Нас связывало многое. Вначале – это была ненависть.
Во мне ненависти было через край. Мы базировались с ним на разных принципах, и не могли существовать вместе ни в одном из пяти миров. Но я росла у него на руках, и впитывала его мудрость, пила вдоволь из источника его разума, которым его наделило не иначе как причудливое сочетание интеллекта и полнейшего пренебрежения любым законом. У него не должно было быть такого прыткого жизненного ума, и он не должен был понимать порядки этого мира, но понимал. На его стороне был опыт, и он, помноженный на этот изощренный и извращенный источник адекватности, позволял ему выживать в любых условиях. Выживать я училась у него.
Наша с ним жизнь была чередой побегов. Мы останавливались ненадолго, то в одном, то в другом городе. Я шла в школу, начинала учиться, а он доставал деньги. «Осевшими» мы никогда не становились. Мы оставляли одежду в сумках, воровали из магазинов, не обзаводились безделушками. У нас было множество кошек, они менялись от места к месту, но мы никого не забирали с собой. У нас было всё, но только до той секунды, пока воздух не начинал трещать от напряжения.
Оставшись где-нибудь, мы ожидали. Брали короткую передышку, и неважно, сколько лет мне было, – пять, двенадцать, или семнадцать, – мы всегда знали цену, которую платим за каждый день. Мы спали с закрытыми на все замки дверями, в наших квартирах всегда негромко работал телевизор. Мы не смотрели кино, но круглосуточно крутили новости. Имена его друзей нельзя было называть вслух. В сознательном возрасте я насчитала у него пять или шесть женщин. Я сама пару раз крутила сомнительные подростковые романы. Но мы никогда никого не приводили в наш дом, и никогда не пользовались при посторонних настоящими именами, все было подделкой, фальшивкой. Мы создавали личности также легко, как выливали из заготовок кольца.
Магией мы тоже не пользовались, не нарушая, пожалуй, только этот запрет Первого мира. Мы сторонились магии, и сторонились любых возможных форм активности. Чем незаметней, тем безопасней. Чем осторожней, тем больше шансов на выживание. Я росла у него, то как трава в поле, то под жесткой военной муштрой, но умудрилась не получить никаких особенно мощных моральных травм, так что в целом, семья получилась. Не хватало только моей матери. Ему, не мне. Я привыкла жить без нее, потому что так и не узнала по-настоящему, что такое иметь маму. Тоска по ней редко душила меня, и я не понимала, как можно так сильно любить того, кого ты даже не знаешь.
Мы снимались с места в одну ночь, уходя то с пожарами, то растворяясь в воздухе. Мы не оставляли ни контактов, ни связей, выкидывали телефоны вместе с сим-картами, и удаляли страницы в соцсетях. Мы скрывались, и надеялись, что никто в целом мире нас не найдет. Иногда ищейки приближались, я ощущала у себя на загривке чужое дыхание. Но нас никогда не догоняли. Иногда мы укрывались у его друзей, с такими же фальшивыми жизнями, поддельными личностями. Это были краткие встречи. Я подслушивала, о чем они разговаривают на кухне. Слово за словом, фраза за фразой, а в итоге все всегда сводилось к единственному: «Обстоятельства изменились, Люциан». Обстоятельства менялись всегда слишком быстро, и мурашки бежали по коже от осознания, что в этом круговороте мы как-то умудрялись жить.
Иногда я спрашивала у него, когда уже пережила пубертат, почему мы должны убегать? А он отвечал, что побег единственная возможная сейчас форма существования, и, если мне это не нравится, я вольна обратиться в любое отделение «Организации по взаимодействию с магическими существами», сказать им, кто я, и почему не хочу больше прятаться. Но я не хотела от него уходить, ведь самые лучшие советы в жизни, я получала, как не странно, от папы. За его словами следовало внимательно следить: он ронял их, как жемчужины, среди кучи тех помоев, что вылетали из его рта, было что-то действительно такое, над чем следовало задуматься. Мне жаль, что очень многое я пропускала, потому что была мала. Когда я разобралась, что слушать моего папу нужно предельно внимательно, мне было пятнадцать, времени оставалось немного. Но даже тех осколков мудрости, которые я успела подобрать, могло хватить мне на всю жизнь. Мудрость отца не была книжным знанием, или его природным умом. Он много жил и много ошибался, и был столь любезен, что позволял другим, и мне в том числе, учиться на его ошибках. Достаточно было только услышать. Нет, не слушать, ведь слушать мог каждый, и слушали его все, но вот услышать, что он говорит… Я любила его, я ненавидела его, одно переплелось с другим, но любовь перевесила.
Я была из поколения детей, рожденных после Восстания Иерофантов. В школе никто про Восстание практически ничего не говорил. Первого мира война в Загранье и Полярисе почти не коснулась, так, лишь мельком упоминали, что был один очень сильный колдун из темных дэвов, и умудрился повести за собой существ против существовавших осколков власти в период междоусобицы династии Горгон. А потом маркизы Каменной крови победили, воцарилась Миледи, слава ей, Престолу, и да продлится Ее Царство вечно. Общие, плоские сведения. Немного дат сражений, немного о тех, кто участвовал в битве. И огромное, просто колоссальное число погибших среди бессмертных, чудовищное опустошение почти разрушенного до основания государства темных дэвов, смена политического режима в Полярисе, реорганизация Предела. Первый мир не пострадал в войне, но именно война убедила Первый мир максимально закрыться от остальных.
