывшуюся передо мной. Нынешний Саут-Этчесон даже близко не был похож ни на город моих детских воспоминаний, ни на место, где совсем недавно я побывал в своем странном, слишком реалистическом сне.

Это был самый обыкновенный, грязноватый провинциальный город. В центре его, правда, имелось несколько хорошо возведенных и недавно покрашенных двухэтажных домов с красивыми окнами, но преимущественно то были убогие строения, похожие на коробки или ящики, сложенные из старого кирпича или еще более старых древесных стволов. Большая центральная улица была замощена, и по ней можно было ходить в любую погоду, но большинство улиц представляли собой нечто вроде лесных троп, и, не сомневаюсь, при сильном дожде там легко можно было погрузиться в грязную жижу едва ли не по колено, а то и вовсе упасть со всеми вытекающими из этого последствиями.

Я не верил своим глазам. Как такое возможно? Не в силах разрешить этот вопрос, я решил для начала дойти до дедовского дома и попробовать разобраться там.

То и дело моросил дождь, было пасмурно; свет падал не яркий, а какой-то неизбывно-печальный, словно весь мир грустил о моей семейной утрате. Наконец вырос передо мной и тот давно знакомый дом. Он выглядел почти таким же, каким оставался в моей детской памяти: прочным, тщательно и красиво выстроенным, но вместе с тем вовсе не новым «с иголочки», как виделось мне в былые годы.

У ворот меня встретила пожилая женщина – должно быть, знала о моем скором приезде и ждала, вычислив время пути, которое я проделаю от поезда до самого подъезда.

– Мисс Раккуэль Радклиф? – неуверенно спросил я, поскольку сомневался, та ли это дама, которая прибиралась в жилище моего деда и рассказывала мне о здешних чудесах.

Она всплеснула руками.

– Ах, молодой мистер Эллингтон! – вскричала она. – Вы помните меня! Вот так чудеса, поистине так чудеса! – Она закачала головой и всхлипнула. – Такие перемены, молодой мистер Эллингтон, такие ужасные перемены! Ваш дедушка отошел в мир иной, о чем вы, разумеется, знаете… Он ведь был таким превосходным человеком! Что теперь будет? Вам понадобится еще моя работа или вы отыщете себе молодую девушку… или вы, простите, что задаю такой вопрос, уже женаты?

– Нет, мисс Раккуэль Радклиф, я совершенно не женат, – едва заметно улыбнулся я. – И если у вас имеются время и силы по-прежнему вести здесь хозяйство, был бы рад вашей помощи…

– На первых порах, мистер Эллингтон, на первых порах! – подхватила она горячо. – Потом-то, конечно, вы отыщете себе здесь молодую девушку, но пока этого не случилось…

Внезапно дождь начал идти сильнее – скажем так, чувствительнее, – и мы оба вбежали в дом.

– Тут никого нет? – спросил я, заранее опасаясь увидеть своего дядю.

– Нет, мистер Эллингтон, ни души, если не считать нас с вами.

– А дядя мой… такой, странный… он сюда не приходил? – решился я задать вопрос.

Она сморщилась.

– Какой еще «дядя»!.. Верно говорите – у мистера Эллингтона-старшего было несколько сыновей. Однако не поверите – не могу вспомнить с точностью, сколько. Все они были слишком похожи между собой, а на просьбу представиться и назвать имя только широко раскрывали рот да хохотали эдак визгливо, как капризные дети… Полагаю, их было двое или даже один. А в последние годы, надо полагать, и ни одного. Такие мужчины, знаете ли, предпочитают не сидеть на одном месте… Самого-то мистера Эллингтона я никогда о таких вещах спрашивать не решалась.

– Почему? – удивился я.

– Потому! – Она дернула плечами. – Все вам сказать? Иное может звучать неприлично!

– Думаете, кто-то из них незаконный? – спросил я. Все же мне хотелось бы знать, что моя мать обладала иным происхождением, нежели эти странные создания, лишь отдаленно похожие на людей.

– Ничего я не думаю! – в сердцах произнесла мисс Радклиф, и я решил поскорее переместить беседу на более пристойную тему.

– Эти странные создания – они ведь жили там… за церковью? – спросил я, памятуя свое жуткое путешествие в детские годы.

