Едва за агрономом захлопнулась дверь, как в кабинет впорхнула Даша, окунувшись в невесомые облака табачного дыма и внеся аромат новомодного "Doblis". Закашлявшись, девушка разогнала белесые тучи мановением руки, заставив меня сожалеть о невозможности решить накопившиеся проблемы столь же легко. Впрочем… проблемы тем и хороши, что сами собой не рассосутся и их разрешение вполне можно отложить на завтра! А там, чем черт не шутит – на послезавтра!
– Ну ты и жук, Котов! – покачала головой секретарша, потянувшись к авансу, греющемуся на столе в лучах солнца, видимо, надеясь, что от этого копейки вырастут и превратятся в рубли. Впрочем – нет, не вырастут. Их еще и поливать нужно…
Конечно, годы давали о себе знать, но я оставался так же быстр, как и в молодости. Опережая руку секретарши, я смахнул монеты со столешницы, отполированной наждаком жизни, в свой карман. Мне нужнее. Да и зачем женщине деньги? Все равно потратит на какие-нибудь глупости. Тушь, помада, румяна – что еще нужно им для счастья? Счастье мужчины достигается непомерным трудом и не в последнюю очередь зависит от полноты стакана.
– Вечером получу остальной гонорар и утром заплачу тебе, – пояснил я.
– Если к утру что-то останется, – заметила Даша.
Я лишь пожал плечами. Сумма серьезная, до утра столько не выпью. Должно остаться. Тем более, что скачки – по субботам. А в то, что мне повезет в карты, я сильно не рассчитывал. Кажется, сегодня мне повезет в любви!
Затушив сигарету в горшке с кактусом, я нахлобучил на лоб шляпу и облачился в пиджак, столь же помятый, как и моя физиономия, только более приятного темно-синего цвета. До восьми вечера оставалось не так уж и много, а мне предстояло еще выстоять в битве с пол-литрой коньяка и добраться до "Малахита". Очевидно, что с авансом я продешевил – хватало лишь на выпивку, без закуски и без билета на трамвай. Придется пилить пешком через добрую половину города. Добрую ли? Было ли, вообще, добро в этом загнивающем городе, переполненном безумием и ненавистью?
– Котов?
– Что?
– Ты как-то слишком быстро изменил свое мнение… ты ее знаешь?
– Кого? Иришку?
– Ах, так теперь она еще и Иришка? – возмутилась помощница.
Вот он. Еще один порок слабого пола – ревность. Ревность, подобно собаке на сене, щерит клыки, стоит показаться другой собаке, пусть и самой то сено ни к чему. Ревность как муравей, поселившийся в печенке, начинает копать ходы, выплескиваясь наружу желчью змеиного яда лишь от призрачного силуэта соперницы на горизонте. Даже я не смог бы сосчитать все кровавые отпечатки подошв ревности, вьющихся цепочкой следов от остывающего тела любовника, а уж в чем, но в преступлениях я знал толк. Сам их сколько совершил! Если б одиночество моих вечеров не занимал гремучий нектар, превращающий зеркало не только в понимающего собутыльника, но и в интересного собеседника – непременно написал бы учебник.
– Не твоего ума дело, – буркнул я.
Выставив вперед трость, на манер, как единорог выставляет свой единственный рог, не давая приблизиться хищнику, нацелившегося испить теплой крови из шеи жертвы, на тот случай, если девушке взбредет в ее взбалмошную головку накинуться на меня, я протиснулся к выходу. И лишь захлопнув за собой дверь, скрывшую рассохшимся деревом разъяренную зелень Дашиных глаз, я зашагал к лестнице, поигрывая тростью на манер лондонского денди.
Но злой рок, преследовавший меня, в отличии от секретарши, оказался вездесущим. Будто мало грехов было на моей совести – судьба толкала совершить еще один. Я успел спуститься лишь на один пролет, как из полумрака вечно пыльных светильников вынырнула наимерзейшая рожа лессора. Правой рукой Капустин почесывал свой объемный зад, который, будь он у колхозного борова, вызвал бы неминуемую гордость зоотехника, но, являясь продолжением спины существа человекоподобного, несомненно, вызывал ряд неудобств. Одной только туалетной бумаги не напасешься.
В левой руке домоправитель сжимал желтый, как жгучий горчичник, лист бумаги, в котором я безошибочно узнал квитанцию на оплату аренды.
– А, гражданин Котов! – обрадовался Капустин. – А я как раз к вам!
Мой острый ум, натренированный годами детективных расследований, моментально сложил два плюс два – квитанцию и место, куда нес свое трясущееся, подобно холодцу, пузо жиртрест. Дурак бы не понял, к чем все это. Но я все понял!
– Позвольте поинтересоваться, товарищ Капустин, – издалека начал я. – Что вы делаете, чтобы не было войн и голода?
– Ну… э… я не воюю и не голодаю! – растерянно ответил арендодатель.
– Ну… так тоже можно, – согласился я. – Но я пошел дальше! До тех пор, пока капиталистические страны не прекратят свою колониальную политику в Африке – я решил не платить аренду! Это, если угодно, мой крик протеста и моя форма солидарности!