Поэтому он и стал для нас безопасен.
Для меня это закончилось, не успев начаться. Я родилась – Иерофанты были повержены. Все произошло в одно время, но никоим образом связано не было. Кто-то из лидеров погиб, кто-то сбежал, я жила и росла, но даже спустя почти двадцать лет Восстание никак не могли забыть. Всех, воевавших на стороне проигравших, объявили Преступниками Пятимирья, отобрав у них род и титул, что приравнивалось к гражданской смерти. Что-то изменилось к худшему: мировая экономика колебалась, билась в истерике, заходясь в волнообразных графиках, и равно хлестала как обеспеченных, так и бедных. Демография угнетала, в школе – полупустые классы, Академия и Институт не набирали больше тридцати существ на поток. На одного сотрудника приходилось два или три рабочих места, и казалось, еще долго нам не будет грозить проблема перенаселения. Что-то изменилось к лучшему: расовая политика, в основном. В условиях всеобщего дефицита неожиданно вылезли наружу не средние, а низшие магические расы, полукровные и полукровки стали востребованы. Когда мне было тринадцать, первый темный полукровный поступил в Академию, что я встретила восторженным криком. Его успех давал мне надежду. Было важно оставаться граждански активным, но не занимать черно-белую позицию. Смертные казни всё еще существовали, полны были тюрьмы, военная прослойка выросла раза в два. Казалось, готовимся к войне, но дети после Восстания о войне почти ничего не знали. Она была рядом, дышала нам в затылок, но на нас не влияла.
Мы даже не знали, что живем между двумя войнами, и что единственное спасение – придерживаться золотой середины, попробовать что-то успеть в отмерянное нам мирное время. Те, кто сумел это, в итоге выжил. Если, конечно, умели слушать и прислушиваться, если у них был хороший советчик.
У меня был.
Пока однажды нас не догнали.
Самое лучшее измерение – Первый мир. А если и не лучшее, то точно самое мое любимое. В Первом мире нельзя использовать магию. Вместо этого здесь существуют технологии, и эти технологии поражают куда больше любого альтернативного заклинания. Порой технологиям даже необязательно быть технологиями современности, чтобы вызвать у меня любопытство. Технологии меня увлекали, мне нравилось хитросплетение схем, разработанных алгоритмов решений. Всю красоту технологии я оценивала, сравнивая с магическим аналогом, и что ж, иногда выигрывало одно, иногда другое, но и в том, и в другом я понимала плохо.
Солнечный свет заливал комнату, проникая сквозь тканевые жалюзи. Тихо фырчала яичница на плите, масло стреляло в крышку. Урчал закипающий чайник. Где-то в небе пролетел вертолет, оглушительным треском заполняя пространство, где существовали звуки, даже автотрасса рядом притихла, уступая ему дорогу. Я была в реальном мире и не в нем одновременно… и дело было, конечно же, в загадке.
Я вертела в руках шкатулку с резным узором, передвигая деревянные тонкие плашки из стороны в сторону. Слева направо, справа налево, записать комбинацию, запомнить движение, сложить почти головоломку… и осознать ошибку. Плюнуть, и начать снова. Таким было то лето, в которое я пыталась открыть подарок отца, не зная даже, ждет ли меня в шкатулке подарок, или подарок это и есть шкатулка.
Классические пятнашки уже давно наскучили. Эти загадки я научилась отгадывать на раз, ведь что такого сложного, чтобы выстроить символы в ряд? Разгадать эту загадку оказалось сложней, чем подобные, и уже несколько дней каждое утро я заканчивала тем, что вертела ее из стороны в сторону, пытаясь подобрать верную комбинацию узора. Это решение нельзя было найти в интернете. Отец принес мне шкатулку накануне, подарив подарок на день рождения, как всегда, заранее. Вещь явно ручной работы, покрытая потрескавшимся лаком, шкатулка должна была открываться, когда сложный узор вставал в правильную позицию, но этого всё не происходило, и смешки, посылаемые в мою сторону отцом, с каждым днем становились всё ехидней. Я знала, что это он вырезал шкатулку из дерева, узнавала его руку и узор, характерный для его работ, движения ножа, снимающего именно этот угол у планки. Это была его вещь, это читалось в его любимом сорте дерева, в геометрическом узоре, и в бронзовом фальшивом замочке.
Я крутила шкатулку уже почти механически, как кубик-рубик, который собирала, постукивая мизинцами по граням, и пыталась отогнать от себя мысли, что уж слишком я зациклилась на содержимом, которого могло и не быть. Хорошая загадка – это тоже подарок.