– За церковью? – Моя собеседница с откровенным удивлением подняла брови. – Да разве там есть какое-то жилье? Господь с вами, мистер Эллингтон, там никакого здания-то и нет. Может, было когда-то, в незапамятные времена, потому что деревья там растут не лесные, на чей-то сад похоже, но только на давно заброшенный. А дома никакого нет.

– Помилуйте, мисс Радклиф, разве вы не говорили мне о Божьем благословении или о чем-то подобном? – не выдержал я.

Она махнула рукой.

– В толк никак не возьму я, о чем таком вы вспоминаете… У подростков вашего возраста странные бывают фантазии. Мечтали, небось, о чем-нибудь для вашего возраста подходящем, о девочке там или о хорошей карьере, вот на ум и пришло благословение. – Она покачала головой. – Идемте, к вашему приезду я приготовила обед. Дальше уж сами будете разбираться. Дед ваш до последних дней ходил в трактир здесь неподалеку, возиться на кухне не любил – разве что печь затопит, когда холодно… Привыкнете, – добавила она и не стала ничего больше объяснять.

Вечер прошел спокойно – и я бы даже сказал «скучно», если бы не постоянное ожидание чего-то неестественного, быть может, пугающего, которое не оставляло меня ни на мгновение. Честно говоря, я бы предпочел скуку – она не так выматывает и без того не слишком большую энергию. То и дело мне чудилось, что я вот-вот встречу деда – не такого, каким он пришел ко мне в последнем сновидении, но такого, с каким я встречался восемь лет назад. Необъяснимое душевное состояние мучительно выматывало меня, я устал почти смертельно и нуждался в срочном отдыхе, однако и заснуть совершенно не мог, каждое мгновение вздрагивая от нарастающего страха. Страх этот, никак не связанный с происходящим, меня не отпускал, и постепенно я начал отмечать его особенности: вот он, едва заметный, начинает возрастать, я чувствую, как мои виски сдавливает какая-то незримая, никакой внешней причиной не вызванная сила; затем немеют мои похолодевшие руки – и внезапно какой-то звук, мельчайший, еле слышный и в обычном состоянии никак не привлекающий к себе внимания, буквально пронзает мою душу острым кинжалом. Как ни странно, сразу после этого ужас, с которым почти невозможно продолжать оставаться живым, отпускал меня – на короткое время, однако ж затем вновь начинал копошиться где-то в самых темных, непостижимых недрах моей истерзанной души.

Наконец я все-таки сумел заснуть. Усталость взяла свое и увлекла меня в бездны, где не существовало ни прошлого, ни настоящего; я попросту исчез из осознаваемого мира.

Не могу определить, как долго это длилось, однако полагаю, что оборвалось слишком быстро. Внезапно я распахнул глаза, терзаемый таким приступом дикого страха, какого еще не испытывал. Рядом со мной определенно кто-то находился; я понял это потому, что в темной комнате покачивалась еще более черная тень. Я даже не пытался вскрикнуть – мое горло перехватило с такой силой, что я едва не задохнулся.

Неожиданно все изменилось. Меня как будто вернули в обыденную жизнь, где у каждого звука, каждого запаха или движения имелось совершенно простое, разумное объяснение. Черная тень наклонилась над столом, чем-то щелкнула… и загорелась настольная лампа.

Тотчас вся комната озарилась мягким светом и приняла совершенно привычный для человеческого взгляда вид. Находившееся ближе к лампе кресло, стоявшее возле столика, было хорошо освещено, я видел лежащий на нем чуть смятый теплый плед. Далее, уже более сумрачно, виднелась стена и небольшая картина на ней, где были изображены дерево и стоящая под ним человеческая фигура в развевающемся под порывом ветра пиджаке, небрежно наброшенном на плечи. Свет отражался в оконном стекле, преграждающем вход черной ночи в старую спальню, доставшуюся мне по наследству вместе со всеми кошмарами, что в ней затаились.

Тот, кто зажег лампу, преспокойно уселся в кресло, и я наконец узнал лицо своего дяди, Джейдена Мэйсона Эллингтона. Оно было непропорционально маленьким по сравнению с преувеличенно рослым телом с узкими плечами и чрезмерно широкими бедрами. Находясь в отцовском доме, он, должно быть, чувствовал себя свободно, потому что расселся, широко расставив ноги… и мне показалось, что их не две, а четыре. Две лишние ноги, расположенные внутри основных, были чрезмерно тонкими, похожими на палки. Суставы, торчащие плоскими окружностями, соединяли их и словно бы вынуждали двигаться, и пока он плотно сидел, расставив внешние ноги, эти внутренние непрестанно шевелились и покачивались.

