Наконец, ужин был окончен, и я, сославшись на усталость направилась в нашу с Валькой комнату. Подруга явилась следом минут через двадцать. Надо полагать, со стола убирала. Уселась на кровати, сложив ноги калачиком, и зашептала:
– Ну… Рассказывай…
Я попробовала (так, на всякий случай. А вдруг, что называется, прокатит) от нее отмахнуться, прикинувшись дурочкой:
– Чего рассказывать? – Сделала я удивленно-честные глаза. – Целый день промоталась, устала. Вот, кострище нашла… А чего еще?
Ну, это я, конечно, зря… Вальку на такой мякине не проведешь. Она нахмурилась и обиженно проговорила:
– Ты дурака-то валять, завязывай… Тут, как говорится, раньше сядешь – раньше выйдешь. Быстрее расскажешь – быстрее спать ляжешь, это если по нашему случаю. Ну…?
Разумеется, я ей рассказала. И про замок, и про чужаков, ну и, конечно, про свои наблюдения и догадки. Валентина слушала внимательно, вдумчиво, не перебивая. А когда я закончила свою речь словами, что надо бы спуститься в подземный ход и проверить, сразу засуетилась:
– Сейчас пойдем?
Я тяжело вздохнула:
– Думаю, сегодня надо. Только, дождемся, когда дядя Слава спать уйдет. Ни к чему его зря тревожить.
Валька деловито кивнула головой, и призадумалась. А потом, принялась рассуждать:
– Если ты говоришь, что эти непонятные граждане явились сюда неспроста, то зачем тогда? Про Веревкинский клад, в смысле, про то, что эти бандюганы его нашли, ведь никто кроме нас и не знает. Я даже Кольше ничего не говорила. Когда они разговаривали между собой, то только мы это и слышали. А Егор в это время был в отключке. Холодов отпадает. Он теперь овощ, а овощам разговаривать не полагается. А Лютов… Я не думаю, что он бы стал на суде про этот клад всем докладывать. Зачем ему? Сидел он в спецтюрьме, ну для тех, кто из органов, да к тому же, еще и в одиночке, как особо опасный. Мне Кольша рассказывал. А потом его шлепнули. Сама знаешь, на нем грехов, как блох на собаке. За такое одного раза убить недостаточно. Так что, Стылый тоже отпадает. И что у нас выходит? Зачем тогда эти приперлись? – И она уставилась на меня, словно ожидая, что я ей все секреты и тайны враз поведаю.
Но, поскольку, этот вопрос и меня мучал, я проговорила задумчиво, озвучивая то, в чем сама себе признаться не хотела:
– Понимаешь, что еще меня насторожило… Борзовый мыс – это же место недалеко от того выхода, где мы с тобой тогда выбрались. Меня это настораживает. Хотя, внятных причин для конкретных опасений я пока не вижу. Про этот выход, да и вообще, про все наши находки и мытарства никто и не знает. Даже Колька не спрашивал, как нам удалось тогда выбраться. Удалось – и слава Богу, как говорится. А потом, мне интуиция подсказывает, что не зря, ох, не зря они сюда притащились. Завтра попробую дозвониться до конторы, поговорить с директором. Разрешающую бумагу-пропуск он им подписывал. Может чего и выясню. А теперь, давай готовиться. Нужно достать фонарь. Надеюсь, дядя Слава его на кухне оставил.
Валька еще посидела некоторое время в задумчивости, а потом, кивнув головой, спрыгнула с кровати, и осторожно, на цыпочках, посеменила к двери. На мои удивленно вскинутые брови, почему-то, шепотом ответила:
– Знаешь какой у дяди Славы чуткий сон… Похоже, этот дом не вносит покоя в его душу.
Я пожала плечами.
