Так вот, скоро старик снова оклемался, а затем отправился к судье Тэтчер с жалобой, чтобы заставить его отказаться от денег, а потом принялся за меня, чтобы я прекратил ходить в школу. Он подкараулил меня пару раз у школы и избил до полусмерти, но я все равно ходил в школу и теперь старался избегать встречаться с папашей. Раньше я не любил ходить в школу, но тут я решил, что я теперь буду ходить папаше назло. Судебное разбирательство шло с черепашьей скоростью, как будто никто его не собирался им заниматься, поэтому время от времени я брал взаймы два или три доллара у судьи, чтобы не получать плетьми по спине. Всякий раз, когда папа брал деньги, он напивался вдупель, и всякий раз, когда он напивался вдупель, он поднимал весь город на уши, и всякий раз, когда он поднимал весь город на уши, его сажали в кутузку. Скоро он стал местной достопримечательностью и все в округе, завидев его, сразу переходили на другую сторону улицы. Он был просто на коне и такая жизнь была по нему. Он слишком долго наседал на вдову, пока ей не надоело, и она наконец сказала ему, что, если он не бросит куролесить, то получит по полной. Ну, и разошёлся же он тогда! Папаша тогда заорал, что покажет всем, кто настоящий хозяин Гека Финна и вы, мол, свиньи, теперь все у меня попляшете! Поэтому однажды весной он как-то раз подкараулил и схомутал меня, а затем увёз в лодке мили на две вверх по реке, там перебрался на другой берег в местечке, сплошняком заросшим лесом и какими-то корявыми зарослями, там вообще не было домов, кроме старой облупленной хижины, которую никто бы и в жизнь не нашёл, даже если бы знал, где она находится.
Он держал меня на виду все время, и у меня не было никакой возможности убежать. Мы жили в этой старой развалюхе, и он, ложась спать, всегда запирал дверь и клал ключ под голову. У него было знатное ружьецо, которое, я думаю, он где-то украл, и мы ловили рыбу и охотились, тем мы в то время и жили. Каждый раз, когда он запирал меня, он отправлялся к перевозу, в трех милях отсюда, и там с парома торговал рыбой или менял её на виски, а потом притаскивал бутылку домой, снова напивался до чёртиков и таким образом приятно проводил время, а потом колотил меня. Этим у него завершались все развлечения! Вдова про это узнала, поняла, где я был, и послала человека, чтобы попытаться вызволить меня, но папаша прогнал его с помощью ружьеца, и это продолжалось так долго, что я привык к такой жизни, и мне в конце концов она стала даже нравиться, всё, кроме плётки и синяков. Это было классно и весело, каждый день ничего не делать, курить и ловить рыбу, ни книг тебе, ни учебы.
Прошло ещё два месяца такой лафы, и моя одежда превратилась в какие-то грязные лохмотья, и я уже не понимал, как мне когда-либо нравилось жить у вдовы, где ты должен был всё время мыться, есть с тарелки вилкой и ложкой, всё время орудовать расчёской, и ложится спать по расписанию, как будто ты рабочий в порту, и вовремя вставать, как солдат, не выпускать книгу из рук, и чтобы при этом старая мисс Уотсон всё время не донимала тебя упрёками, что ты не знаешь, что сказал Моисею горящий куст, и не можешь указать место на карте, где он добывал свою целительную мацу. Упаси Боже! Я больше не хотел возвращаться туда. Там я перестал ругаться, потому что вдове это не фортило, но теперь я снова стал сквернословить, и у моего папы по этому поводу не было никаких возражений, тем более что я достиг в сквернословии такой виртуаоности и мастерства, что иной раз заслуживал похвалы самого папы. Вообще говоря, жить в лесу было вовсе не плохо, я вам точно говорю!