– Слушай, ты…
Раньте выпрямил указательный палец, но, зная не понаслышке мой дикий нрав, спохватился и сомкнул ладонь в кулак.
– Котов, не надо мне тут зубы заговаривать! У тебя опять за прошлый месяц не плачено!
– Что? – взревел я. – Ты что, буржуй недобитый, поддерживаешь антисоветскую деятельность Запада? Или тебе нет дела до голодающих черномазых детишек?
– Нет, но я…
– Вот и ладушки…
Я вновь воспользовался тростью, на этот раз – чтобы удержать жирного борова на расстоянии. Ткнул ею в пузо лессора, вынуждая обрюзгшую скотину отступить к стене. Возможно, слегка опрометчиво. Острый наконечник опасно погрузился в свисающее брюхо, едва не лопнувшее, как воздушный шарик. Могло бы и бахнуть, уделав лестницу, да и меня вместе с ней, содержимым желудка, которое, судя по удушливой вони, исходящей изо рта, не было "Шипром".
Скользнув по ступенькам, я с головой окунулся в кипящую атмосферу Чикагинска. Казалось, что город, преисполненный греха и порока, уже опустился в преисподнюю, в самое адское пекло, и медленно погружался на самое дно кастрюли с кипящим маслом, минуя все круги ада, с первого по последний.
В царящей жаре и духоте, утраивающей смрадные миазмы, запах свежих опилок, исходивший из распахнутых настежь дверей "Магнолии", показался самым настоящим одеколоном. Но голодный визг пилы красноречиво говорил, что ремонт там еще не закончен, а, стало быть, усталой душе придется искать другой приют, дабы омыться янтарными слезами дешевого пойла.
Вздрогнув от прикосновения к коже ледяной, пропитавшейся потом, рубашки, я направил свои стопы в ближайший винно-водочный, где, уплатив причитающуюся дань паромщику, получил вожделенный полулитровый пропуск в мир сказочных грез, которые, подобно волшебному туману, стирались из памяти с первыми петухами. Оставалось решить ничтожную в союзном масштабе, но значимую для маленького человека проблему – где достойно употребить пойло, заглушив вопли совести и разума? Возвращаться со столь ценным грузом в контору нельзя – эту пещеру сторожила жестокая, бездушная гадюка с каштановыми волосами и прелестной мордашкой. Нужно найти более укромное место и, желательно, в прохладе.
Одолеваемый тяжелыми мыслями о недостатках советской архитектуры, я брел по пустому Чикагинску. Настолько пустому, будто все его жители, очнувшись от векового сна, внезапно прозрели и, ужаснувшись невидимых когтей города, цепляющихся за остывшие души, покинули эти обреченные на бесконечные муки улицы. Бутылка, засунутая во внутренний карман пиджака, приятно холодила сердце, отдавая мне остатки свирепых ветров с вершины Арарата, с любовью заключенных виноделами под жестяную бескозырку.
Я настолько погрузился в себя, что слишком поздно услышал разъяренный рев двигателя, перемалывающего топливо тупыми зубами поршней. Автомобиль приближался сзади на большой скорости и явно не собирался сворачивать! Единственное, что я успел сделать, спасая свою беспутную жизнь – отпрыгнуть в сторону, под прикрытие тумбы с афишей, обещавшей скорый показ в кинотеатрах фильма "Трое в зомби, не считая собаки". Как раз вовремя. Мимо пронеслась светло-зеленая молния, прорябив частоколом черно-белых шашек на борту. Разочарованно боднув скамейку, такси умчалось прочь, оставив в воздухе клубящийся шлейф скрипящей на зубах пыли.
– Падла! – крикнул я вслед.
Поднявшись на ноги, я отряхнулся, как вдруг… рука ощутила пятно влаги на пиджаке. Нет! Только не это! Все, что угодно, но не это! Все еще надеясь, что это – лишь кровь, я лизнул пальцы, но… мои мечты разбились вдребезги о кирпичи суровой реальности. Разбились не только в фигуральном, но и в буквальном понимании. Язык явственно различил терпкий, чуть горьковатый вкус коньяка. Джин выпорхнул из бутылки и не было во всем мире силы, способной загнать его обратно. Мне оставалось лишь безучастно смотреть, как брусчатка мостовой насыщается армянским трехзвездочным, утоляя свою вековую жажду Чикагинска.
– Нет! – проорал я, воздев руки к небесам, терзаемый бессилием. – Нет!
Это не бутылка разбилась. Это ураган неправедности превратил в труху все мои представления о справедливости. Где может быть справедливость в мире, в котором честного человека столь бесстыдно лишают заслуженной радости?
Я не имел ни малейшего представления о том, что за бездушное чудовище находилось там, за рулем такси. Я не знал, где пересеклись наши жизненные пути, что водитель пошел на столь отчаянную месть. Я знал другое: его смерть будет воистину ужасной. И, чего скрывать, немного завидовал тому бесстрашию, что поселилось в мерзавце, отнявшем у меня бутылку.