Отец прошелся по кухне, наливая воду из графина в высокий стеклянный стакан. Отец всегда пил воду только из стаканов. Множество раз они трескались в его руках, или летели в сторону стены, разбивались, будучи смахнутыми со стола мной или им. Стаканы были внушительной статьей наших семейных расходов, но вопреки здравому смыслу, отказываться от них он не собирался. Он сделал глоток, закашлялся и взмахнул рукой, отгоняя невидимых мошек от своих голубых глаз. Я напомнила себе, что сейчас его имя Персей, и не смогла вспомнить свое.
Многие находили отца красивым, и женщины часто задерживали на нем взгляд, а я лишь непонимающе фыркала и пыталась указать на вполне очевидный для меня недостаток. Но другие – люди, темные и светлые существа, почему-то начинали улыбаться и флиртовать с ним, пытаясь послать стрелы амура прямо в его сердце. Для меня было очевидным, что роман с ним невозможен. Он любил мать, и даже столько лет спустя печать любви к мертвой читалась в каждом его жесте, отражаясь светлой печалью в глазах. Он любил ее так сильно, что в его сердце для меня был лишь крошечный уголок.
Глаза у него как у всех темных дэвов – черное глазное яблоко, и лишенная зрачка радужка. У него – небесно-голубого оттенка, завораживающе яркая. Когда его взгляд прояснился, он посмотрел на меня и задумчиво покрутил пальцем у виска, чуть пониже темной вены, проступающей из-под кожи. У отца вены видны по всему телу: и на лице, и на руках, и на ногах. Темные-фиолетовые, они рисуют причудливые узоры на его теле. Его женщинам нравится. Они водят пальцами по его коже, и сознанием перемещаются в другую вселенную, куда ведет кровеносный путь его тела.
– Утро, ангелоподобное, – сказал он, отводя льняную прядь волос с лица.
– Утро, – я кивнула в ответ.
Ангелоподобное из его уст всегда звучит жестоко, но я уже привыкла. Я знаю, кто я. Это обидное слово, и ничего хорошего оно не означает, но это я в его глазах, в глазах Пятимирья, такая, какая я есть. Самоотречение не является тем, что ценят в этом мире. Жертвенность тоже, как и стремление к справедливости.
– Злой ты, – сказала я, вставая на ноги и подходя к плите, снимая сковородку с огня. – Замуж от тебя уйду.
– Начинается, замуж, замуж, – зевнул отец, садясь за стол. – Дай поесть. Нашлась тут с утра пораньше гнать коз из сада в огород.
Порой смысл его слов оставался для меня непознанным, и даже если в последнем предложении содержалась какая-то кодированная информация, я ее не поняла, а потому послала ему ласковую улыбку и вернулась к приготовлению завтрака. Нет-нет, да я оборачивалась на шкатулку, оставленную на столе. Резной узор манил к себе, притягивал. Подарок внутри, или подарок – загадка? Как бы то ни было, подарок был отменный.
Он зевнул еще раз, и я зевнула вслед за ним, прикрывая рот кулаком. Я поставила две тарелки на стол, усаживаясь напротив него, подумав, что сейчас мы вполне похожи на обыкновенную семью. Такую, которой много в каждом из миров Пятимирья.
Телевизор негромко работал, передавая новости. Повернув голову, я ела яичницу, разглядывая в экране красивую ведущую. В Пятимирье нынче было спокойно, и все новости строились вокруг завершения дипломатического визита Миледи в Первый мир.
– Тощая такая, – сказала я, делая глоток чая, сладкого, с молоком.
– Всегда такой была, – фыркнул отец.
Я перевела взгляд на экран на женщину в черном платье с пышной юбкой, из-под которого торчали невозможно тонкие ноги. Каждая косточка на ее теле проступала так явно, что она походила на скелет, обтянутый кожей. Черные яблоки глаз с пляшущим синим огнем посмотрели прямо в камеру, иссиня-черная прядь волос упала на лицо, но она отвела ее в сторону изящным жестом и улыбнулась, обнажая треугольные зубы. Черные крылья качнулись за спиной, перья блеснули серебряным отливом. Я разглядывала ее и пыталась понять, как у нее получается оставаться в живых, и, судя по всему, никогда не есть.
– Ты смотри, смотри, – отец коротко хохотнул. – Только не похудей ненароком, ага?
Резко вскинувшись, я всем телом повернулась к нему, впиваясь глазами в его глаза и наставляя на него вилку с кусочком наколотого яйца.
– Никакого стыда за параметры тела! – рявкнула я, а потом добавила уже равнодушней. – Я же тебе объясняла, сейчас так шутить нельзя уже, дурной тон.
– А представь себе, они там все такие. Ты бы их зашибла бедром.
Я вздохнула. В среднем я выше всех девушек, которых встречаю, и большинства парней. Мои параметры мне нравятся, у меня есть ноги, на руках имеются мышцы. Мою ляжку не обхватить пальцами, у меня есть грудь, и я знаю, что по меркам Загранья, я – толстый медвежонок. Если верить телевидению, у них сейчас модно быть измождено-худыми, с торчащими костями между грудей в вырезах их платьев и топов. Но я не из темных, мое тело в основном мускулы и жилы, спрятанные под слоем легкого жирка для создания приятной округлости. Никто из тех, кого я встречала, никогда не звал меня «пышкой», я влезаю в нормальный средний размер для человека. Правда, с ростом никогда не угадаешь – все шьют на каких-то коротышек.