– Немудрено… Столько здесь всего случилось… Хоть у кого нервы не выдержат…
Мы осторожно, не зажигая света, спустились на первый этаж, стараясь, чтобы под нашими ногами не скрипнул пол. В большие окна дома проникал свет взошедшей луны, и расшибить носы о стены нам не грозило. На кухне мы нашли керосиновую лампу и зажгли ее. Фонаря нигде не было. Не иначе, дядя Слава, все же, унес его в свою комнату. Что поделаешь, печалька. Валентина покосилась на лампу, стоявшую на столе, тяжело вздохнула, пробурчав:
– Ну с этаким освещением мы там много не увидим…
Чтобы ее пессимизм не принял неконтролируемые размахи, я сурово проговорила:
– Мы туда не читать идем. Посмотрим, есть ли признаки того, что там кто-то побывал, и все. А это мы и с керосинкой сможем увидеть. – И заметив, как подруга с сомнением разглядывает лампу, будто пытаясь увидеть в ней что-то ей одной ведомое, я добавила: – Все… пошли… Но, если ты не хочешь, можешь остаться наверху, и покараулить вход.
Валентина округлила глаза, и во весь голос, забыв о конспирации, возмущенно выдала:
– Ага… Щас… Она, значит, тайны будет разгадывать, а я сторожить?! Ну уж дудки!!!
Я, поморщившись, поспешно приложила палец к губам, призывая подругу к тишине.
– Чего ты орешь, как отставшая от поезда?! Сама же говоришь, что сон у дяди Славы чуткий! Пошли давай, юный Шлиман1!
Валька обиженно надула губы, и пробурчала:
– Чего обзываешься? Если я не захотела сторожить, то меня и какой-то «шлимой» можно обзывать сразу?
Я чуть не расхохоталась, глядя на ее надутую мордашку:
– Не «шлимой», а Шлиман… Это археолог был такой в девятнадцатом веке, все Трою искал. Тоже, навроде тебя, отчаянным авантюристом был.
У подруги глаза зажглись неподдельным интересом, и она с любопытством спросила:
– Какую Трою? Это которая с конем?
Я от досады поморщилась. Затевать сейчас диспут на археологические темы не входило в мои планы. Махнула рукой.
– С конем, с конем… Я, если у тебя такой интерес к истории, тебе потом подробно расскажу. А сейчас, давай времени не тратить. Мне бы сегодня еще лечь спать не помешало. С утра опять на работу. Еще одну площадь обследовать… Лампу бери, и пойдем…
Валька тяжело вздохнула, как видно этим своим вздохом, намереваясь вызвать у меня чувство вины. Потом посмотрев на мои сердито сдвинутые брови, покорно посеменила впереди, держа керосинку перед собой, освещая путь. Мы, стараясь не скрипеть, осторожно открыли створки дверей, ведущих в комнату с печью, а уже оттуда, вошли в следующую, ТУ самую комнату, которая, по всей вероятности, была когда-то библиотекой. При этом, сердце мое учащенно забилось, словно перед первым свиданием. Воспоминания волнами стали накатывать на меня, вызывая необоримое желание взять и сбежать отсюда в свою спальню, а там, залезть под одеяло, крепко зажмурившись, и до утра не вылазить. Но я призвала себя к порядку. Не стоило ворошить прошлое. Мы только спустимся в подземный ход, чтобы убедиться, что туда никто не проник, и все, сразу же обратно!
Я присела на корточки и вдавила двумя руками на завитушки плиток, затаив дыхание, а вдруг не откроется. Хотя, сказать точно, чего я больше опасалась в эти мгновения, что подземелье откроется или, наоборот, не откроется, было очень трудно. Копаться в своих чувствах времени не хватило. Раздался негромкий скрежет, и открылся небольшой проем, из которого вниз вела узкая винтовая лестница. Мы с Валькой переглянулись. Причем, в данный конкретный момент, наши эмоции были на удивление схожими: некоторый испуг, круто сдобренный, как пересоленный суп у неумехи-повара, жаждой приключений. Валентина на выдохе проговорила:
– Ну что, пошли…?
