Случалось ли вам давать слово в надежде, что сдержать его не придется? Наверняка случалось. Ведь вы же обещали часто писать своим родителям, лишь бы они отпустили вас в столицу из вашего сонного, провинциального городка? А приветы, которые вы непременно передадите родным и знакомым? А старый дядюшка, способный дать хороший совет, которого вы обязательно навестите? Или, наоборот, игорные дома и развратные женщины, которых вы ни за что не станете посещать, употребляя всё свое время на работу и учебу? С годами так к этому привыкаешь, что, произнося: «Да-да, разумеется» или: «Нет-нет, ни в коем случае», уже не думаешь, что тебя это к чему-нибудь обязывает. Однако в то утро ко мне ворвался человек, у которого слово не расходится с делом; один из тех людей, которыми принято восхищаться, поскольку они двигают прогресс, но при этом держаться от них подальше, чтобы они не заставили вас двигать прогресс вместе с ними. Так вот, он прорвался прямо в сад, где я беседовал с несравненной Гортензией Шнайдер – Прекрасной Еленой и великой герцогиней Герольштейнской (хотя я просил слугу не пускать ко мне никого, не состоящего со мной в кровном родстве), извинился за вторжение и сказал себе в оправдание, что не злоупотребит моим временем, поскольку у него ко мне лишь один вопрос, на который можно ответить «да» или «нет», и он уйдет сразу, как только получит один из этих ответов. Всегда приятно, когда у тебя есть выбор, не так ли? Я согласился его выслушать, и он спросил:
– Господин Оффенбах, желаете ли вы поехать в Америку?
Я рассмеялся. А почему не полететь на Луну? Забыв, что он ждет от меня одно короткое слово, я ответил, что в настоящий момент не выйду из этого сада даже за все сокровища мира. Он возразил, что речь не о текущем моменте, а о будущей весне, когда в Филадельфии откроется Всемирная выставка. И повторил:
– Желаете ли вы поехать в Америку?
На самом деле между «да» и «нет» существует множество полустанков, на которых мы стараемся сойти, чтобы не ехать до конечной. Я сказал, что не то чтобы желаю поехать в Америку (когда тебе глубоко за пятьдесят, ты завален работой и замучен подагрой, груз забот и обязанностей превращает тебя из легкой на подъем перелетной птицы в пугливую курицу), – так вот, я не то чтобы желаю, но эта мысль не внушает мне отвращения, особенно если ему известны весомые и звонкие аргументы в пользу этой поездки. Он удовлетворился моим ответом и пообещал, что аргументы вскоре будут представлены на мое рассмотрение.
Господин удалился, а я впал в задумчивость и уже не мог поддерживать беседу: когда голова пуста, говорить легко, но когда в ней роятся сотни мыслей, попробуй-ка сосредоточиться!
За обедом я рассказал об утреннем визите жене и детям, представив всё в юмористическом ключе, однако мой рассказ был встречен единодушным воплем: «С ума ты сошел!» Дочери даже расплакались – нет ничего лучше женских слёз, чтобы показать мужчине, какой он глупец.
Моя жена тоже не была в восторге. Америка! Что за дикий каприз для европейца, которому вполне довольно его континента? Я утону во время переезда через Атлантику – с пароходом или без, меня сдует с палубы ветром или смоет волной, а если я всё же доберусь до суши, на меня нападут разбойники и оставят без гроша, а если я всё же сохраню пару монет за подкладкой на обратный путь, то заболею желтой лихорадкой. Я попытался её успокоить: впереди еще почти год, чего только ни случится за это время. В Америке может снова начаться война: это весьма вероятно, в газетах так и пишут. Филадельфию разрушит землетрясением. Туда придет моровое поветрие. Наконец, выставку просто отменят, такое бывает сплошь и рядом. Только эти соображения и побудили меня после нескольких бессонных ночей согласиться на контракт, подготовленный мистером Бакеро, который представлял в Париже американского антрепренера Мориса Грау.
Мне предстояло дать тридцать концертов в Нью-Йорке и Филадельфии, дирижируя оркестром в сто человек и получая по тысяче долларов за вечер, с оплатой всех расходов.
Тысяча долларов… Это же пять тысяч франков! Вся труппа театра «Гэте» вместе с оркестром обходилась мне дешевле! Правда, Берлиозу в России платили двенадцать тысяч франков за концерт… Вот куда бы поехать! Но в России страшный холод, сами русские его не выдерживают и приезжают на зиму в Париж, а я и так всё время мерзну.