Я не светлая, не темная, пусть от обоих видов дэвов ушла недалеко.
Я потерла переносицу, пытаясь прогнать жгущее ощущение из носа. Я не любила думать о том, кто я такая. Я любила носить контактные линзы, чтобы спрятать разномастные глаза. Левый черный, похожий на камень, правый белоснежный. Я любила смотреть на сложные узоры татуировок на запястьях, заклятия, блокирующие мои способности до поры до времени. Печати силы наносил отец, подделывая те, что ставили официально всем магическим существам в любой мало-мальски приличной клинике, совершенно бесплатно, стоило лишь пересечь границу Первого мира. Иногда печати бежали трещинами, иногда чья-то сила вырывалась наружу, но до восемнадцати лет это считалось нормой. Мне должно было стукнуть девятнадцать этим летом, о магии я знала самую малость, без отца была беспомощна. Отец не научил меня магии. Сама я не стремилась. Мне вообще хотелось, чтобы никаких способностей у меня не было. И уж точно мне не хотелось быть полукровкой, диковинной помесью светлого и темного дэва.
Я скрестила ноги в лодыжках и убрала их под стул, откидываясь на его спинку. Кружка с чаем приятно нагревала кожу ладони. Мой отец полон ехидных подколов, которые он считает самым верным способом коммуникации, но он все-таки мой отец. Единственный, что у меня есть.
– Скоро поедем, – произнес он, заглядываясь на ведущую новостей. – В городок поменьше. К морю хочешь?
– Здесь пока все спокойно, так есть ли смысл уезжать? – я повела рукой, копируя в этом жесте любимую героиню сериала про офисную жизнь в Пределе. – Да и подружка твоя рада не будет.
– Она мне не подружка. Мы провели вместе пару веселых вечеров, а теперь я растворяюсь.
Я не должна смеяться, но не смогла сдержаться. Мне ли не знать, что девушка сама предпочла раствориться в небытие, оставив отца в легком недоумении. Он привык уходить первым, а тут бросили его. Он не показывал, но я чувствовала, что ему не по себе от такого поворота событий.
Я сделала еще глоток чая, и закрыла глаза, обостряя звуки вокруг. Вот за окном проехался мотоциклист, ревя мотором. Вот где-то вдалеке завыла сигнализация. Птица с криком спорхнула с ветки. Порыв ветра донес шум от трассы неподалеку от нашего дома. Сотни привычных звуков шума, которые я приучилась не замечать за время жизни здесь, внезапно снова стали явными и четкими.
– Ты сегодня будешь работать? – спросила я, открывая глаза и отключая звуки.
Он покачал головой из стороны в сторону. Его взгляд стал расфокусированным, наверное, тоже спрятался в своей голове, практикуясь в игре в «не думать». Он провел рукой по каффе, поблескивающий аквамариновыми камушками на солнце, взгляд стал более осмысленным. Явно вернулся в реальный мир.
– Птица Рах прилетела с работой, кошечка, – он сделал глоток из стакана. – Самой пора уже работать.
Я могла фыркнуть в ответ, но не стала. В этом отец был прав. Школу я закончила год назад, мне стоило подумать о будущем. Я могла бы поступить в не-магический университет, но не с нашим образом жизни. А значит, нужно было выбрать профессию, более подходящую для кочевников. Например, найти курсы баристы. Или научиться ноготочки делать. В зависимости от того, где больше платить будут. Об Академии или Институте я не думала, попасть в фокус зрения магического мира означало одно – смерть.
Я проводила отца долгим внимательным взглядом, а он даже не обернулся на прощание. Обижаться на такое бессмысленно – это входит в сложную систему того, чем руководствуется отец, он называет это здравым смыслом, а остальные – эгоизмом высшей степени. Даже другие темные дэвы.
Дэвы – самые сильные магические существа в Пятимирье. Они произошли от Архаев, история происхождения которых скрыта от нас наслаивающейся древностью. Они условно бессмертны, не погибнут от старости, но их можно убить, и существуют болезни, выкашивающие их безжалостно. Если дэвы на вершине цепочки мира магии, то средним уровнем можно считать суккубов, успешно выигравших войну за выживание с сиренами, зверолюдов, нефилимов и падших, а в самом низу останутся морфы, полукровные и полукровки. Духи и призраки тоже обитают в нашем мире, но они лишь последствие чужих жизней, а потому стоят в стороне от общепринятой расовой иерархии, вместе с людьми.
Я на ступень выше полукровных – так называют ребенка, рожденного от союза дэва и человека, – но пониже, пожалуй, даже морфов, вызывающих у всех здравую неприязнь. Сочетание темного и светлого дэва во мне делает меня одинаково способной к любой из магических практик, но в тоже время неимоверно слабой. Мне никогда не достичь уровня отца в темных искусствах, и светлые я тоже никогда не смогу освоить полностью, но… но моя жизнь – это моя жизнь, и равняться с другими, или стенать на жестокую судьбу, глупо. Мы те, кто мы есть. Хватит ныть, ищи плюсы.