Но к тому моменту папулёк так распустился, и так стал меня без всяких причин лупить палкой, что я наконец не выдержал. Я был весь в синяках. А вот в битьё мастером был он! Он так увлекся этим делом, что теперь меня запирал всегда. А дома ему совсем теперь не сиделось. Однажды он запер меня, и его не было три дня. Мне было страшно одиноко. Я предполагал, что он утонул, и больше мне вообще из избушки не выбраться. Я испугался до чёртиков. И я решил, что надо уходить подобру-поздорову. Я пытался выбраться из этой хибары много раз, но у меня ничего не получалось. Там не было ни одного окна такого размера, чтобы хоть собака пролезла. Дымовая труба сразу отпала – она была слишком узкой. Дверь была толстенная, сплошные дубовые доски. Папашка был очень осторожен, и позаботился, когда он был в отъезде, чтобы случайно не забыть нож или что-нибудь острое внутри. Я полагаю, во время его отсутствия я обыскал всё по крайней мере раз триста, у меня всё равно не было никакой возможности проводит время по-другому. Но на этот раз я наконец что-то нашел действительно ценное. Я нашел старую ржавую пилу без ручки, он её спрятал между стропилами и дранкой. Я смазал её, привёл в божеский вид и. ни минуты не мешкая, принялся за работу. В дальнем углу нашей хибары, прямо за столом было приколота старая конская попона, чтобы ветер не дул сквозь щели и не гасил свечу. Я забрался под стол, поднял попону, и стал что было сил пилить брёвна, чтобы получить достаточно широкий проход, через который можно было бы пролезть наружу. Ну, я оттягивался этим довольно долго, и почти допилил брёвна до конца, когда услышал выстрел в лесу. Я быстро прибрал вокруг весь мусор и привёл всё в прежний вид – уронил одеяло на место и спрятал пилу. Довольно скоро явился мой папуля.
Папуля был в скверном настроении, в общем, в таком же, в каком был всегда. Он сказал, что он шлялся в даун-тауне, и все пошло не так, как надо. Его адвокат сказал, что он выиграет это дело и сдерёт с вдовы все деньги, какие ему причитаются, если удастся когда-нибудь приступить к судебному разбирательству, но могут отсрочить его надолго, и судья Тэтчер в этом великий мастак. Он ещё сказал, что по слухам какие-то жалкие людишки готовятся провести ещё один судебный процесс, чтобы отнять меня у него и сделать вдову моим опекуном, и они надеются, что на этот раз выиграют дело. Это сильно потрясло меня. Я больше не хотел возвращаться к вдове и опять начинать жить такой стеснённой, «цивилизованной» жизнью, как они это величали. Я знал по себе, что стоит только выпустить птичку из клетки, как она никогда не захочет жить взаперти, даже с дармовой едой. Затем старик стал ругаться и всё ругался, ругался на любого, кто на язык ему приходил, не пропуская при этом никого из окружавющих, и в выражениях совершенно не стеснялся, а потом стал ругаться на всех разом, для блезира скорене, в том числе на тех, кого совершенно не знал по имени и с кем никогда не встречался, что не мешало поливать ему их по полной. Не знаю, ругался ли он на бога и высшие силы, ну, на Божественное Провидение например, или на Моисея, но думаю – он и их мог облить навозом в два счёта!
Он буквально визжал, что, мол, мы ещё посмотрим, как у вдовы получится забрать меня. Он орал, что будет следить за мной в четыре глаза, и если они попытаются на него напасть, у него есть место в шести-семи милях отсюда, где он укроет меня так, что они могут охотиться, пока не упадут и не умрут, а всё равно меня им не видеть, как своих ушей. Это снова вызвало у меня беспокойство, но только на минуту. Я знал, что ещё получу свой верный шанс, чтобы сбежать и больше не быть у него под рукой и в дальнейшем не попадаться ему на глаза.