Я только и смогла, что кивнуть ей в ответ, мол, идем, и первой ступила на лестницу, забрав от греха подальше из рук подруги лампу. О ее «ловкости» до сих пор по деревне ходили легенды. И опять же, я вспомнила, как при первом нашем «проходе» через этот ход, она зацепилась за кафельные плиты, стопочкой сложенные возле печи, чем и привлекла к нам внимание одного из бандитов. На меня пахнуло холодом, и кожа на руках тут же покрылась мурашками. Чтобы не плюнуть на все, и не вернуться, я крепко сжала губы, вцепившись в керосинку мертвой хваткой, словно она была моей последней, если не сказать, единственной надеждой на возвращение.
Спуск занял не так много времени. Валентина умудрилась даже ни одного раза не споткнуться, что я сочла добрым знаком. Мы стали медленно идти вперед, внимательно осматривая стены. Я прошептала (говорить громко, во весь голос, мне почему-то здесь не хотелось), от напряжения, едва сумев разомкнуть губы:
– Внимательно смотри на пол. Если кто-то вытаскивал некие камни из стены, то на полу должны остаться следы раскрошенного раствора, соединяющие эти камни… – Валентина закрутила головой по сторонам, будто она была у нее, как глиняный горшок на черенке лопаты, вызывая этим незамысловатым жестом у меня головокружение. Чтобы избавить себя от этого, я прошептала: – Давай… Ты смотришь справа, а я слева…
Валька, у которой окружающая обстановка тоже не вызывала желания поболтать, молча кивнула головой. И мы пошли неторопливо, внимательно всматриваясь в пол. Мы не успели отойти от лестницы и десятка шагов, как она вдруг взволнованно проговорила:
– Полинка, погоди!!! Я вспомнила, что видела в нашей спальне в большой коробке со всяким хламом фонарь, нормальный, электрический. Давай вернемся, а то с таким-то светом мы с тобой ни черта здесь не увидим! – Мне на мгновение показалось, что она просто хочет отсюда побыстрее смыться.
Поэтому, покладисто ответила:
– Согласна… Ты иди, а я пока хоть немного здесь осмотрюсь. Мне и керосинки для этого достаточно. – Валька тревожно глянула на меня, на что я ответила бодрым взглядом. Но ее это не успокоило, и она назидательным тоном проговорила:
– Ты тут, Полиночка, смотри, не уходи далеко… Мало ли… – Неподдельная тревога в голосе подруги вызвала у меня внезапно прилив нежности, который, как теплая морская волна с песка, смыл с моей души все мое напряжение и беспокойство.
Я похлопала ее по плечу, и успокаивающе проговорила:
– Не волнуйся, я отсюда, если и отойду на пару метров, и то хорошо. Все здесь надо осмотреть тщательно…
Валентина посмотрела на меня внимательно, будто стараясь запомнить мое лицо как следует, потому как, расстаемся мы с ней надолго, и, кивнув головой, резко развернулась и заспешила обратно к лестнице, на ходу, не оборачиваясь проговорив:
– Полиночка, я быстро…!!!
Я посмотрела вслед удаляющейся подруге, словно и вправду, расставаясь с ней надолго. Мотнула головой, пытаясь избавиться от дурацких мыслей, и медленно, небольшими шажками пошла вперед, стараясь не пропустить ни одного кусочка стены.