Я сделала телевизор погромче и застыла, глядя в плоский экран. Еще несколько красивых кадров с Миледи промелькнули, а потом она исчезла, вновь сменившись на ведущую. Напряженно и пристально я вслушивалась в слова, ища подсказки, действительно ли нам нужно уехать, и какова ситуация в этом городе Первого мира.
И по всему выходило, что пока всё спокойно, но если папа сказал уезжать, значит мы уедем. Птица Рах прилетела, как говорится, и лучше убегать, пока все не стало прахом.
Мне следовало помыть посуду, но я вернулась к шкатулке, вновь и вновь выстраивая резные узоры воедино. Слева направо? Или справа налево? Мне показалось, что одна из деревяшек щелкнула, но это была иллюзия, наверное, один паз был неровно обточен, и я продолжила крутить в руке этот сложный узор, ища решение.
– Ну давай же, – недовольно профырчала я.
Я любила сложные загадки, но эта начинала выглядеть нерешаемой, и у меня почти опускались руки. Вздохнув, я отложила шкатулку, пообещав себе, что вернусь к ней позже.
Я подошла к раковине, прибавила звук на телевизоре так, чтобы слышать сквозь шум льющейся воды и попробовала сосредоточиться на кружках, стаканах и тарелках, но мыслями улетела куда-то очень далеко. Я вспоминала почему-то ту небольшую деревню, где у нас из кухонной техники была всего лишь дровяная печь, которую папа разжег однажды, а потом поддерживал пламя так долго, как мог. Ту печь, которая однажды погасла, и я проснулась посреди ночи, рыдая от холода, и прижимаясь к нему как можно тесней, пытаясь забрать у него капельки тепла. Он разжег печь, и заставил меня держаться к ней так близко, что у меня опалились кончики волос. Я вспоминала, как рыдая, спросила у него, почему нам надо бегать, и где моя мама… я тогда так хотела обрести маму.
И вспоминала, что он мне ответил.
Вспоминала и сейчас, в реальном времени. Закрыв глаза, я подставила руки под горячую воду. Как-то в школе нам сказали, что большинство бед нас, детей послевоенного времени, строятся на Фафнире, но я верила, что дело не в нем, не в Иерофантах, это что-то другое, что-то, что заставляет нас делать что угодно, лишь бы не жить в реальности, что отталкивает нас от возможностей, оно же поселило в нас страх, что нас заметят, арестуют, осудят. Это «что-то» заткнуло рты большинству из нас, и не имея возможности по молодости быть радикальными, мы утратили способность вырастать хоть в кого-то.
Я услышала, как телевизор передает треск пламени, и обернулась. С рук стекала вода, струя ударила в упавшую ложку, вода попала мне на волосы, грудь и живот, но я не могла повернуться, не могла пошевелиться. Треск синего пламени, а потом застывшая каменная статуя военного преступника крупным планом. Тишина, потому что за этим всегда следовала небольшая пауза. И ледяной голос диктора:
– Согласно соглашению, заключенному между Мирами, сегодня Предел выдал безродного Азазелло, Преступника Пятимирья, Престолу Миледи. Темная и светлая стороны не увидели препятствий в данный момент времени.
Я смотрела на каменную статую, в которую обратили суккуба, а потом прижала мокрые пальцы ко рту, силясь удержать внутри крик.
Вот причина, по которой мы убегаем. Вот причина, по которой нужно менять места. Преступников Пятимирья, как окрестили сторонников Фафнира после поражения, выискивают даже девятнадцать лет спустя. Я мала, чтобы быть Преступницей, но я дочь Преступника.
А значит, если нас найдут, то мы можем занять место Азазелло. Если нас найдут, я потеряю отца. Мы убегали всю жизнь, и не ради чьей-то чужой безопасности. Единственное, что стояло на кону, это наши жизни. Моя мать умерла, чтобы жили мы.
Я закрыла глаза, приваливаясь к тумбе спиной.
Я слишком люблю быть живой, чтобы умереть. Пусть это и значит убегать вечно.
С первой встречи я знала, что этот парень либо станет великим, либо уничтожит Пятимирье когда-нибудь. На лице Амрэя застыло обычное для него выражение глубокой задумчивости о вещах, понять которые неспособны большинство из существ, а в темно-зеленых глазах лучами играло солнце, делая их светлей. Одного из родителей-дэвов в нем выдавали лишь черные склеры глаз, да едва заостренные кончики зубов. Когда он ерошил густые русые волосы одной рукой, запуская в них пальцы, я начинала думать о том, что хочу заправить прядь волос ему за ухо.
– Эй, ты подумала? – спросила Хатхор, резко кладя руку на лежащее передо мной меню.
Я вздрогнула, вырываясь из плена своих мыслей, и рассеяно рассмеялась, пытаясь скрыть свою оплошность. Хат наклонила голову вбок, и ее коровьи круглые глаза отразили верхний свет лампочек.
Хат из зверолюдов. Кожа у нее белоснежная, но с черными пятнами, во лбу торчит два небольших рога. Каждый раз, когда мы прогуливаемся вместе по торговому центру, зверолюды из хищников, свистят ей вслед и пытаются подозвать поближе, но знакомство быстро заканчивается. Хат выглядит полной, но на деле всё ее тело – мускулы.
