Кульминацией первого курса стала зимняя сессия. Дни и ночи проходили в непрерывной зубрежке, противной латыни и общении с несчастным Йориком, украденным из анатомички. Йорик существовал почти без зубов, бедняга, но, слава богу, поверхность черепа почти не пострадала, что делало его вполне применимым для обучения. Поначалу все это казалось полным безумием: зачем обзывать каждую едва различимую ямку или выступ на косточке мертвым набором звуков какой-то абракадабры? Предки всегда гордились моей хорошей памятью, но теперь я обнаружила, что являюсь полным имбецилом: вызубренное трижды невозможно было воспроизвести уже через полчаса. А вылетать после первой же сессии совершенно не хотелось. Про амбиции круглой отличницы уже никто не вспоминал. Вечером накануне экзамена по анатомии я очнулась посреди кухни, мама стояла напротив и с ужасом таращилась на меня. Театрально обхватив голову руками, она срывающимся голосом звала отца на помощь:
– Андрей, иди срочно сюда, надо бы «неотложку»…
Картина маслом являла следующее: в руках у меня была большая папина кофейная чашка, до краев наполненная макаронами, поверх которых лежала еще и котлета. Не на шутку испугавшись за остатки своих мозгов, я побросала все учебники и назло врагам завалилась спать.
Короче, без лишних слез: учеба давалась непросто, особенно неприятно было окончательно осознать, что блондинке учиться на врача довольно хлопотно. Два первых года я никак не могла смириться с тем, что староста нашей группы, толстая очкастая дочь главного патолога института Наташка Пивоварова, всегда имела три шанса на экзамене, а я – половину малюсенького, едва уловимого шансика. Но, как это чаще всего бывает в жизни, трудности только злят и закаляют человека, заставляют бороться за место под солнцем еще яростнее. Теоретические предметы давались трудно, и порою уже хотелось сдаться. Неожиданную поддержку я получила от своей одногруппницы Ирки Асрян, которая тоже страдала, но от интеллигентно припудренного шовинизма из-за ее фамилии и носа. Преподаватели зачастую довольно неприкрыто иронизировали по поводу интеллектуальных способностей народностей Кавказа. Однако Ирка была единственным ребенком в семье коренных питерских интеллигентов, в течение многих поколений живших на Васильевском острове, и главной чертой ее характера был цинизм, причудливо переплетенный с искренним желанием научиться «помогать людям жить» – жить, естественно, по ее, Иркиным, представлениям. Ненависть к Наташке Пивоваровой и необоснованные репрессии со стороны педагогов объединили нас. Для меня очень важным оказалось и то, что Ирка совершенно спокойно относилась к цвету моих волос и пятидесяти килограммам живого веса, обычно находившегося в узких драных джинсах или практически несуществующей юбке. Минимальным количеством одежды я демонстрировала всем старым девам на пропахших формалином кафедрах свой протест, а Ирку это только веселило в отличие от многих других девушек в нашей группе.
Как-то на втором курсе во время обязательной санитарной практики, которая заключалась в выдраивании больничных туалетов и работе в пищеблоке (Пивоварова, естественно, на этой практике отсутствовала), я в очередной раз пустила сопли по поводу вселенской несправедливости, на что у Ирки нашелся, как всегда, очень мудрый ответ:
– Не парься, Ленка. Посмотрим еще, кто будет врач, а кто так, погулять вышел и всю жизнь просидел при кафедре патанатомии. И потом, если не потянем, после третьего курса уже можно медсестрами идти работать. Совсем самостоятельными людьми будем. Кончай, короче. С волками жить – по-волчьи выть.
На том я немного успокоилась, продолжила отчаянно приводить больничные сортиры в надлежащий санитарно-гигиенический вид, а к концу месяца научилась чистить вареные яйца по пятьдесят штук в минуту.
Первые два года института я просуществовала, разделяя свою жизнь на три части: учеба, Вовка и Асрян. Ирка жила через четыре остановки метро от моего дома, что можно было считать счастливым случаем для такого большого города. Мои школьные подружки теперь тоже были студентками, встречались мы все реже и реже, и, остро ощущая недостаток в женском плече, я очень радовалась появлению Асрян в моей жизни.