Вскоре я оказалась возле того участка, на котором в прошлый раз светились странные знаки, благодаря коим, мы сумели с подругой выбраться из этого хода в другое подземелье, где и был овальный зал со странными фресками, сундуками, покрытыми пылью и огромными подсвечниками с остатками свечей, горящих зеленоватым пламенем. Именно тогда, впервые, меня посетило странное видение из далекого прошлого. Поддавшись какому-то навязчивому, внезапно нахлынувшему на меня желанию, я присела на корточки, стараясь рассмотреть что-то на старых камнях. Но, увы, ничего не увидела. Кирпичи, как кирпичи. Старые, лет триста им, наверное. Кое-где чуть выщербленные. Да я, если честно говорить, даже и не помнила точно, на каких камнях в прошлый раз засветились странные знаки. Но тут рука сама, повинуясь нарастающему с каждым мгновением внутри меня непреодолимому желанию, протянулась вперед. Пальцы легко, едва касаясь старой кладки, будто по клавишам, пробежали по шершавой поверхности. Руку словно прошил слабый разряд тока. Я испуганно отдернула ее, и только тогда почувствовала, что все это время задерживала дыхание. С трудом выдохнула, пытаясь понять, что это было. Внутренний голос пискляво проговорил: «Ты знаешь… Знаешь… Только боишься себе признаться. Но рано или поздно тебе придется это принять…» Я сердито нахмурилась, не собираясь вступать с ним в дискуссию сейчас. И тут вдруг, скорее почувствовала, чем услышала, слабое дуновение, как будто бабочка крылышками помахала возле самого моего виска. Запоздало подумала, что позади меня кто-то есть. Начала поворачивать голову, чтобы попенять Вальке (потому что, была уверена, что это она. А кому еще-то?) за ее нерасторопность, как что-то тяжелое и мягкое обрушилось мне на голову. Я только успела досадливо подумать: «Вот черт!…», и сразу провалилась в мягкое серое ничто.
Чадящие черным дымом факелы, отбрасывали на стены подземелья странные тени. Казалось, что какой-то неведомый дух танцует замысловатый, полный тайного смысла танец. Человек, сидящий у самой стены был прикован толстой цепью, начало которой свободно уходило внутрь камня по железной трубе. Его волосы, спутанные в колтуны, свисали неровными прядями ему на лоб, из края губ, на темную бороду стекала тоненькая струйка крови, в свете факелов, казавшаяся совсем черной. Крючковатый нос, напоминающий хищную птицу, густые брови над глубоко запавшими глазами, упрямо сжатые губы – все черты лица его были искажены болью и страданием. Но глаза горели непокорным каким-то желтым лихорадочным огнем, и он смотрел с нескрываемым вызовом на старца, стоявшего перед ним в просторных белых одеждах.
– Ивар2, ты предал свой Род. Ты открыл чужакам тайну прохода. Ты осознаешь свою вину?
Голос говорившего был сух и негромок, словно шелест палой листвы поздней осенью на ветру. Человек, прикованный цепью, которого старец назвал Иваром, с вызовом глянул на говорившего, и прохрипел:
– Осознаю, отче, но не принимаю… Тайны Рода должны узнать все, и тогда люди перестанут убивать друг друга только потому, что не имеют знаний!
Старик задумчиво посмотрел на плененного.
– Так значит ты радеешь о всеобщем благе? – Ивар только еще упрямее стиснул губы, не отвечая на вопрос старца. А тот продолжал смотреть на прикованного и в глазах у него была печаль. – А не думал ли ты о том, что, получив наши знания, они, имея черные пустые души, могут использовать их для нашего уничтожения? Разве ты не знаешь, что неправильно использованные знания, могут быть страшнее любого оружия? Я думал, что ты более мудр. Вот возьми огонь… Его можно использовать для приготовления пищи, он согревает наши жилища, но от него могут произойти неимоверные бедствия, если безответственно и неразумно им пользоваться. Те, которым ты хотел передать тайны наших знаний, не имеют разума. Они обманули тебя. Они хотят уничтожить наш Род нашими же знаниями. Я тебе даю еще один шанс, Ивар… Подумай, хорошо подумай, на чьей ты стороне, иначе проклятие Рода не даст тебе жизни. Что ты скажешь Предкам, когда предстанешь пред ними?