Я потрогала на запястье браслет из мулине, который она мне сплела своими на удивление ловкими пальцами, и улыбнулась, вспоминая, как она сунула мне его в руку в раздевалке спортзала. А на следующий день едва не уронила меня, решив, что настало время обниматься. Хатхор сложно назвать моей подругой, потому что в этом городке я недолго, но общаемся мы определено хорошо.
За столиком из темного дерева мы сидели в красных креслах в самом углу, где этаж красиво заканчивался стеклянным ограждением, и до стены оставалось много пространства. Это место и безопасное, и опасное одновременно, поэтому, наверное, мы любим сюда приходить. Молодые официанты и официантки почти все люди. Они смотрели на нас без свойственного людям к существам легкого недоверия. А что до любопытства, пусть любопытничают. Интерес не порок. Интерес даже льстит.
Из-за цветных контактных линз у меня чесались глаза, я чувствовала, что устала еще на этапе просмотра фильма, но уходить не хотела. Я подперла голову рукой, глядя на юношу с зелеными глазами, такого прекрасного, и до омерзения равнодушного.
– Ну, и что ты опять завис? – спросила я.
– Не мешай думать, – Амрэй откинулся на спинку сидения, снял очки и принялся протирать их краем футболки. – У меня не увязывается в голове противоречивость финальной логики персонажа.
– Да нет никакой логики, – я пожала плечами. – Он сделал то, что захотел.
– Но до этого, согласно его личностной характеристике, которую преподносили нам в течение двух прошлых фильмов, он был совершенно неспособен на уступку своим желаниям. Эгоизм был несвойственен его натуре, и…
– Амрэй, не анализируй. Киношка была прекрасная, – устало сказала Хатхор.
Я послала им одну рассеянную улыбку и отвернулась в сторону, не слушая разгорающийся спор. Повернув голову вбок, я посмотрела на стайку парней за дальним столиком. Переглянувшись раз, другой, третий, один из них указал на нас пальцем, и я подумала, что он меня бесит. Я прикрыла глаза, пытаясь прислушаться к их разговору, но разгорающийся спор между Хатхор и Амрэем не оставлял шансов на успех.
– Как думаете, о чем они болтают? – спросила я, оправляя браслетики на запястьях.
– О том, что подслушивать чужие разговоры является нарушением всех возможных правил приличия, – Рэй побарабанил пальцами по столу. – Ты невыносима, девушка.
– Мне просто любопытно, – я повернула к нему голову. – Ты ведь отличник. Сам должен быть любопытным. Отличникам свойственна эта черта характера. Так сказать, соответствует личностной характеристике.
Мне очень хотелось ему понравится, поэтому я частенько говорила его фразами, чтобы он думал, что у нас есть что-то общее.
– Отличники бывают разными, – он поморщился, отводя от меня взгляд, но уголки его губ дернулись, обозначая улыбку.
Официантка застыла у нашего столика. Мы прервали разговор, делая заказ. Я восхищенно уставилась на девушку, которая, едва лишь мы закончили перечислять длинный список необходимого, быстро повторила наш заказ.
– Как они всё запоминают? – сказала я, от радости хлопнув в ладоши.
– Удивительно, что тебя приводит в восторг всё мало-мальски обыденное, – Амрэй поправил очки. – Что у тебя в голове творится?
Я промолчала, но взгляда отводить не стала. Правила игры в убегание были вшиты мне под кожу черными нитями, образующие печати на запястьях. У Амрэя и Хатхор тоже такие были, но печать Рэя бежала сетью трещин. Так происходит, когда та вот-вот рухнет. Новые печати ставят бесплатно, у взрослых существ их хватает где-то на год, если не снимать, поэтому все просто обновляют их по мере необходимости, почти вид на жительство в Первом мире для существ. Мать Рэя здесь по рабочей визе, и она не стала бы пропускать необходимость продления печати. Раз печать Амрэя трещит по швам, это значит, что осенью, при должном количестве удачи и успешной сдаче экзаменов, он отправится в Академию в Загранье, и мы больше никогда уже не увидимся, если не встретимся еще раз на задворках Первого мира.
– Кстати, новости! – Хатхор подняла руку, закатывая рукав и демонстрируя трещины на печати. – Я решила поступать в Академию! Вместе будем сдавать экзамены.
– Надо же, – Амрэй слегка поднял брови. – И что сказал твой отец?
– Отец сказал, что могу перебраться обратно в Загранье, а там уже видно будет. Так жалко уезжать! – простонала она, возводя глаза к потолку. – И так жалко, что ты не поедешь с нами, Атропос!
– Все нормально, – я негромко рассмеялась, напоминая себе, что в этом городе мое имя такое. – Я подожду вас в Первом мире, а когда вернетесь, отметим. Может быть достроят тот большой аквапарк, ну, помните, в который мы собрались, а оказалось, что еще года два до открытия?
