Лето началось не по-питерски: в первую же неделю к обеду столбик термометра перевалил за плюс тридцать и не хотел опускаться. Воздух плавился, стал как будто осязаем. Тяжелые, наполненные выхлопными газами влажные потоки перетекали через дома и припаркованные машины. Утренние часы еще как-то можно было пережить, но к полудню больница раскалялась до невозможности. Даже мои родители, будучи совершенно здоровыми людьми, стали жаловаться на всяческие недомогания. Отец по-спартански держался, однако мама сдалась, отступив под натиском климатических перемен и накопившейся усталости, и несколько раз выдала хороший гипертонический криз. На семейном совете было решено отправить ее в санаторий, куда-нибудь в Карелию, поскольку там явно посвежее. Однако в наборе маминых жизненных представлений не было места такому времяпровождению, более того, она просто презирала любителей курортологии, и поэтому мы сошлись на простой турбазе. Катьку отправили вместе с ней. Настало физическое облегчение. Но по своей пионерской привычке я тут же заполнила свободное время дежурствами и осмотрами больных из палат выбывших в отпуск товарищей. Я не чувствовала никакого неудобства в таком решении, не считала теперь каждую минуту после трех часов, чтобы успеть в детский сад, так как воспринимала всю эту работу как отдых. Это время вполне походило на хороший отпуск.
Лето всегда приносит с собой надежду и окрыляет, как Новый год или день рождения, однако с Вовкой пока ничего обнадеживающего не происходило. В конце мая психотерапия у хорошего и дорогого дядьки Сапожникова закончилась и тут же продемонстрировала свой дефолт. В первых числах июня у мусорного ведра скромно, немного стесняясь пока, начали выстраиваться пустые пивные бутылки, и это тоже давало мне повод реже появляться дома. Что делать дальше, я пока не придумала и закапывала голову в песок старым способом: в отсутствие ребенка работа – есть свет.
В приемнике, к моей радости, продолжала существовать наша стойкая компания под названиями «среда», «суббота» или «воскресенье», куда входил основной костяк. К нашей компании быстро присоединились Славка и Костя. Они оказались полной противоположностью друг друга. Славка был руки, и в больнице быстро сложилось мнение, что у него на столе не страшно протрепанить и собственную голову, если что. Костян же очень продуктивно работал мозгами. Выяснилось, что у обоих и отцы, и деды служили военными врачами, но эта тема была табу, и «братаны» не любили говорить ни о себе, ни о родителях, ни о Чечне. Впрочем, никто после Чечни не рассказывал ничего романтичного и вдохновляющего, а точнее, обычно вообще ничего не воспоминал. Костя оказался стойко и необратимо женат и уже имел двух детей. Славкино личное дело являлось предметом бешеного интереса всей женской половины немаленького больничного коллектива. Совершенно ясно, что он был не женат, но что там, в анамнезе, – никто не знал. Интрига оказалась удушающей. Этот огромный жилистый черт с цыганским хвостиком под колпаком не давал покоя всем дамам нашего королевства.
В очередную субботу мы с моей неизменной Люсиндой пили в сестринской утренний чай, пользуясь быстро ускользающей тишиной. К нам спустились девочки из оперблока. Последние несколько недель тема для болтовни была практически одна и та же – доктор Вячеслав Сухарев, нейрохирург.
– Девочки! Это вообще! Словами не передать. Перчатки ему надеваю, а руки такие! О-о-о! Такие, прямо мурашки по спине. Потом стоим за столом, а он как глаза на меня поднимет – я ничего не слышу прямо, стою как дура, пока не рявкнет. Ой, девочки! Отдалась бы не глядя, если б только намекнул.
Слушать это по десятому разу уже не хватало терпения, и я таки вступила в дебаты:
– Дамы, ну что вы вечно не на том циклите! Это же ходок, у него диагноз на лбу большими буквами прописан. Вот Костя – это другое дело. Жинке его, конечно, повезло. Настоящий крепкий мужик. Вот от таких детей рожать не страшно. А этот – сатана с хвостиком.
Девки из операционной хитро прищурились.
– Да-да, Елена Андреевна, что-то только не ясно, отчего это он к вашей теплой воскресно-субботней компании присоседился дежурить. Не знаете, случаем?
– Так… не поняла, что за намеки? Вы ж меня знаете, у меня полный климакс: работа, дом, работа. Я уже умерла.
Подколки закончились недоверчивым ржанием в мой адрес. Началось обязательное обсуждение последних новостей с фронтов. Заговорили, в частности, про всебольнично известную пациентку со второй хирургии, которая умудрилась в новогоднюю ночь поймать своей печенкой огромную петарду, пробившую на огромной скорости и шубу, и все, что под ней было. Довольно большая по размерам штука в итоге застряла, не разорвавшись, в левой доле печени, испортив Федьке новогоднюю ночь. Выковыривали злосчастную игрушку около четырех часов, рискуя остаться без пальцев в любой момент. Тетка осталась жива, но с тех пор периодически попадала к нам с разными осложнениями, неизбежными после застревания в животе огромного инородного тела и кусочков шубы. Мы обсудили еще раз Федькино мастерство, и разговор опять переплыл на Славку и его образцово-показательные трепанации, которыми он прославился и среди сестер. Товарищ заигрывал со всеми, включая меня. Причем с чувством однозначного превосходства и уверенности в победе, чем страшно раздражал. Весь приемник с интересом наблюдал наши стычки. Дефилируя вразвалочку мимо поста, он обычно первым заводил перепалку:
– Елена Андреевна, я пришел. Где тут ваше ДТП? Чувствую, вы прямо задышали чаще. Ждали меня небось?