Пленный упрямо молчал, и только буравил своим пронзительным взором старца, будто пытался увидеть за его словами некий подвох. Старик помолчал несколько минут, ожидая отклика на свои слова. Не дождавшись, тяжело вздохнул, и произнес:
– Я прикажу принести тебе еды и питья. Мы не можем казнить тебя. Такого наказания нет в наших обычаях. Мы изгоним тебя из Рода, и ты будешь вынужден скитаться, как оборванный холодным северным ветром лист, ненужный никому и презираемый всеми…
Произнеся эти слова, старец развернулся, и шаркающей походкой направился прочь по коридору. Пленник дернулся было за ним, но цепи не дали ему продвинуться больше нескольких метров. Кандалы больно впились в его запястья, и он, не выдержав, закричал. Эхо его крика пошло гулять по гулким коридорам проникая мне в самый мозг и вызывая внутри нестерпимую боль.
Я застонала от этой боли, пытаясь зажать голову руками, но мои руки не слушались меня. Я испугалась, что лишилась их, и раскрыла глаза. Свет керосиновой лампы, показавшийся мне невообразимо ярким, светил прямо в глаза. Я опять зажмурилась, не в состоянии сразу осознать, где я нахожусь. И тут, какой-то жалкий, тоненький голосок, больше похожий на блеянье барашка, произнес с каким-то всхлипыванием:
– Полиночка… Ты как…?
Спутать голос подруги с чьим бы то ни было еще, было, практически, невозможно. И я пробурчала чуть хрипло:
– Твой голос я смогу узнать даже через толщу времен…
Валька, не расслышав моих слов, обеспокоенно спросила:
– Что…? Что ты сказала? Где болит?
Я сморщилась. Голова, действительно болела, и мне именно теперь стал до конца понятен смысл фразы «как пыльным мешком из-за угла». Отвернув голову чуть в сторону, что стоило мне следующего приступа боли, я прохрипела:
– Лампу от глаз убери…
Это подруга поняла. Сквозь закрытые веки я увидела, как световое пятно сдвинулось несколько в сторону, и только тогда открыла глаза. Несчастная Валюхина физиономия висела надо мной. В ее заплаканных глазах было столько всего понамешано, что я даже не могла бы выделить точно преобладающую у нее в этот момент эмоцию. Страх, надежда, тревога, и даже какое-то отчаянье, и все это сдобрено, как кайенским перцем, закипающей злостью, способной заставить ее порвать зубами каждого, кто покусится на жизнь или благополучие ее друзей. Она, увидев, что я открыла глаза, повторно спросила:
– Ты как…?
Я опять поморщилась:
– Помоги сесть…
Она брякнула металлическим донышком лампы, ставя ее рядом на каменный пол, и кинулась поднимать меня, стараясь прислонить спиной к каменной стене подземного коридора. Закусив губу от боли, чтобы не застонать, я кое-как, с ее помощью, уселась. Тут и руки мои нашлись. Вполне себе целые, только, почему-то, онемевшие. Причем, я предполагала, что это онемение вызвано не потерей сознания, а, скорее всего, тем самым прикосновениям к камням стены. Ладно, об этом я потом подумаю. Сейчас мысли в моей голове ворочались с огромным трудом. Жалобно проговорила:
– Валька, рук не чувствую, онемели. Помоги размять.
Она, вспомнив о своем предназначении спасать людей, кинулась ко мне и принялась осторожно массировать мне руки, то и дело поглядывая на меня с тревогой. По рукам побежали колкие мураши, но зато стала возвращаться чувствительность. Я едва удержалась от крика, такой была боль. Валька испуганно посмотрела на меня, но массировать рук не перестала, а просто торопливо, голосом, которым говорят милицейские, пожарные и медработники при исполнении, протараторила:
– Потерпи, потерпи… Скоро станет легче…
Мне хотелось ей ответить что-нибудь заковыристое и не совсем приличное, но делать этого не стала. Подруга старается мне помочь, а я, свинья неблагодарная… В общем, сдержалась. Вскоре боль стала растворяться, как последние кристаллики льда в весенней, прогретой солнцем луже, и я, наконец, смогла выдохнуть с некоторым облегчением. Валентина пристроилась передо мной на корточках, внимательно всматриваясь в меня, а потом решительно заявила:
– Все! Хватит на сегодня подземелий. Пошли на выход! – И твердой рукой стала мне помогать подниматься.