Потом старик заставил меня пойти к лодке и принести вещи, которые у него там были. Там был пятидесятифунтовый мешок с кукурузной мукой, а также здоровенный кусман бекона, патроны и приличный кувшин виски, а также старая книга и две газеты для изготовления пыжей, помимо куска пакли. Я вытащил груз на берег и сел на носу лодки, чтобы отдохнуть. Я все это обдумал, и понял, что когда я убегу, я пойду в лес и обязательно захвачу батино ружьецо и его удочки. Удочки у него, надо сказать, были отличные! Мне было ясно, что оставаться в одном месте, когда я убегу, будет уже нельзя, а надо будет бродить по всей стране, как бродят заезжие циркачи, и перемещаться в основном в ночью, и охотиться и рыбачить, чтобы выживать, тоже ночью, как охотятся лисы и шакалы, и уйти так далеко, чтобы старикану в голову не пришло, где я, и вдова тоже никогда не могли найти меня. Я решил улизнуть той же ночью, если мой папочка прилично наквасится, и рассчитывал, что он это по своей привычке обязательно сделает. Я так размечтался, что не заметил, как долго оставался там, пока старик не окрикнул, спросив, уснул я что ли, или утонул?
Пришлось идти к нему. Пока я перетаскивал вещи в избушку, как-то стремительно стемнело. Я стал готовить ужин, а старик в это время пару раз глотнул из бутылки, и опять не на шутку разошёлся, потому что был пьян вдрызг. Я мог бы сказать, что он был пьян вдребезги! Он напился ещё в городе, и весь день пролежал в придорожной канаве, и теперь был в жутком состоянии. Такие люди, как мой папа, вообще любят подобные места – придорожные канавы, мучные склады, дровни или кусты крапивы или придорожные лопухи. Их мёдом не корми – только дай ударить мордой в дерьмо! Это было бревно, Адам, не выбравшийся из грязи! То есть из глины! По-моему там глина была красной! Всякий раз, когда его раззадоривало спиртное, он чаще всего накидывался на правительство, в котором видел источник всех своих бед, вот и на этот раз он заявил:
– Ну и правительство! Тьфу, какая гадость! Один другого лучше! Просто посмотрите на них! Нет, ну вы посмотрите, что это такое! Твари поганые! Мрази! Мерзавцы! Беспредельщики воровские! Я за таких не голосовал! А те, кто за них голосовал – точно твари! Это что у них за законы? Это и есть закон, когда отнимают сына у человека – собственного сына у отца, который о нём заботился, беспокоился и тратил деньги? Плакал над люлькой долгими бессонными ночами! Пеленал и кормил грудью! Да, точно так же, как этот человек наконец поднял сына и ждёт, что тот готов пойти на работу и начать суетиться ради куска хлеба своего отца, готов дать ему отдохнуть, поднести кружечку… воды… закон тут как тут! Явился – не запылился! Это что за бардак такой? Я спрашиваю! И они называют это правительством! Твари! Мрази мерзкие! Как бы не так! Это никакое не правительство – это свора мерзких, грязных преступников и проходимцев! На них пробы негде ставить, я так скажу! Это еще не всё! Закон поддерживает этот престарелого дурня – судью Тэтчера и помогает ему оставить меня без капитала! Все мои сбережения отняты этим правительством! Я плачу в горе и бедности, а они пляшут и гуляют на мои деньги! Я вам попляшу, гниды! Вот что делает закон: закон выгребает у человека шесть тысяч долларов наличностью и даже более того, и заталкивает его в старую мышеловку, в грязную конуру, подобную этой, позволяет ему щеголять перед крысами в рваных лохмотьях, какими свиньи бы побрезговали. И они называют это правительством! Будь я проклят, если это правительство, а не вредительство! Человек не может защитить свои законные права! Человек труда не защищён! Где мои законные права? Где? Да что там говорить, может убраться из этой чёртовой страны куда глаза глядят? Подобру-поздорову! Да, я так и сказал им! Я сказал старому Тэтчеру прямо в лицо! Мол, так и так! Многие из них слышали меня и могли бы подтвердить, что я им так сказал. Прямо в глаза сказал! Ухнул! Говорю, что я ни в грош не ставлю эту проклятую страну, всё её проклятое правительство, трижды проклятое население, всех этих разноцветных жлобов, и я никогда, слышите, никогда не вернусь в неё по собственной воле! Пусть меня вяжут, пытают и жгут калёным железом – не вернусь! И это называется родина! Уродина! Вот мои слова. Я говорю, посмотрите на мою шляпу, если вы осмелитесь называть это шляпой, посмотрите – верх отвалился, а всё остальное опустилось ниже подбородка, ниже плинтуса всё обвалилось, это совсем не шляпа, но скорее моя голова в печной трубе. Посмотрите на меня, граждане, я вам говорю, и такую шляпу носит один из богатейших людей в нашем городе, человек, которого лишили всех его прав и сбережений!