Теперь у нас оставалась только одна надежда. По условиям контракта, в банк моего друга Бишофсхайма должны были перевести крупную сумму на мое имя – задаток, и я убеждал домашних, что этого ни за что не случится, а значит, и ехать мне никуда не придется. Небывалое дело: я мысленно призывал банкротство моего дельца! Я входил в банк с замирающим сердцем и расцветал при словах «деньги не пришли», вызывая всеобщее удивление.
Как странно! Двадцать один год назад я собирался уехать в Америку на несколько лет, а может быть, и навсегда, даже писал сестре Нетте в Кёльн, что всё уже решено, отъезд назначен на сентябрь 1854 года, жена с девочками отправится к родным в Марсель и поживет там, пока я не устроюсь на новом месте. Я тосковал при мысли о многолетней разлуке с семьей, ведь в Новом Свете мне придется начинать всё с нуля – мне, салонному виртуозу, дирижеру из «Комеди-Франсез», развлекавшему публику музыкой в антрактах, автору одноактных опереток, которые ставили только на любительской сцене, отвергнутому претенденту на должность директора «Театр-Лирик»…
В Америку тогда уезжало много евреев и немцев (правда, я уже не причислял себя ни к тем, ни к другим). Судовладелец Самуил Маас, который в сорок четвертом году женился на моей старшей сестре Изабелле, увез ее в Техас, в Галвестон. Там как раз бушевала эпидемия желтой лихорадки, и Изабелла тотчас заболела, но выздоровела и выписала к себе нашу сестру Генриетту, которая вышла там замуж за ирландца Джона Джонса – единственного местного ювелира и часовщика, построившего первый в городе двухэтажный дом. У Джонса была также собственность в Нью-Йорке и Бруклине – вот туда-то я и намеревался ехать. Что мне было делать в Галвестоне, где всего две с половиной тысячи жителей и ни одного театра! Конечно, Изабелла продолжала петь, устраивая домашние концерты (Маас познакомился с ней, когда услышал ее пение в кёльнском соборе), но те времена, когда мы с братом Жюлем аккомпанировали ей на скрипке и виолончели, давно прошли. Нет, только Нью-Йорк! Большой город, где у меня не было ни связей, ни друзей – почти как в Париже, когда я явился туда четырнадцатилетним… А Париж собирался принимать в 1855 году Всемирную выставку. Было бы глупо уехать, не воспользовавшись этой возможностью. И я в кои-то веки не сделал глупость! Я остался во Франции, открыл свой маленький театрик в Париже, познал первый громкий успех, даже купил земельный участок под будущий дом в Этрета, дал два концерта в Дьеппе и просадил остаток денег в казино. И вот теперь Америка сама пришла ко мне на поклон, чтобы я отправился в Новый Свет вслед за собственной славой. Воистину: всё сбудется, но не тогда, когда этого ждешь.
В «Менестреле» написали, что американцы посулили Оффенбаху золотые горы, однако маэстро всё еще колеблется. Честно признаюсь: я не хотел ехать в Америку. То есть я был бы не прочь оказаться в этой стране, но я не хотел туда ехать. В юности мы готовы идти за мечтой пешком, неся на палке единственные башмаки, а в пожилые годы нас пугает мысль о часовой поездке на извозчике. Благодаря деловым господам, двигающим прогресс, у нас теперь есть железные дороги, пароходы, телеграф, а тридцать с лишним лет назад мы с отцом и братом неделю добирались дилижансом из Кёльна в Париж через Брюссель, глотая дорожную пыль и кормя клопов на станциях. Это была моя первая большая поездка, но я ее совершенно не помню, настолько все мои мысли были заняты главной целью нашего путешествия. Зато этой зимой, чтобы вернуться в Париж из Вены (два дня пути поездом с ночевкой в Страсбурге), мне пришлось собираться с силами целую неделю, хотя купе железнодорожного вагона первого класса не сравнить с дилижансом: у меня там даже установлен пюпитр, чтобы я мог работать дорогой…
И вот роковой день настал: деньги оказались выплачены, надежда умерла, ни один светлый луч уже не проникал сквозь густые тучи печали. Мне предстояло покинуть радость и уют привычного мира, отдавшись на волю коварной стихии. К счастью, свежие новости меня подбодрили: директором «Опера-Комик» вновь стал мой давний враг Эмиль Перрен, а это значит, что на планах отдать туда «Сказки Гофмана», которые я непременно напишу, придется поставить крест; с негодяем Бертраном из «Варьете», снявшим с репертуара «Фантазио» после десяти представлений, я больше не разговариваю, и если он хочет вернуть на сцену «Парижскую жизнь», чтобы спасти свой театр, пусть выкручивается сам, я ему не помощник. Ехать так ехать!
Итак, дамы и господа, мы представляем вашему вниманию «Оффенбах в Америке»!