Я поневоле отвел взгляд, чем нимало не смутил его.

– Давно приехал? – осведомился Джейден.

– Сегодня днем, – ответил я.

– Еда осталась?

– Не знаю… Поищите на кухне. Приходила мисс Радклиф, она наверняка приготовила больше, чем подавала вечером на стол.

Разговор велся о совершенно обыденных вещах, но вместе с тем я отдавал себе отчет в том, что нахожусь в некоем странном мире: до конца я так и не понял, было ли это видение или же все происходило на самом деле.

– Ясно, – произнес Джейден, однако не сдвинулся с места. – Тебе же сообщили твои обязанности?

– О чем вы? – Теперь я сидел на кровати, закутавшись в одеяло. После бессонной ночи, наполненной необъяснимыми страхами, меня трясло от холода, но на Джейдена это, кажется, не производило ни малейшего впечатления. Во всяком случае, он даже не поинтересовался моим самочувствием.

– Я о твоих обязанностях, – немного раздраженным тоном повторил Джейден. – Ты должен меня кормить. – Он отвел глаза и уставился в окно, где ровным счетом ничего не было видно, а затем внезапным рывком повернулся ко мне и прошипел: – Не вздумай продавать этот дом и сбегать в какой-то другой город, слышишь? Не рассчитывай скрыться – я чую кровь, которая принадлежит нашему семейству, я чую ее издалека!

– О чем вы говорите, дядя? – не выдержал я. – По какому праву вы вообще намерены распоряжаться моим будущим? Вашего имени нет в завещании деда – полагаю, кстати, что нет его ни в одном из официальных документов этого города. Следовательно, ваша жизнь, если она в какой-то мере зависит от моих решений, связана исключительно с моей доброй волей. Так постарайтесь же по крайней мере добиться моего расположения, а не…

Он завизжал. Я так и не понял, смех это был или вопль ярости: подобных звуков я раньше никогда не слышал. Пронзительный, бесконечно тонкий вопль проникал через уши в самую глубину моего мозга и словно выжигал там какие-то непостижимые знаки. Мое тело содрогалось, как будто пыталось дать некий бессловесный ответ на эти призывы. Затем все стихло, и на миг меня охватил ужас при мысли о том, что я оглох.

– Твоя мать, – прошипел голос у меня в ушах. Джейден по-прежнему сидел в кресле в некотором отдалении от меня, однако теперь я слышал его голос как будто внутри себя – словно это были не звучащие со стороны фразы, а мои собственные личные мысли. – Твоя мать, Ар-тур Фи-липс Эт-вуд… – Мое имя прозвучало по слогам, словно являло собой некую второсортную насмешку, хотя при других обстоятельствах я имел обыкновение гордиться им. – Твоя мать, мис-сис Эт-вуд, малыш Ар-тур Фил-липс… добрая женщина, не так ли? Она так сильно заботилась о собственных детях… Тебя-то она не трогала, потому что ты родился тем, что принято именовать человеком, но что касается твоих братьев… Ты никогда не спрашивал отца, что случилось с младшим, с тем, который умер незадолго до ее смерти?

– Случается, младенцы не выдерживают жизни на этом свете, – сказал я. – Не такое уж редкое явление, чтобы задавать вопросы и без того печалящимся родителям.

– Она попросту его съела, – произнес Джейден почти обыкновенным человечьим голосом, так, как говорят о чем-то само собой разумеющемся. Но внезапно голос этот снова взвился до почти оглушительных высоченных нот. – Съела, говорю тебе, съела, съела!.. Она не могла больше отказывать себе в питании человечьей кровью. Она теряла всякие силы, ее охватывал смертельный ужас, непобедимый, такой сокрушающий, какого никогда не ведают обыкновенные люди… В смертельной хвори человек бессилен, он сперва заболевает, потом отдает свою жизнь неведомо кому. Мы же другие: чем сильнее гложет нас близость смерти, тем больше в нас мощи и ярости. Твоя мать боролась с собой до последнего, но в тот миг она не смогла себя удерживать и впилась зубами прямо в горло своему сыну… Уверен, она говорила себе, что он в любом случае не выживет в вашем человечьем мире, так пусть хотя бы спасет жизнь своей матери, отсрочит ее голодную смерть, позволит ей вырастить своего человечьего отпрыска. Но кто-то увидел ее кусающей горло младенцу, – быть может, твой отец, а? Такое в голову не приходило?