О, да, замечательное у нас правительство, замечательное! Просто класс! Да посмотри ты! Там был свободный ниггер из Огайо – мулат, почти совсем белый, как белые люди. У него была самая белейшая рубашка, которую вы когда-либо видели, и самая блестящая шляпа! В этом городе нет человека, у которого такая прекрасная одежда, как у него; и у него золотые часы и цепочка, и серебряная трость – ну просто какой-то ужасающий набоб в белом государстве. И что ты думаешь? Они сказали, что он был учителем в колледже и мог говорить на всех языках и знал всё. Вот так повод. Они сказали, что он может голосовать у себя дома. Я вообще-то холоден, как кремень! Ну, это меня просто взорвало. Вот я и думаю, до чего докатилась эта долбанная страна? Это был как раз день голосования, мать его за ногу, и я собирался пойти и проголосовать зп кого-нибкдь, если не буду слишком пьян, чтобы туда добраться, но когда они сказали мне, что в этой стране государство, где они разрешают этому негру голосовать, я отвалил. Я просто в шоке! Я говорю, что никогда не буду голосовать. Вот мои слова, и я истинно говорю вам, слушайте меня, пусть эта страна провалится в тартары – я никогда не буду голосовать, пока жив. И смотри, как классно пристроился этот ниггер, как классно он ведёт себя, я ведь насквозь его вижу, он не уступил бы мне дорогу ни за какие коврижки, если бы я не отшвырнул его. Я говорю вам, почему этот негр не выставлен на аукционе и не продан? Да! Я хочу знать, почему? И что ты думаешь, что они ответили? Ха, они сказали, что он не может быть продан, пока не проживёт в Штате шесть месяцев, а он еще не был там так долго. Вот-вот, это образец для нас! Они называют это законодательством, по которому нельзя продать вольного ниггера, пока он не находится в государстве шесть месяцев. Это заговнодательство какое-то! Вот правительство, которому всё позволено, и оно правит, и рулит, и думает, что это правление, когда нужно морочить голову целых шесть месяцев, прежде чем оно сможет завладеть беглым, воровским, адским, бело-безголовым вольным ниггером, и…
Папаша до того распалился, что уже не замечал, куда его несут его старые ноги, тут он наткнулся на бочонок с солёной свининой и полетел вверх тормашками, ободрав себе коленки, а потом стал поливать ниггеров и правительство самым отборным матом, хотя и бочонку тоже прилично от него досталось. Он прыгал по избе, сначала на одной ноге, а затем на другой, держась то за правую голень, то за левую, и, наконец, внезапно выбросил левую ногу и обвалил бедный бочонок грохочущим ударом. Но это было очень неразумное решение, потому что на нём был ботинок, из которого торчали в разные стороны два голых пальца, так что в итоге он так завопил, что у меня на голове волосы встали дыбом. На нагорную проповедь он сейчас был точно не способен! Он повалился в самую грязь, стал кататься по полу, схватив ушибленные пальцы, и повадился вопить и ругаться так, что его прежняя ругать по сравнению с этой была просто нежным детским лепетом. Он сейчас это подтвердил своими воплями. Ему привелось послушать в стародавние, лучшие времена ругань старого Соубера Хэгана, и теперь он, по его словам, положил его криком и матом на обе лопатки, но я счёл это всё же преувеличением.