Опершись на стену одной рукой, другой я обняла подругу за шею, и мы заковыляли с ней обратно по коридору, туда, где вилась каменная лестница, выводящая в комнату усадьбы. Несколько раз мне казалось, что мне в спину из темноты коридора кто-то пялится. Оглядываться, чтобы не пугать подругу, я не стала, резонно предположив, что тот, кто отоварил меня по голове, должен был давно уже смыться отсюда, если он, конечно, не конченный идиот. А, судя по его поступкам, кем, кем, а идиотом он, точно, не был, раз сумел сюда проникнуть незаметно, подкрасться ко мне практически бесшумно, и вырубить меня, так, что я даже, как говорится, «мяу» сказать не успела. Значит, все эти «кажется» были, так сказать, остаточным явлением моих видений, и не более того.
Подъем по лестнице лучше было не вспоминать. Бывали, конечно, у меня подъемы и похуже, правда, я не могла припомнить, когда. В итоге, когда мы выбрались из подземелья, меня вывернуло наизнанку так, что я даже добежать до какой-нибудь раковины не успела. И Вальке пришлось еще за мной убирать. Подруга безропотно снесла все эти невзгоды, с молчаливым терпением и неизменной тревогой во взгляде. Когда, наконец, мы добрались до нашей комнаты, и я со слабым стоном повалилась на кровать, Валька села рядом со мной и осторожно приступила к расспросам.
– Полиночка, так что с тобой случилось? Ты в обморок упала, что ли? Или тебе опять привидение привиделось? Это опять ТА, ну, которая в одной туфельке…
Валентина защелкала пальцами чуть ли не у меня перед носом, пытаясь вспомнить имя девушки, которая являлась ко мне в виде привидения (с чего все, собственно, и началось в прошлый раз). Щелкающий звук отдавался в моем несчастном мозгу, причиняя, скорее, не боль, а некоторый дискомфорт. Поэтому, я торопливо ей напомнила:
– Светланой ее звали…
Валька обрадованно закивала головой.
– Во, во… Точно! Так это что, опять она…? – Последнее предложение она проговорила, почему-то, таинственным шепотом, хотя, в комнате кроме нас никого не было.
Я только глаза закатила под лоб.
– Ну скажи мне, пожалуйста, с какого такого перепуга она бы вновь начала бродить? Мы же все сделали для того, чтобы она успокоилась. Нашли останки, похоронили по-человечески. Так на кой ей опять показываться?
Валентина пожала плечами, все еще не желая отступать от своей версии про привидение.
– Ну мало ли… Может, предупредить тебя о чем хотела, или еще что…, – И добавила, на мой взгляд, совершенно некстати, обиженным голосом: – Тебе виднее…
А я пыталась для себя решить: стоило ли ей рассказывать о том, что меня кто-то крепко приложил, или туманно сослаться на какое-нибудь привидение? Думаю, отделаться от Вальки простым «стало плохо» вряд ли получится. Тем более, что она все-таки медик, поэтому, не заметить у меня легкого сотрясения она не могла. В конце концов, решила, что нужно ей рассказать все, как есть, или точнее, все, как было. Если уж ОПЯТЬ началось, то лучше бы, чтобы подруга была начеку, и проявляла разумную осторожность. По крайней мере, до той поры, пока мы точно не поймем, что же, черт возьми происходит! Валентина, с некоторым любопытством следившая за работой моего ума, которая, безусловно, отражалась на моем лице, вдруг проговорила:
– Ну ладно… Хорош дурака валять! Давай… Рассказывай, что случилось. Я же вижу…
Я усмехнулась:
– И что ты видишь?