Я молчал. Когда Джейден начал говорить все это, я внезапно осознал, что он произносит вслух те самые мысли, что мучили меня все эти долгие годы. Может быть, мою мать, перекусывающую горло младенцу, видел в те минуты я сам – и сперва мое сознание отказалось верить увиденному, а позднее отказалось хранить эти впечатления в памяти.

– Похоже, я угадал! – сказал Джейден, почесывая бок. – Что ж, не повторяй судьбу своего братца, Ар-тур… – Он зевнул и снова глянул в окно. Там по-прежнему стояла темень, однако Джейден, похоже, что-то заметил, потому что беспокойно шевельнулся.

– Такого просто не может быть, – выдавил я из себя.

– О, лучше бы для тебя поверить мне, – возразил Джейден. – Такие, как я, никогда не лгут. Нам это просто не требуется. Люди нередко используют неправду просто потому, что слабы или не могут иным способом добиться желаемого, но мы не похожи на вас в этом.

Я хотел было что-то сказать ему… и в этот момент распахнул глаза.

Окно посерело, оттуда сочился свет. Лампа была потушена, в комнате никого не было. Я сел в постели. Голова раскалывалась от боли.

Что это было? Снова болезненный сон? Видение, подобное тому, что постигло меня в ту ужасную ночь накануне похорон моего отца? Действительно ли существует на белом свете это странное создание – Джейден Мэйсон Эллингтон – или же он является мне лишь в беспокойных снах?

Я спустился вниз. Во всем доме царила мертвая тишина. Я раскрыл дверь – в помещение хлынул утренний воздух, прохладный и влажный; ночью шел дождь.

Сегодня мне предстояла встреча с юристом, официальное оформление наследства, чтение важных документов и решающие подписи с печатями. Нужно было подготовиться: подобрать соответствующий костюм, причесать волосы, отработать невозмутимое выражение лица и правильную осанку, ведь я единственный внук и законный наследник уважаемого в городе человека.

История о том, как я получил в законное наследство дедушкину собственность, слишком малоинтересна – прежде всего потому, что все произошло чрезвычайно быстро, без единого сомнения или какой-либо двусмысленности. Дед оставил своему единственному внуку абсолютно все имеющееся у него имущество. Как я и предполагал, ни в одной из бумаг ни слова не говорилось об оставшемся после него сыне – или нескольких сыновьях. Старичку юристу, который со скучным лицом оформлял на меня документы, я задал вопрос о других родственниках покойного деда. По всей вероятности, почтенный господин этот видел в своей жизни абсолютно все ситуации, которые складываются в человеческих судьбах, и удивить его было поистине невозможно. С его точки зрения, надо полагать, я был слишком молод и еще не утратил пагубную привычку с излишней остротой восприятия реагировать на какие-то вполне обыденные жизненные обстоятельства.

– Другие сыновья? – проговорил он, заканчивая свою подпись красиво, пышными завитушками и поднимая на меня выцветшие, некогда голубые, а нынче почти белые глаза. – Нет, мистер Этвуд, насколько мне известно, никаких других отпрысков покойный мистер Эллингтон не изволил оставить. Исключительно ваша матушка, мир ее праху, являлась его выжившим ребенком, следовательно, составленное им завещание вполне справедливо и разумно определяет ваше право владения имуществом – за исключением той небольшой доли, которую он завещал здешней церкви.

– Если бы он позабыл это сделать, – заверил его я, – я сам бы совершил это пожертвование.

– Весьма разумно, мистер Этвуд, чрезвычайно разумно, – поддержал меня юрист и снова окунулся с носом в документы.

Приблизительно минут десять он раскладывал бумаги, в которых содержались полезные сведения о моей обретенной собственности, после чего вложил их в красивую папку и с торжественным видом поднялся со своего кресла.

Встал и я.

Вручая мне эти бумаги, старичок юрист отвесил мне небольшой, полный достоинства поклон. Его лицо сияло так, словно это он получил гору наследства и отныне может вести оставшуюся жизнь в полном довольстве, решительно ничего ради этого не делая.

