Вентилятор накачивал салон холодным наружным воздухом. Я сидел с закрытыми глазами, откинув голову на подголовник, и слушал тихий шум, напоминающий звук льющейся из крана воды. Темнота вокруг меня и плотно закрытые веки не давали ощущения полного мрака. Мне казалось, что перед моими глазами кружатся желтые и зеленые круги, деформируются, расплываются, превращаются в россыпь золотого песка.
Наверное, это от усталости. Или от выпитого вина. Все-таки, обманчивая это штука, алкоголь. Он всегда вовремя заставит расплатиться за то короткое удовольствие, которое доставляет, словно жестокий кредитор. И я расплачивался своими силами. Ноги и руки тяжелели, мысли словно залили клеем. Я воспринимал себя словно глубокого старика. Мне стыдно было вспоминать о том, каким я был час назад. Мальчишка! Словоохотливый, торопливый, многословный и самоуверенный. Прыгал перед опытным экспертом, как петушок, и пытался учить ее жизни. А сам уже столько ошибок наделал!
Мой “жигуль” стоял в луже перед трассой, подставив грязный передок брызгам. Мимо пролетали машины. От тяжелых фур дрожала земля. Люди куда-то ехали, куда-то спешили, а я не знал, что мне делать и куда ехать. Вокруг меня была пустота.
“Учитель физкультуры пристает ко мне с грязными намеками…” Нет, не так. “Физрук что-то хочет от меня, а мой парень ревнует…” Как же было написано в том письме? Трудно сосредоточиться и вспомнить… А что сказал Лешка? “Это вовсе не ревность. Это мания…” Мания? Он сказал “мания” или “болезнь”?
Я тряхнул головой, пытаясь выйти из полусонного состояния, и взялся за рычаг передач. “Жигуль” тронулся, липко чавкая шинами выполз из лужи, проехал несколько метров и снова остановился. Теперь машина стояла у самой трассы, и впору было включить поворотник.
Но куда поворачивать? Если свернуть налево, то минуя Вятловку и Серебряный Ручей, можно подняться на Мокрый Перевал, а уже оттуда уйти на разбитую лесную дорогу, ведущую в Кажму. Прекрасный городок, в котором обитают призраки ученых, и еще сохранился затхлый запах науки! Особенно интересно приехать туда поздно вечером в холодной машине. Романтика! С неба падает мокрый снег, ветер раскачивает деревья, на темных улицах ни души, в домах тускло светятся окна, и от порывов ветра скрипят ржавые ворота заброшенного химического института. Я буду разъезжать по дворам, распугивая тощих собак, и с умным видом качать головой. Когда мне это надоест, я поеду домой. Вернусь под утро, замерзший, голодный и злой. Выпью стакан водки и залезу под одеяло. И буду сутки спать с чувством выполненного долга.
А если поехать направо, то получить стакан водки и теплое одеяло можно будет уже через полчаса. Вот только с чувством выполненного долга будет напряженка.
Зачем же я сжег письмо и стер сообщение Лешки с автоответчика! Что же я наделал, шляпа дырявая!
Я снова откинулся на спинку и закрыл глаза. Письмо пришло из средней школы номер один. Это, пожалуй, единственное, что я помню отчетливо. Что я еще знаю? Его написала десятиклассница Вера Ш. Знаю, что в этой школе работает физрук, который пристает к этой девочке. И еще я знаю, что какая-то сволочь забила алюминиевую медаль в замок ремня безопасности, что в систему смазки “нивы” попала какая-то гадость, что рядом с трупом Лешки были найдены плоскогубцы с инициалами “Я.Н.” И еще я уверен в том, что Лешка погиб по злому умыслу какой-то сволочи. Разве, этого мало?
Я снова взял в руки мобильник.
– Сергеич, я еду в Кажму.
– Ты еще не угомонился? – спросил Сергеич усталым голосом. Я слышал приглушенные звуки кухни: бряцала посуда, кричали дети, громко ругалась женщина.
– Я тебя ни о чем не прошу, – сказал я. – Просто ставлю в известность.
– И что мне прикажешь с этой известностью делать? Как заботливая мамаша поглядывать на часы и пялиться в окошко, ожидая, когда ты вернешься?