Все это время Сорокин существовал рядом, прочно и неотступно. Иногда, отвлекаясь от учебы, я начинала думать, что все-таки это ненормально – в девятнадцать лет не иметь ровным счетом никого, кроме Вовки. Время от времени появлялись какие-то новые ухажеры, прицепившиеся в институтском кафе или в метро, и некоторые мне даже нравились, но молчаливый страж четко знал время и географию моих передвижений и практически каждый день встречал меня из института. Всякий раз после очередной попытки пересечься с какой-нибудь личностью я ощущала себя страшно лживой и неверной, особенно когда видела Вовкину машину у ограды института. На том все и заканчивалось. Пацанов в институте оказалось мало, по три-четыре человека в группе, а у нас и вовсе один на двенадцать девчонок. Рыжеголовый Саша через два года проживания в «курятнике» стал хорошо разбираться в колготках, косметике и краске для волос. Хотя все же присутствовали на курсе некоторые личности мужского пола – которые могли по прошествии нескольких лет встать за операционный стол. Уже тогда я чувствовала, как перехватывало дыхание от их пронзительных взглядов. Но нет…
К концу третьего года мучений наконец свершилось. Преподавателем по патофизиологии поставили молодого парня с большим запасом ядовитого юмора. Во время изучения органов пищеварения он достал из-под груды бумаг на столе рентгеновский снимок.
– А ну-ка, барышни, сейчас над вами поиздеваюсь. Что на снимке? Вопрос для пятого курса. Поставлю «зачет» прямо сейчас! Кто хочет стать миллионером?
Все наперебой заорали очевидное: на изображении желудок, наполненный рентгеноконтрастным веществом. Асрян осторожно молчала. Я тупо таращилась на снимок и первые полминуты мысленно жалела нашего Сашку – уже не первый препод игнорировал присутствие в нашем маленьком коллективе единственного, но все же мужчины: «барышни», «девушки» или «милые дамы» являлось постоянным обращением в толпу. Но как только тщетные попытки получить на халяву зачет утихли, я вдруг совершенно четко увидела этот несчастный больной желудок, его неровные, изъеденные чем-то инородным очертания. Его выходное отверстие, различить которое было почти невозможно. Но еще труднее оказалось разглядеть тоненькую неестественную трубочку, как-то совсем некстати торчащую из середины желудка и тоже заполненную контрастом. На мгновение мне померещилось, что картинка ожила и несчастный серо-розовый мешочек стал хаотично двигаться, тщетно сопротивляясь, стараясь избавиться от багровой гадости, чуждой и разъедавшей все на своем пути.
– Можно, я попробую, Павел Александрович?
Препод вонзил в меня презрительный взгляд в предвкушении очередной глупости.
– О! Блондинкам слово!
– Это опухоль желудка, выход в кишечник закрыт. Тут, по-моему, операция была, трубочку пришили, чтобы пища выводилась…
Препод удивленно хмыкнул и впервые за все время занятий посмотрел на меня серьезно.
– Сокольникова, это не трубочка, а анастомоз, но незнание конкретного термина, безусловно, простительно для третьего курса. Я спокоен за вас в будущем. Зачет.
Повисла изумленная тишина. Наташка Пивоварова в ту же секунду покрылась красными пятнами, Асрян злорадно улыбнулась.
Вечером этого же дня мы с Иркой решили, что сразу после экзаменов летом устраиваемся работать медсестрами, в ту самую больницу рядом с моим домом и желательно в самое трудное отделение. Итогом размышлений стала гинекология. Мотивы казались простыми: позор выйти из института и не уметь делать внутримышечные уколы, снимать операционные швы, ставить капельницу или принимать роды. Всему этому можно было научиться именно в гинекологическом отделении.
Годы были трудные, медсестер не хватало, и нас приняли с распростертыми объятиями. Мы тут же поставили условие: с сентября работаем только в выходные. Но и это никого не смутило. Здоровье населения мало волновало власть имущих, впрочем, в этом отношении ничего не изменилось еще со времен Петра Первого. Хотя нет, на туберкулезных болотах вырос город.
С большим нетерпением сдав летнюю сессию, мы побежали в отдел кадров моей давнишней соседки. Она существовала, ничуть не изменив своим биоритмам. Люди в белых халатах сновали по территории между корпусами, не обращая на нас никакого внимания. На первом курсе казалось, что я не смогу даже перенести ногу через порог приемного отделения, пройти по тому самому пандусу для «Скорой помощи» и открыть дверь. Однако теперь уже все было не так. Теперь я могла профессионально драить туалеты, чистить вареные яйца на предельной скорости, ставить клизмы и даже знала, теоретически, как делать уколы и ставить капельницы.
Я могу тут быть. Три года – это реальный тюремный срок, и он дает право.