– Поздравляю вас, мистер Эллингтон, – произнес он. – Отныне вы полноправный житель нашего городка и, смею надеяться, оставите здесь такой же яркий, незабываемый след, как ваш законный предок, покойный мистер Эллингтон… – Внезапно он замер и закашлялся. Его лицо покраснело от напряжения, несколько раз он моргнул, чуть опустил голову и добавил: – Прошу прощения, мистер Этвуд. Сам не знаю, что на меня накатило, коль скоро я имел неосторожность назвать вас мистером Эллингтоном…

– Полагаю, всему виной мое исключительное сходство с дедушкой, – мягко, насколько это было возможно, ответил я.

– Еще раз извините, мистер Этвуд, – повторил старичок. – Это, право, впервые за всю мою практику – чтобы я путал имена клиентов… Подобного раньше никогда не случалось. Полагаю, причина в том, что ваш дедушка был моим клиентом в течение многих лет. Да, полагаю, что именно в этом.

– Благодарю вас за всю проделанную работу, – вот и все, что я мог ему на это сказать. Подержав в руках бумаги, я снова вручил их старичку юристу и попросил поместить их в фирме, взяв на себя всю ответственность за их сохранение. Юрист дал мне священную клятву именно так и поступить, и, ответив на сердечное рукопожатие маленькой, мягкой, шероховатой от старости руки, я покинул юридическую контору и направился в сторону дома.

Однако на половине пути я внезапно переменил решение.

Перед моими глазами неуклонно вырастала гора, увенчанная силуэтом местной церкви. Я прошелся по нескольким улицам, вспоминая о том, какая же из них ведет наверх, постепенно превращаясь в дорогу к мрачному, вечно ледяному храму. Наконец я нашел тот старый путь, по которому прошел много лет назад, и начал подниматься. Шаг за шагом я возносился над городком; дома на улицах внизу делались все меньше, а церковь вырастала передо мной с каждой минутой. И вот я уже стою перед ней, заслоняющей все небеса своими темными стенами.

Я протянул руку и коснулся камней. По давним временам я помнил это ледяное прикосновение, но на сей раз ничего подобного не произошло: камень был на ощупь как обычный камень, не холоднее и не теплее, чем это бывает в таких ситуациях.

Я обошел церковь кругом. На подоконнике одного из окон стояли довольно чахлые, но все же совершенно обычные живые цветы – из тех, что местные пожилые дамы любят выращивать в собственных жилищах.

Внутри было темно, но дверь не запирали, и я невольно поддался соблазну и вошел. Если я действительно превращусь в достопочтенного местного жителя, достойного наследника всеми уважаемого предка, то посещение этого места сделается для меня такой же необходимостью, как вечерние прогулки, участие в благотворительности и, по всей видимости, визиты к некоторым господам. Кроме того, от меня будут ждать женитьбы, поэтому заранее следует обдумать, каким образом отделаться от столь нежелательных предложений. В том, что мне начнут навязывать одну прекрасную даму за другой, я не сомневался.

Внутри церковь выглядела строго – сиденья, разложенные на них истрепанные, довольно убогие на вид молитвенники, на окнах – ни одного занавеса, на стенах – две картины: одна изображала распятие, другая представляла собой старый, почти выцветший плакат, объявлявший о каком-то давно прошедшем мероприятии. Сколько я ни старался, ничего не мог там разобрать, только несколько букв и кусок мужского профиля с торчащим носом и прижатым к голове ухом невероятного размера.

Я сел на одну из скамеек поближе к выходу, словно для меня в тот миг не было ничего важнее, чем привыкнуть к этому месту и чувствовать себя здесь свободно. Скамейка оказалась невероятно жесткой и холодной, ее как будто нарочно заполнили льдом. Я поскорее встал, опасаясь простуды: знакомство со здешними врачами определенно не входило в мои планы.

Медленно, осторожными шагами, по неизвестной мне самому причине стараясь не шуметь, я покинул церковь. Снаружи было теплее, чем внутри здания, и я с облегчением втянул в легкие воздух.

Дальнейший путь вел с холма вниз… к тому одичавшему саду, что окружал выстроенное некогда неведомо кем строение, где когда-то я видел висящих вниз головой, словно коконы, странных существ… одно из которых, именуясь моим дядей, являлось ко мне не то во сне, не то наяву.