Хатхор рассмеялась мне в ответ, а на лице Амрэя отразилось выражение недоверия. Я украдкой бросила на него предостерегающий взгляд. Внутри меня жило подозрение о том, что он-то давно догадался, что я не дэва, но я надеялась, что он будет молчать. Если мне хотя бы покажется, что он знает слишком многое, придется рассказать папе. Наша безопасность стоит выше чужих жизней.
Рэй может сколько угодно быть парнем, у которого самые потрясающие губы из всех, что я видела, но если он произнесет мое настоящее имя, подпишет себе смертный приговор. В лучшем для меня случае, в худшем же он будет произносить его, пока оно оскоминой не насядет на зубах, пойдут допросы, выматывающие инсценировки событий. Папу очень хотят поймать, сейчас он единственный не арестованный и не мертвый из главных Иерофантов.
Глаза жгло под линзами. Я подумала, что надо выйти и закапать капли. Извинившись, я поднялась на ноги, скрылась за стеной из живых цветов, прячущей двери в туалет.
Стоило запереться в кабинке, но мне нужно было зеркало, а сколько я не рылась в сумке, не могла найти пудреницу. Вздохнув, я достала капли, контейнер со свежей парой, и, оглянувшись по сторонам, склонилась к зеркалу. Это было легким пренебрежением правил безопасности. Полукровок в этом мире сотни, я не единственная, на моих глазных яблоках не написано, чья я дочка.
Я коснулась сперва одной, потом другой линзы пальцами, вытащила их и взглянула в свои разноцветные, – левый черный, правый белый, – глаза, устало поморгала. Кровеносных сосудов у меня не видно, но по ощущениям они полопались в пух и прах. Я сложила линзы в контейнер, запрокинула голову, попыталась попасть каплей себе в глаз. Первая капля упала на щеку. Нахмурившись, я пошла на второй заход, но едва не уронила всё, что было у меня сложено на раковину.
Я подумала, что это я такая неловкая, но толчок повторился. Странное колючее чувство заползло в мою грудь, и осталось там ворочаться. Я схватила сумку, бросила в нее контейнер и устремилась вперед, обогнула стену из роз и застыла.
Ступор – человеческое качество. Я видела застывших людей, что хотели пошевелиться, но не могли. Один парень вцепился себе в ляжку рукой, плотно натягивая ткань джинсов, он явно мысленно приказывал себе бежать. Немногие темные, бывшие в торговом центре, уже растворились, ушли, убежали, спасаясь от опасности. Один юноша толкнул меня плечом, и запнулся, падая и распарывая руку стеклом. Он вскрикнул, девушка с беловатыми глазами бросилась его поднимать.
Пол был усыпан стеклом. Стекла было так много, что он хрустел под моими туфлями, я в ужасе начала пятиться прочь. Было много стекла, много крови, а одна из стен торгового центра исчезла, обрушившись вниз. Кто-то громко кричал, я слышала детский плач, пронзительный, заходящийся в истерике. Я развернулась, готовясь укрыться в туалете, но застыла, разворачиваясь на каблуках и смотря прямо перед собой.
А напротив меня, в том пространстве, где исчезал пол этажа, высоко зависла светлая дэва. Она удерживалась на одной точке, равномерно взмахивая крыльями – большими и белоснежными. Одно перо медленно пикировало вниз, оставаясь единственным, что двигалось в этом почти обезумевшем мире.
«Птица Рах прилетела», – раздался в голове голос отца.
Меня заштормило: перед глазами запрыгали цветные точки, повело куда-то влево. С трудом пытаясь удержать равновесие, я проехалась каблуком по стеклу, заскользила и упала, если бы чужие руки меня не подхватили.
– Тихо, – Амрэй вздернул меня, ставя на ноги. – Пошли.
Я вцепилась в него. Головокружение не проходило, мне нужно было присесть, еще лучше – прилечь, но времени на это не было.
– Пошли уже, – прошипел Рэй, рывком снова заставляя меня восстановить равновесие, и встряхивая.
Глаза за стеклами очков слегка расширились, а потом быстро сузились.
– А врала, что дэва, – сказал он, перехватывая меня за талию. – Я почти купился.
– Сейчас не до этого, – ответила я, прижимая ладонь тыльной стороной ко рту. – Не надо уходить. Она нас не видит. Тут точка наибольшей безопасности. Рэй, послушай меня, самое лучшее сейчас – это остаться на месте, понимаешь? Рэй!
Мозг работал яростно, и это был плохой знак, потому что из двух возможных вариантов сработал наиболее неудачный для меня в этой ситуации. Я выпрямилась, и все чувства схлынули, покинув мое тело. Осталась лишь холодная решимость, и желание выбраться живой, и обязательно вместе с Рэем.
Плохое желание. Ангелоподобное.
Я удержала равновесие, головокружение прекратилось. Осторожным, но твердым движением я сняла руки Рэя со своей талии, но перехватила его за запястье.
– Слушай сюда… – начала говорить я, но договорить не успела.
Я видела лишь краем глаза, как что-то оранжевое сверкнуло на руке светлой дэвы, и как белоснежные иглы взмыли вверх. Она взмахнула рукой, и они устремились вперед, на ходу врезаясь в кожу. Я завизжала, – сначала от страха и непонимания, и двинула Рэя рукой за себя, – а потом от боли, хватаясь за плечо. Видеть магию в Первом мире было дико, мозг рвало от сюрреализма происходящего. Рот наполнился соленой слюной. Я только через несколько секунд поняла, что во рту у меня кровь.