Вместе с Асрян мы в течение одного дня оформили все необходимые бумажки и на всю стипендию купили новые медицинские костюмы – белая кофта и зеленые штаны. Студенческие халаты казались портянками из детского сада, мы же хотели выглядеть как все. Накануне первого дежурства сидели у Асрян дома, предвкушая и боясь. Тряслась в основном я, Ирка же никогда не пачкала свой мозг такими недостойными вещами, как сомнения в самой себе; ее больше волновали практические последствия нашего трудоустройства. Она расположилась на широком кухонном подоконнике, достала из-за цветочного горшка спрятанную сигаретку и закурила. Момент был самый подходящий: родители отбыли на дачу.
– Теперь можно рассчитывать на собственные деньги, стипендия и какая-никакая зарплата – это уже что-то. Почти взрослый человек… вот так, Ленка. Это совсем другое ощущение, понимаешь?
– А вдруг кто-нибудь помрет прямо в отделении?..
– Кто-нибудь все время помирает, особенно дети в Африке. Кончай уже трястись, а то слышно, как зубы клацают.
На отделение мы явились утром в понедельник, за полчаса до начала смены. Вначале выслушали кучу непонятных слов от старшей медсестры, которой было совершенно не до нас. А потом, подгоняемые крепким словцом более опытных товарищей, принялись носиться между процедурным кабинетом и палатами на таких оборотах, что не заметили того, как настала глубокая ночь. Не было сил ни есть, ни пить, ни тем более бояться. Мы просто упали на узенькие диванчики в сестринской комнате и проспали почти весь остаток темноты. Повезло: больница в этот день не дежурила, и пациенты на отделении не беспокоили до самого утра.
Вовка Сорокин два года как окончил Финэк; его мамочка, будучи к тому времени уже при должности (к сожалению, не могу вспомнить, какой и где), быстро нашла сыну место в приличной конторе; тоже, собственно, не важно, какой. За прошедшие годы мы с Вовкой привыкли друг к другу, жизнь наша двигалась вперед, и теперь, уходя утром из дома, я скорее по привычке произносила:
– Мам, я буду в одиннадцать.
Она же по привычке спрашивала:
– Почему так поздно?
Далее шли мои пространные объяснения касательно того, где я буду дислоцироваться начиная с четырех часов дня. Чем старше я становилась, тем сильнее обострялось нежелание что-либо кому-то объяснять.
Поработав уже года два и став гораздо увереннее в себе, Вовка предложил снять квартиру неподалеку от больницы, куда я только что устроилась. О том, как передвигаться по городу, Вовка не переживал: ниспосланная мамой очередная новая машина красовалась под нашими окнами каждый вечер на зависть соседским семьям с дочерьми.
Оставалось только поговорить о моем переезде с предками, но я об этом не беспокоилась, потому что знала, насколько лояльно родители относятся к Вовке. Однако вечерний разговор с мамой на кухне приобрел неожиданный поворот:
– Нет, Лена, я не против Володи и вашего совместного будущего, но все-таки без ЗАГСА – это неправильно. Пусть делает предложение, ведь, в конце концов, так принято.
Я прислушалась к себе, ожидая волны сопротивления, но, к удивлению, ничего подобного не последовало. Притащив свое тело в ванную, я встала перед зеркалом и уныло уставилась в свое отражение, прежде чем смыть с лица боевой раскрас. Теперь из зеркала на меня смотрела не смешная пацанка с неаккуратно подкрашенными маминой тушью ресницами, а вполне себе прикольная девица со стрелками а-ля Бриджит Бардо и остатками розового блеска на достаточно пухлых губах. Кр-р-расивая… почему-то в этот момент вспомнился божественный брюнет Петя с четвертого курса. Говорили, он уже неплохо ассистировал на гнойной хирургии… А при встречах вполне себе так недвусмысленно поглядывал на меня… В воображении явственно вырисовывалась картина: Петя входит в операционную, ждет, пока сестры наденут перчатки, встает за стол, четко и уверенно дирижирует процессом… маска на лице, большие зеленые глаза, влажный лоб…
Выйдя из ванной, я столкнулась с отцом. Вся остальная часть моего семейства уже тусовалась на кухне, телевизор орал, и я решила воспользоваться моментом.
– Пап, мне тут Вовка предложил пожить вместе, а маман против моего участия в не освященном ЗАГСом проживании.
Папа был захвачен врасплох. Помедлив с минуту, поковыряв указательным пальцем в правом ухе, что свидетельствовало о максимальной степени сосредоточенности (как правило, взгляд его при этом блуждал по потолку), он спросил:
– А ты сама что решила?
– Ну… я не знаю… Он же мне предложение не делал, просто пожить вместе пока.