Я пожалел, что позвонил ему. Но было поздно. Сергеича понесло.
– А если ты не вернешься к указанному сроку, я должен буду кусать от волнения ногти, обзванивать морги и срывающимся голосом описывать твои приметы? А потом бегать с фонариком по лесам, отыскивая твой труп?
– Ничего ты не должен, – едва разжимая зубы ответил я. – Сиди спокойно на своей кухне и жри котлеты!
Как ни странно, на мою грубость Сергеич отреагировал спокойно.
– Знаешь, Вацура, уж если ты считаешь себя смелым и самостоятельным, то оставайся таким до конца и не бойся исчезнуть бесследно. Делай что хочешь, и не вешай на меня свои проблемы.
Я пожелал ему спокойной ночи, а он мне – счастливой дороги. После такого разговора я уже не мог свернуть направо, откуда холодный ветер доносил запах моря. Педаль газа скрипнула под моей ногой. Колеса, вымазанные в жирной глине, с визгом закрутились под машиной, и несколько мгновений не могли сдвинуть ее с места.
Упрямство было моим титульным качеством. Если я не знал, как поступить, то поступал так, чтобы сделать кому-нибудь назло.
По дороге я заехал к Стасову, редактору районной газеты, в которой я вел хронику происшествий, и попросил его отправить меня в командировку.
– Какая командировка, Кирюша! – ответил Стасов, почесывая боцманскую бородку. – Весь командировочный лимит съеден еще весной.
– Я поеду за свой счет, – пояснил я. – Мне от тебя нужна только бумажка с печатью.
– Бумажку я тебе, конечно, дам, – ответил Стасов и потащил меня в комнату, в которой громко работал телевизор. – А к чему такая спешка? Почему не хочешь подождать до завтра?
– Потому что я еду прямо сейчас.
На вопрос Стасова отвечать было вовсе не обязательно, но коль черт дернул меня за язык сказать, что я еду прямо сейчас, то отступать уже было некуда. Я знал, что назло самому себе поеду в Кажму сразу же, как вернусь в машину. Хороший у меня характер.
Стасов представил мне своего отца, высохшего голубоглазого старика, который встретил меня с искренней радостью, хотя видел впервые. Старик засуетился, попытался усадить меня в продавленное кресло, в котором только что сидел сам, и принялся расспрашивать о погоде на улице.
Мне пришлось вести беседу, в то время как Стасов, надев очки, стал заполнять на пишущей машинке командировочное удостоверение.
– Куда собрался? – спросил он, вручную передвигая валик каретки.
– В Кажму. О школе хочу написать, – произнес я скучным голосом и стал расспрашивать старика о его самочувствии, пенсии и льготах для ветеранов.
Стасов не стал прерывать нашу беседу ненужными вопросами, выписал мне командировку на пять дней, а ее цель обозначил как “сбор материала для статьи о проблемах педагогической подготовки учителей”. Затем впечатал свою фамилию, размашисто расписался и поставил печать.
– К бабе? – спросил он, протягивая мне командировочное удостоверение и хитро заглядывая мне в глаза.
Я сделал такой жест плечами, что понять мой ответ можно было как угодно, и стал пятиться к выходу, хотя старик настойчиво предлагал мне выпить чая с малиновым вареньем.
– Кажма, Кажма, – пробормотал Стасов, о чем-то вспоминая. – Где-то я недавно читал о Кажме… Нет, вру, не читал. Это был “Тревожный выезд” по телевидению! Вчера вечером, точно. Не смотрел?
Я отрицательно покрутил головой, аккуратно сложил и спрятал командировочное в нагрудный карман. Неимоверно трудно было скрывать любопытство. Что он узнал о Кажме?
– И о чем же там говорили?
– Ерунда. О Кажме там всего два слова. Позавчера, в лесу, нашли сгоревший джип и два трупа в нем. У следствия пока нет ни одной серьезной версии… Да и ладно! Что это я тебя страшилками перед дорогой гружу? Удачи!
Он протянул мне руку. Старик тоже вышел в прихожую проводить меня и напоследок посоветовал беречь здоровье и не простужаться, потому как в старости все простуды и грехи молодости обязательно о себе напомнят болями в суставах.
Дожить бы до старости, подумал я, с чувством пожимая узкую и сухую ладонь старика.