«Где ты?!» – рявкнуло у меня в голове.
Я схватилась за висок, пачкая волосы в черной крови, и сквозь пелену этой боли с трудом осознавала, что вижу, как Рэй делает то же самое. Ноги снова подкосились. В голове появилось ощущение инородности, словно мне вбили туда палку и прокручивали ее снова и снова. Это нечто вторглось в мое тело, завладело им, моими мыслями, моими чувствами.
«Выходи!» – закричало сознание снова, и я закричала в ответ, вцепляясь в волосы и падая на колени, пытаясь остановить это.
Осколки стекла врезались в коленки, но боли почему-то не пришло. Я видела свою черную кровь на белом полу, видела блестящие ошметки, торчащие из кожи, но боли не было, и стало страшно, что на самом деле боль такая сильная, что я неспособна ее ощутить.
«Циан!» – закричало в третий раз, и я завизжала истошно в голос, но мой крик утонул в других голосах.
Я оторвала руки от головы. Коса, растрепавшись, упала вперед, закрывая мне обзор, трясущимися пальцами я отвела ее на плечо, с которого она тут же соскользнула. Мелкие светлые волоски казались серебристыми в свете солнца. Я поставила руки на пол.
И поползла вперед.
«Люциан!» – рявкнуло снова, я упала плашмя.
В ту долгую минуту, что я по-пластунски ползла, я думала, что магии в Первом мире нет, ее не должно быть, этот запрет такой же древний, как Престол.
Я ползла, пока не выползла на пространство, показавшееся мне островком безопасности, только потом перевернулась на спину, щурясь от света, пробивающегося сквозь осиротевшие черные стальные рамы потолка, лишенные стекол. Дэва спикировала передо мной, присаживаясь на корточки и протягивая руку. Я схватила ее за запястье, перевернулась на спину, пытаясь утянуть ее за собой, но она сбросила мои пальцы со своей руки легко, словно я была маленьким котенком.
Ее пальцы зарылись в мои волосы, больно сжали голову, ногти дэвы зацепились за волосы. Я взмахнула руками, пытаясь отбиться, но всё тело стало безвольным.
«Покажи», – прошептало в голове.
Перед глазами замелькали картинки-воспоминания. Я увидела отца, стоящего у стойки бара, и поедающего картошку, быстрыми движениями слизывающими соус с пальцев. Я увидела, как склоняюсь над домашней работой, а он ногтем подчеркивает строчку в учебнике. Увидела сеть вен у него на руках. Дровяную печь, и его, сидящего перед ней на корточках. Увидела его улыбку и смех.
– Как интересно, – сказала девушка, негромко посмеиваясь. – Здравствуй, Пандора.
Настоящее имя прозвучало как чужое. Магии у меня не было. Защититься было нечем. Я вскинула руки, пытаясь вцепиться ей в горло, но она перехватила меня за запястья и сжала пальцами, лишая меня возможности шевелиться. Я дернула рукой, но она наступила коленом мне на плечо, и сустав затрещал. Руку почти парализовало.
– Ты очень похожа на отца, – прошептала она.
Русая прядь ее волос упала мне на лицо – так низко она наклонилась. Ее дыхание щекотало кожу холодным воздухом, пахло одуряюще сладкой пряностью. Она отпустила мое запястье. Я двинулась рукой к ее горлу, но дотянуться не успела. Ее пальцы пробили мне живот, рука изогнулась под странным углом, и мир начал стремительно темнеть, утопая в алой дымке боли. Мои стоны были звуками со стороны, я слышала, как тихо я скулю, и чувствовала кровь, брызжущую во все стороны.
– Это было даже слишком просто, – сказала она, и это было последним, что осталось в реальном мире.
Печати на запястьях затрещали, кожа стала сухой, как наждачная бумага. Резкая режущая боль пронзила руки, сухой воздух расцарапывал горло. Закусив губу, я с усилием попробовала подняться, но девушка придавила меня к земле.
– Тише, Дора, – сказала она. – Давай заключим сделку.
Из уголка рта у меня бежала струйка крови. Черно-белый огонь загорелся на кончиках пальцев, на теле, хаотичными потоками срываясь из стороны в сторону, я попробовала хотя бы в знак отрицания покачать головой, но вместо этого согласно кивнула.
Она была в моей голове, наши разумы сплелись так плотно, что я почти перестала различать, где проходит граница меня, и где начинается она. Девушка перехватила меня за руку, нежно улыбаясь, переплела наши пальцы. Белый огонь заплясал на ее коже, глаза засветились изнутри лунным светом.
– Давай заключим сделку, – прошептала девушка. – Я, сестра света Рахель, из рода Деметры, подарю тебе жизнь. А ты обретешь свое наследство. Сделка, полукровка Пандора, дочь Люциана Неверящего?
Я хотела ответить нет, и с губ сорвалось что-то, отдаленно на это похожее.
А потом всё исчезло.