Мисс Раккуэль Радклиф заверяла меня, что в этом бывшем саду никаких строений не существует и в помине, но так ли это на самом деле? Почему-то я не сомневался в том, что если сама она здесь и бывала, то в незапамятные времена и в лучшем случае может лишь предполагать, что строение за минувшие годы полностью разрушилось.

Значительно позднее мне пришла в голову мысль о том, что, возможно, и старое строение, похожее на сарай (однако сарай ли это на самом деле?), и пребывавших в нем существ в состоянии были видеть лишь мой отец и я (а в былые времена, надо полагать, и моя матушка). Прочие же люди были лишены подобной возможности и совершенно искренне считали заброшенный сад пустым.

Впрочем, я так до конца и не выяснил, так ли это было на самом деле.

В любом случае, когда я остановился посреди сада, тяжело дыша и стараясь подавить в себе страхи, возродившиеся внутри моей души с прежней отчаянной силой, здание сарая находилось прямо передо мной. За минувшие годы оно ничуть не пострадало и не изменилось, и все так же дверь стояла приоткрытой – как будто пребывала в том самом положении, в котором я ее оставил, убегая отсюда в давние годы.

– Артур Филлипс Этвуд Эллингтон, – обратился я сам к себе, – ты уже взрослый и в состоянии войти туда.

Я решил взять вторую фамилию – все равно Этвудом меня здесь никто называть не станет. Через пару дней вернусь к юристу и закажу новые документы, фиксирующие данный факт.

Дверь как будто покачнулась, хотя здесь стояло безветрие. Я тряхнул головой, стараясь избавиться от суеверия и детских страхов. Если у меня имеются братья нечеловеческого происхождения, это, конечно, неприятно, создает определенные трудности, но, по всей вероятности, бояться такого не следует. Подобно тому, как Джейден подчинялся моему дедушке и, возможно, по-своему заботился о нем, он станет подчиняться мне и выполнять мои приказания.

С этой мыслью я поспешно вошел внутрь помещения.

Там не обнаружилось никого и ничего. На том месте, где я когда-то видел странных существ, зияла пустота. Под потолком тянулась балка – ее я помнил, но на ней не осталось даже следов. Зато благодаря отсутствию этих свисающих с балки качающихся фигур я заметил большой сундук, стоящий у самой дальней стены. Сундук был чрезвычайно старым, возможно даже привезенным в давние времена откуда-нибудь из Англии кем-то из наших давних-давних предков. Он был изрисован человеческими фигурами: мужчины и женщины, одетые в древние одеяния, ходили взад-вперед, здоровались, касались руками плеч друг друга, расставались. Возможно, это были одни и те же персонажи, нарисованные несколько раз, пришло мне в голову. В любом случае изображение казалось примитивным и несущим в себе невыразимую древность, навевающую глубочайшую тоску.

Я подошел ближе и коснулся рукой крышки. Сундук не был заперт, однако это меня в тот момент уже не удивляло: по всей видимости, дед хорошо знал, какое впечатление производит старое здание и хранящиеся в нем предметы на обитателей Саут-Этчесона, поэтому не дал себе труда что-то здесь запечатывать.

В сундуке находились по преимуществу бумаги – письма, какие-то рукописи, несколько газетных вырезок и газетных номеров, где были обведены красными чернилами отдельные статьи. Еще ниже находились широкий старый блокнот, исписанный невнятным почерком, и два пиджака, на которых я также, к своему величайшему изумлению, разглядел буквы.

Желания сидеть в этом помещении у меня по вполне понятной причине не возникло. Отовсюду сюда врывался ветер, так что спустя несколько минут тебя начинало знобить, да и света сюда проникало очень мало.

Никакой сумки у меня при себе в тот момент не имелось, поэтому пришлось для начала взять немного – не слишком толстую пачку бумаг, лежавших сверху. Я свернул эти листки кольцом и обвязал носовым платком, решив вернуться за прочими текстами позднее, когда заранее подготовлюсь к ноше. В тот момент подобная мысль казалась мне единственным разумным ходом действий.

Не могу в точности определить, что именно заставило меня с такой откровенной жадностью собирать эти бумаги. Какой-то частью души я чувствовал, что это поступок, в определенной мере таящий в себе некую необъяснимую опасность. Однако, как и в других случаях, рассудительное бессильно отступало перед безумным.