Подруга нахмурила брови, пытаясь изобразить на своей физиономии грозность, и выпалила:
– Все!!! Я все вижу! Вижу, как ты сейчас размышляешь, что бы такое мне соврать, чтобы не тревожить. Так вот, должна тебя предупредить, врать мне не стоит, дороже самой же потом и обойдется. А еще, если начнешь скрытничать, то я на тебя Егорке пожалуюсь! – Пустила она в ход тяжелую артиллерию.
Спорить или пререкаться с ней смысла я не видела, да и сил у меня на это уже не было. Поэтому, не подбирая мягких выражений, я выдала:
– Я и не собиралась скрытничать. Вы, тетенька, напраслину на сироту возводите… Короче… Кто-то ко мне подкрался и отоварил чем-то тяжелым по голове. – У Валентины глаза округлились, а брови удивленно взлетели вверх. Но высказать эмоции, которые так и рвались у нее наружу, я не дала, коротко припечатав: – Кто и что, лучше не спрашивай. Не видела я. И догадок по этому поводу у меня нет. А сейчас, с твоего позволения, я бы немного поспала, а то голова гудит, словно колокол. А мне с утра на работу.
Валентина, чья физиономия выражала кучу эмоций, начиная от негодования и до возмущения, было открыла рот, потом, видимо, вспомнив, что я «пострадавшая» и мне нужен покой, рот закрыла, и очень покладисто (на мой взгляд, даже чересчур) проблеяла с кислым выражением лица:
– Конечно, конечно… Отдыхай… А на работу, я это, как медик говорю, тебе ехать завтра нельзя. У тебя сотрясение, поэтому, я прописываю тебе покой.
Не вдаваясь в дискуссию, я просто закрыла глаза. Поспать немного мне, все же, не помешало бы. Валентина еще немного повздыхала, сидя рядом со мной, а потом тоже улеглась спать. Сон, как видно, к ней не шел, потому что еще некоторое время она ворочалась. Потом, не выдержав, шепотом спросила:
– Полинка… Ты спишь?
Я, по понятным причинам, ей не ответила. Не до разговоров мне сейчас было, и она, еще издав несколько душераздирающих вздохов, наконец, угомонилась. А я лежала и думала. То, что я видела в своем виденье, произвело на меня впечатление. Я уже нисколько не сомневалась, что все, что мне посылается, все не зря. Думать о том, что эти клочки – мои воспоминания, было, почему-то, немного страшно. Но, так же я понимала, что рано или поздно, мне придется это принять, как часть меня самой. А вот как во всем этом разобраться – вопрос, конечно был на засыпку.
Ломать сейчас голову, которая и так у меня была «сломана», над этими вопросами я не стала. Что толку-то? Все равно ни к чему путному я не приду. А вот разобраться в том, что происходит сейчас, в нашем настоящем, было просто необходимо. Почему-то, я была уверена, что тот, кто меня отоварил по голове, искал вовсе не Веревкинский клад. Если бы кто меня спросил, откуда у меня эта самая уверенность взялась, я бы вряд ли смогла ответить. Но, она была, хоть ты тресни, была и все тут! Сон постепенно одолевал меня, и все мои размышления на тему произошедшего сегодня, как-то сами собой растворились, растаяли, пропали. И уже, почти провалившись в мягкую вату небытия, почти на грани сознания, я вдруг подумала, что облик Ивара мне показался смутно знакомым, будто я уже где-то и когда-то видела этого человека. Но копаться в собственной памяти сил уже не было, и я, перестав сопротивляться, утонула в сером облачно-ватном пространстве, где не было ни снов, ни видений.