Опять повисла напряженная пауза, заполненная папиным ковырянием в ухе. Я присела на корточки и прислонилась спиной к стенке узенького коридорчика между комнатами и кухней. Если честно, я немного волновалась, ожидая отцовского решения. Наконец он перестал ковырять в ухе и посмотрел на меня.
– Ленок, я давно хотел тебе сказать: ты на нас с мамой не равняйся. Нам с ней очень повезло – мы влюбились в правильных людей. Это случайность. Партнера надо все же головой выбирать. Пылкие чувства очень обманчивы. По большей части любовь возникает не к человеку, а к нарисованной тобой картинке. Но реальный же человек, как правило, совсем другой, только выясняется это слишком поздно. Для нормальной жизни нужны банальные вещи: чтоб был надежный, без вредных привычек, порядочный и желательно побогаче. Вот и думай теперь – про Володю это или нет. Только трезво и без эмоций. Если про него – то живи или там замуж выходи, какая разница. Это уже вам с мамой выяснять. Я приму любое твое решение.
На том и разошлись.
Ночью меня почему-то потянуло к окну, но после поступления в институт, а тем более после начала работы в гинекологии, я почти перестала воровать отцовский бинокль. Эмоции стали уже не те, многих из дежурной хирургической бригады я теперь знала лично, поэтому ощущения волшебства не возникало. Я сама являлась почти полноценной частью этой системы. Вернувшись в кровать, я замоталась в одеяло. Сон не шел, мысли набегали одна на другую, сталкивались, превращая любую попытку размышлений в хаос. Через полчаса вращений вокруг собственной оси организм начал уставать и в конце концов медленно и тревожно впал в анабиоз.
Если так, то все правильно. Все уже записано и решено. Небедная семья, порядочные люди… Вовка с хорошей работой, четвертый год терпеливо нянчится со мной. Где уж найти надежней? А самое важное – я смогу учиться и самостоятельно жить, работать в больнице, и не нужно будет думать, где взять денег, даже если врачебная зарплата так и останется врачебной на долгие годы. Так что…
На следующий день Вовкина «девятка», как всегда, дежурила на выходе из института.
– Ну что, ты со своими говорила? Мама уже нашла нам квартиру. У нее знакомый риелтор. Так что все, как ты и хотела: недалеко от больницы.
– Поговорить-то поговорила. Отец не против, а мама про ЗАГС тут же завопила.
Вовка даже бровью не повел.
– Ну, если так, давай в ЗАГС сходим, как раз лето.
Я выдохнула.
– Ну, давай.
Событие запланировали на август, наступило радостное возбуждение в предвкушении грандиозной гулянки. Платье сшили просто и быстро, у маминой подруги, без кринолинов и фаты – и то и другое повергало меня в панический ужас. Асрянша изъявила желание засвидетельствовать наш союз, благо Вовка с ней неожиданно хорошо поладил, если учесть его довольно предвзятое отношение к людям с Кавказа.
Свадьба свадьбой, а жизнь продолжалась, и это был прекрасный период в нашей с Асрян трудотерапии. Мы помогали друг другу преодолевать страх перед первым уколом, капельницей и скальпелем, и к концу августа нас, несмотря на неопытность, уже не боялись оставлять без посторонней помощи вдвоем на семьдесят человек. Чем витиеватее и тоньше казалась вена, тем приятнее было в нее попасть и не наставить синяков. Воскресенья славились особенно горячими дежурствами. «Скорая» тащила всех тех, кто сидел дома до последнего момента: женщин с жуткими кровотечениями, криминальными абортами, выкидышами, внематочными беременностями и прочими «радостями», по сравнению с которыми простатит и импотенция казались просто легким насморком. В сумрачной процедурной разворачивались жуткие баталии за здоровье пациенток. Врачи в отделении были все как на подбор – лет за пятьдесят, старой советской школы. Не позволяли никаких соплей ни себе, ни больным, ни сестрам.
Я представляла, с каким презрением буду смотреть на своих сопливых одногруппниц, не видевших ничего, кроме учебников, и не узнавших до сих пор, что такое медицина. Асрян на мои приступы нарциссизма реагировала философски:
– Болезнь третьего и четвертого курса, Сокольникова. Думаешь, что уже все знаешь и равных тебе просто нет.
– Фу, Асрян, не гадь в душу.