Я принес в дом странные свидетельства о неведомом, которое, как я уже догадывался, отныне будет определять основы моей грядущей жизни. Главное, что я хотел бы выяснить, – это сущность моего «дяди», порожденного от дедушки и неведомой женщины. Кем была она, мать этого чудовища, которое являлось мне исключительно в снах – или в бреду? Почему дед никогда даже не упоминал о собственной супруге – и почему в городе о ней, как теперь очевидно, не сохранилось ни малейшей памяти? Думалось мне также, что сведения о ее жизни и причинах исчезновения раскроют мне большую часть наших чудовищных семейных тайн.

В тот момент, когда я уселся за обеденным столом, почти целиком покрыв его листами, взятыми из заброшенного сарая, только одно беспокоило меня: не исчезнут ли из сундука прочие бумаги, не окажется ли – как зачастую происходит в легендах, – что в руках наследника останутся лишь те предметы, которые он сумел забрать в первый день, а все прочее, за чем он вернулся позднее, растворится в пустоте, и ни одно живое существо не в силах будет отыскать это.

Мысли почти детские, признаю, – но ведь и воспоминания мои об этом городе и строении связаны исключительно с ранними годами моей жизни. Поневоле я словно бы вернулся в то время и как будто превратился в себя тогдашнего – если не считать, разумеется, некоторых навыков и познаний, приобретенных с возрастом. Но по правде сказать, в данной ситуации эти навыки вообще не имели никакого значения. Полагаю, никто из обычных людей, невзирая на прожитые годы и полученное образование, не смог бы выглядеть в подобных условиях достаточно компетентным.

Я решил начать изучение принесенных домой документов с небольшого письма, бережно сохраненного в конверте.

Судя по аккуратно проставленной наверху листка дате, оно было написано в 1935 году, однако и почерк, и некоторые особенности грамматики, а главное – стиль словно бы выносили его в далекий восемнадцатый век. Некоторые выведенные пером слова выглядели чрезвычайно странно – при чтении я далеко не сразу понял, что именно они обозначают, и только потом сумел их «расшифровать»: находящаяся в середине слова буква “s” передавалась пером автора совершенно как буква “f” – это была старинная манера написания, когда люди еще не пользовались пишущими машинками, однако писали чрезвычайно много, словообильно и использовали подобное искаженное начертание исключительно ради скорости собственного почерка. И все же следует признать, что, судя по почерку, человек этот – в первой трети двадцатого века! – писал с необычайным старанием, выводя каждую букву чрезвычайно отчетливо.

Мои руки затряслись так сильно, что исписанный лист выпал из них и опустился на стол – с каким-то, как мне в тот миг почудилось, невыразимым изяществом.

– Говард – Филлипс – Лавкрафт, – повторил я медленно и разделяя каждое имя долгой паузой. – Филлипс…

Разумеется, имя «Филлипс» не представляло собой нечто сверхъестественное, неповторимое и уникальное, что дается лишь в одном-единственном семействе из поколения в поколение. Если подумать, оно было, в общем и целом, достаточно распространенным. И вместе с тем я был абсолютно уверен в том, что лично мне-то его дали исключительно в память об этом письме – или переписке, если она действительно существовала (о чем я постараюсь узнать в ближайшее время).

Однако о каком рассказе, сочиненном дедушкой, шла речь? Неужели он и в самом деле создавал литературные произведения? Это открытие поразило меня, быть может, еще сильнее, чем острое понимание скрытого смысла моего второго имени. Дедушка вовсе не производил впечатление человека, способного создавать художественные произведения. И причина заключается вовсе не в отсутствии таланта, как это может показаться, – уж чего-чего, а одаренности дед лишен совершенно не был. Напротив, порой казалось, что он с трудом сдерживает себя, чтобы не сотворить нечто чрезмерно великолепное. Но, честно признаться, я никогда не представлял себе это «чрезмерно великолепное» чем-то литературным, чем-то, что печатается на машинке и затем отправляется в редакцию какого-нибудь журнала – все только ради того, чтобы оно было напечатано, пару месяцев читалось людьми – от скуки, а затем было навсегда забыто…

Тем не менее среди множества листков бумаги я обнаружил с десяток тех, что были с отпечатанным текстом и внесенными поверх строк поправками, сделанными уже от руки, чеканным, мелким почерком. Я пробежал глазами фразу где-то посередине одной из страниц:

«…именно на этот день изначально был назначен поход мистера Эндерсона к своему тайному саду, который он разбил в нескольких милях от города, в лесной глуши…»

Поневоле я вздрогнул: мне подумалось, что это как раз тот самый рассказ, который читал и сам Говард Филлипс Лавкрафт… По моему телу пробежал холод, и я словно бы очутился в давней эпохе, когда представления о чудовищах были так близки и настолько реальны, что никто даже не сомневался в их существовании.