Я общалась с ним демонстративно громко, не отрывая головы от амбулаторной карточки.
– Ага, одышка прямо, Вячеслав Дмитриевич. Какой же вы милаш, прямо думаю. Еще никто никогда вам ни в чем не отказывал. Кстати, ДТП не мое, а ваше. Дарю.
– И вы тоже хотите мне не отказать?
– Просто жажду, Вячеслав Дмитриевич, умираю от желания отдаться вам со всеми, так сказать, потрохами.
– Так я всегда готов помочь красивой женщине, Елена Андреевна. Особенно блондинке.
– Что-то я не пойму: недавно мой цвет волос был недостатком. Или я опять по тупости своей что-то напутала?
– Елена Андреевна, ну поднимите глазки, а то ведь сейчас уйду в операционную – и все, будете страдать.
Такие диалоги длились ровно до адского крика из рентген-кабинета:
– Вячеслав Дмитрич, черепа-а-ан сняли, идите!
Люди в коридоре, ожидающие своей участи, при таких выкриках резко вздрагивали. Вообще, народ плохо переносит медицинский сленг, и я не раз говорила себе: надо следить за тем, что вылетает изо рта. Однако в экстремальные минуты слушать наше общение на смеси мата и медицинских терминов было невозможно. Хуже всего приходилось молодым операционным сестрам после медучилища. Приходя ассистировать после многомесячной зубрежки названий операционных инструментов, они с ужасом понимали, что не существует на свете скальпелей брюшистых средних и малых, зондов пуговчатых, двусторонних и желобоватых, зажимов «москит» прямых и изогнутых, а есть на самом деле «хренюлины», «канюлины», «штучки», «штукенции», а также «вон то» и «вон это», и горе тебе, если ты по своей беспредельной тупости подала в руки хирурга что-то не то.
Однако себя не обманешь, и если имелась свободная секунда или даже удавалось прикрыть один глаз на пять-десять минут, как тут же образ черта, жгучие глаза и сутулая спина всплывали сами собой, а в голове проносились такие картины, от которых в животе становилось тепло и сердце билось чаще. В этом смысле я была в общем стаде и ненавидела себя за это.
Я жива? Неужели я жива?
Субботнее дежурство медленно перетекло в понедельник на отделении. Воскресенье теперь я старалась проводить при любой возможности вне дома, дабы не сталкиваться нос к носу с Вовкой в алкогольном угаре. Выходной прошел бестолково, в компании Асрян: весь день мы тупо провалялись до шести вечера на Финском заливе. Вовка тоже был приглашен, однако сказал, что занят каким-то срочным контрактом. С бессмысленной радостью я и правда обнаружила на столе в гостиной пачку каких-то бумаг. Однако судьба-злодейка опять грязно надо мной пошутила: вернувшись с залива, Вовку я дома не обнаружила и, прождав до двенадцати часов, завалилась спать, так и не получив ответа на пять вызовов по сотовому. Утром меня снова встретила тишина, чему можно было только порадоваться. Апокалипсис пройдет стороной. Что бы ни случилось – все без меня. Не желая случайно оказаться свидетелем невменяемого пьяного прихода мужа домой, я выскочила из дома на полчаса раньше.
Около десяти часов утра уже становилось невыносимо жарко, больные во всех палатах открывали окна и двери. Не осталось ни одной свободной койки: инфаркты, инсульты, диабетические комы. Процент наполняемости был прямо пропорционален температуре воздуха. Питерские болота проверяли человека на стойкость и триста лет назад, и сейчас. До одиннадцати я отбывала повинность в хирургии, осматривая как консультант всех плановых операционных больных, и наконец в полдвенадцатого поплелась через территорию в свой терапевтический корпус.
Я шла, загруженная предчувствием вечерних разбирательств с Вовкой. Молодые девочки из медучилища драили окна, опасно вывешиваясь с подоконников. И тут я увидела, что в моей платной палате на третьем этаже окно тоже открыто.
Черт, в пятницу же не было платных никого.
Я машинально остановилась. Долетел тонкий аромат, и внутри все замерло. Неведомые руки колыхали слегка желтоватые больничные занавески. Руки Сирены, ведь все предначертано и все предрешено.
Полина Алексеевна.
Я взлетела по лестнице, сбивая с ног больных и медперсонал. Дверь в седьмую слегка приоткрыта, как и во всех палатах, так как без сквозняка можно было просто умереть. Она. Да, она лежала на кровати, бледная, но с тем же предательским сахарным румянцем, который был еще сильнее, чем в прошлый раз. Дремала. От скрипа двери она открыла глаза и тут же, увидев меня, заулыбалась так, как будто я просто пришла к ней в гости на чай.