Наконец двадцать второго августа девяносто восьмого года толпа разношерстной публики заполнила маленькое кафе. С моей стороны присутствовали две давние подружки из класса, конечно, Асрян, и, естественно, многочисленное семейство Сокольниковых – дядьки, тетки, двоюродные братья, сестры, а также всевозможные племянники и племянницы. Самым главным был дед в морском военном мундире с орденами и медалями и серебряным кортиком на ремне. Моя гордость и неописуемая красота, мой любимый дед Ваня. Бабушка ради такого события покрасила волосы в радикально рыжий цвет, а дед подровнял усы и гладко зализал остатки седин. В последнее время подарки войны и старость давали о себе знать: после контузии теперь все чаще и сильнее болела голова, подагра медленно уничтожала суставы; в довершение всего он стал совсем плохо слышать.
Я жутко переживала, вдруг старикам будет скучно и про них все забудут в пылу застолья? Но дед не потерял хватки – увлек молодежь рассказами про то, как во время войны они отрывали голыми руками немецкие уши; про торпедные катера и японских убийц. Только он умел весело рассказывать про войну. Бабушка о блокаде не рассказывала ничего и никогда. Они были у меня с братьями единственными бабушкой и дедушкой: папины родители умерли еще до рождения внуков, один за другим. От них остался старый покосившийся домик под Лугой, много лет служивший нам приютом в летнее время.
Вовка не мог похвастаться большой семьей, хотя, если честно, детали его генеалогии меня не сильно интересовали. На свадьбу, кроме родителей, пришли только тетка с дочерью и сыном, а также друзья по работе. Господа Сорокины в целом, казалось, были довольны происходящим, однако легкое пренебрежение все же улавливалось. Источник угадывался в мадам Сорокиной. По ее периодически отсутствующему взгляду явно было понятно, что ей хотелось невесту побогаче, весьма вероятно, с приданым, состоящим из квадратных метров. Но поскольку единственный сын с годами все больше становился фетишем – его желания исполнялись любой ценой.
Все прошло зажигательно, лишь одна маленькая деталь все же немного омрачила веселуху: Вовка совершенно неожиданно для меня напился, и, собственно, не он один, что в конце концов привело к небольшой потасовке c панками, проходившими мимо. Панки мирно плелись по улице, когда я вышла подышать. Уже хорошенько набравшемуся Вовке в этот самый момент померещилось, что бедные насекомоядные как-то не так на меня посмотрели. Кулаки Сорокина и его товарищей оказались тяжелы, панки быстро сообразили: надо ретироваться. Застолье продолжалось до трех ночи.
Первую брачную ночь муж провел в обнимку с только что установленным в нашей съемной квартире унитазом. Таким я видела Вовку первый раз, искренне сопереживала ему и старалась помочь, чем могла. Подобное отсутствие романтики не сильно меня расстроило – ведь эту ночь никак нельзя было назвать первой, мы оба были детьми своего времени. Когда Вовка совсем обессилел и избавился от содержимого желудка окончательно, я помогла ему доковылять до комнаты, точнее, доползти, и уложила на разложенный диван, рядом с которым на всякий случай еще поставила маленький тазик.
Вовка захрапел через секунду, а мадам Сорокина номер два, изрядно устав, пошла в ванную. Смывая макияж и пытаясь расчесать крепко залитые лаком волосы, уложенные в дурацкую прическу, я поймала себя на мысли, что этот знаменательный день огорчил меня только одним: платье, даже без кринолина, мешало мне танцевать от души.
Утром следующего дня солнце встало так же, как всегда. Но Питер есть Питер, и к десяти утра небо над домами нависло тяжелым покрывалом. Моросил почти осенний дождь, и пейзаж казался совершенно серым и навевал тоску. Однако бесспорно положительной новостью являлась моя полная свобода. Теперь у меня имелась кухня, в которой командовала только я, комната, где вся геометрия сложилась так, как хотелось мне, ибо Вовка не обнаружил стремления к тому, чтобы что-то изменить в дизайне нашего жилища, к тому же съемного. С большим удовольствием я разбирала сваленные в кучу коробки с подарками и развешивала новые занавески. Разнообразные кухонно-бытовые фантазии одолевали меня до обеда, но быстро иссякли, в окончательном виде кухня приняла простой и незамысловатый вид.
Вовка мучился головной болью полдня. Еще не очень разбираясь в тонкостях детоксикации, я совершенно интуитивно решила сварить борщ. Когда тошнота и вызванное ароматами из кухни желание поесть сломили его волю, Вовка все-таки опрокинул бутылку пива и проглотил две тарелки моего первого борща, после чего к вечеру ожил. Мы созвонились с народом и отправились большой компанией в кино.
До сентября оставалось совсем немного. Я страшно соскучилась по институту.