Я перебрал каждый листок из принесенных мной в дом и сумел собрать все, что относились к написанному дедушкой художественному произведению. Несомненно, в доме хранился черновик; перепечатанный набело текст был отправлен в письме, которое так тронуло великого писателя.

Некоторое время я вчитывался в текст, стараясь разложить отпечатанное в логическом порядке. Пара страниц все же потерялась, но самое ужасное – пропал финал (если он вообще был дедушкой написан; ведь никто и никогда не упоминал о том, что он создавал литературные произведения, которые к тому же были напечатаны).

Ближе к вечеру все листы были разложены по порядку, и я устроился удобнее, чтобы внимательно их прочитать.

Чудовища в саду

Когда Коди Чандлер Эндерсон отошел на тот свет, это вызвало немало досужих разговоров в городке Форт Майерс, где он провел последние годы жизни. (Прямо с такого события начинался этот рассказ.)

Мало кому было известно, как проходили его обыденные дни, поскольку он предпочитал ни с кем не общаться, разве что по самым простым жизненным делам вроде покупок в местном магазине, да и то большую часть предметов, необходимых в обыденной жизни, он мастерил сам. Говаривали даже, что он научился вязать носки и шить одежду, а за тканью ездил в соседний городок и привозил оттуда сразу много, чтобы потом уж не возникало (зачеркнуто слово «было») надобности куда-то выбираться. Что касается шерсти, то он, как сплетничали дамы, научился прясть и делал это ничуть не хуже, чем любая из местных мастериц. Впрочем, свидетелей этому в городе не имелось и все рассказы о покойном так и остались обычными слухами.

Как-то раз мисс Остен Гиббз решилась пробраться в его дом, чтобы удовлетворить свои (вычеркнуто: «тлетворные») желания выведать чужие тайны и вместе с тем приобрести невиданный авторитет во всем Форт Майерсе: ведь если она сделается единственным обитателем города, обладающим сведениями об образе жизни мистера Эндерсона, ее моральная власть над прочими любопытствующими сделается поистине невероятной.

Мисс Гиббз не обладала достоинствами, которые обычно выискивают у будущей невесты. Она не была ни хрупкой, ни романтичной, ни загадочной, ни полной стремления спасать чужую жизнь – или, по меньшей мере, чужое настроение. Разумеется, эта девица достаточно рано поняла, что никогда не сможет пользоваться благосклонностью возможных женихов. Если бы у нее имелся достаток, позволяющий самолично создавать благополучную жизнь семейства, – это еще могло бы обеспечить ей хорошее будущее. Однако подобного достатка в ее жизни не имелось: наследство, которое она могла получить, выглядело достаточно жалким.

Что касается ее наружности – то вполне естественно, что никому из мужчин не нравится женщина высоченного роста, с широкими, почти мужскими плечами и грубыми чертами лица. Особенно «неудачно» (по выражению посетителей местного ресторанчика) выглядели ее щеки, с двух сторон массивно наползавшие на нос. (Зачеркнуто: «Грубый, простонародный нрав…»)

Как-то раз ближе к вечеру Остен Гиббз решилась постучать в дверь мистера Эндерсона. Ответ послышался не сразу. Сперва ничего не происходило; в доме стояла тишина, лишь изредка нарушаемая какими-то странными приглушенными звуками. Она постучала вторично и снова подождала. Холод уже начал проникать в ее рукава, и она поневоле поежилась; стояла поздняя осень, и ветер проносился по улицам так свободно, словно город был частью подвластной ему природы – и он мог вытворять здесь все, что только вздумается. Вот он и выл, цепляя здания, колыхая окна и ворота, сгибая почти до самой земли деревья и выдергивая из стен недостаточно прочно прикрепленные резные деревянные украшения. (Вписано: «подвластной ему природы», зачеркнуто: «вечно угнетаемой им действительности»).