После ужина папашка захапал кувшин и заявил, что у него хватит виски ещё для двух дебошей и одной белочки. Он всегда так говорил. Я прикинул, что он будет в умате примерно через час, а потом я украду ключ или освобожу себя при помощи пилы, одно из двух. А он пил и пил, и потом рухнул на одеяло. Но мне не подфартило. Он не заснул, а только беспокойно ворочался, как слон в берлоге, стонал, блеял и корчился на кровати бесконечно долго. Наконец мне так захотелось на боковую, что сами глаза мои стали слипаться, и в одно мгновение, прежде чем я смог что-то понять, я крепко спал, а свеча осталась коптить.
Я не знаю, сколько мне удалось поспать, но внезапно раздался ужасающий крик. Я вскочил. Папаша выглядел дико, вращаясь волчком, каждый раз кричал о змеях?
– Змеи! Змеи! Они здесь! Они ползают по моим ногам!
Он всё время прыгал и кричал, что его укусили в щеку, но я, разумеется, не видел никаких змей. Он начал и бегал по хижине, крича:
– Сними её с меня! уберите её! Она укусила меня в шею! О Господи!
Я никогда не видел, чтобы человек имел такой дикий, необузданный вид. Довольно скоро он весь измотался, и упал, тяжело дыша, затем он снова стал быстро кататься по полу, и при этом пинал всё, что попадалось под его руки и ноги, ударит, потом хватает воздух руками и кричит:
– Ловите его! Хватайте! Помогите! В меня вселился дьявол!
В конце концов он совсем изнурил себя, и долгое время лежал, постанывая без сил. Затем он совсем успокоился и лежал тихо, не издавая ни звука. Я слышал, как в лесу ухают совы и завывают волки, и мне стало совсем тошно. Он лежал за углом. Потом он приподнялся на локте и прислушался, склонив голову в сторону. И говорит, очень низко, замогильным басом, каким по слухам разговаривают мертвецы и вампиры:
– Бродяга-бродяга-бомж! Это мертвые бредут! Ву-ууууу! Бродяга-бомж-бродяга! Они идут за мной, но я с ними не пойду! О, они здесь! Не трогай меня, клюв! Руки ледяные! Пустите! О, пусть бедный дьявол один!
Затем он встал на четвереньки и стал так бегать, очень шустро, умоляя их оставить его в покое, потом закатался в одеяло по самые брови, и забившись под старый сосновый стол, все еще гримасничая, завывая, попрошайничая и умоляя не трогать его и пожалеть, пошёл плакать во всю ивановскую. Я слышал его даже через одеяло, которым укрылся с головой.
Постепенно он выкатился из-под стола, вскочил на ноги, выглядя ешё более дико, чем раньше, и он увидев меня, стал за мной гоняться. Он гонялся за мной по всей хижине с раскладным ножом, называя меня Ангелом Смерти и говорил, что убьет меня, и я больше не буду приходить к нему. Я умолял и кричал ему, что я всего лишь Гек, Гек, его сын, но он смеялся над этим гомерическим смехом, ревел и ругался, продолжая преследовать меня по всей избушке. Однажды, когда я обернулся и уклонился от ножа, который пролетел под мышкой, он схватил меня за куртку сзади и уже наверно думал, что схватил меня, но я с быстротой молнии выскользнул из куртки, и тем спас себя. Довольно скоро он все же устал и упал спиной к двери. Затем он сообщил мне, что вот он отдохнет минуту, а потом убьет меня. Он положил нож себе на живот и сказал, что сейчас он только чуть-чуть отдохнёт и поспит, а потом все увидят, кто тут есть кто.
Так что он скоро задремал. Тут я, стараясь действовать как можно тише и не шуметь, достал старый стул с проваленным дном, встал на него и подтянулся, как только мог, и снял ружьецо со стены. Я сунул в него шомпол, чтобы убедиться, что он был заряжен, а затем я положил его на бочонок с репой, направив ствол на папочку, и уселся за ним, чтобы дождаться его пробуждения. И как же медленно, тягостно тянулось время!