– О, да Толстая Селина здесь! – радостно воскликнул Филипп, когда они приблизились к зданию Государственного банка, недалеко от улицы Канала. – Она стоит опять за своей стойкой.
– Да, она здесь! – воскликнула и Дея, бросившись бежать к толстой, улыбавшейся во весь рот негритянке в большом белом переднике, стоявшей у стойки под навесом здания.
– Ах, золотая моя, – забормотала та, заключая девочку в объятия. – Милые мои! Как я рада видеть вас! И мистер Филипп здесь! Как вы выросли за то время, пока меня не было!
– А вы-то похудели, Селина, – заметил Филипп, и искорки смеха засверкали в его голубых глазах. – Вы спустили-таки жир в деревне на свадьбе вашей сестрицы!
– Нет, вы только послушайте этого мальчишку! Неужто я исхудала, мадемуазель Дея? – И Селина самодовольно посмотрела на свои пышные бока, разглаживая накрахмаленный передник. – Что же вы поделывали, детки, без меня? А как поживает твой бедный папа́, барышня?
– Ему очень плохо, Селина, – у него совсем пропал сон! – ответила со вздохом Дея.
– Ах, золото мое, как мне тяжко слышать такие грустные вести, – соболезновала Селина. – Продала ли ты хоть что-нибудь из твоих штучек за то время, что я ездила на свадьбу?
– Нет, Селина, ни одной! Бедный папа́ сделал уже и «Квазимодо». Я принесла его нынче; хочу продать за пять долларов.
– Продадим, продадим, золотко! Но если хочешь торговать, то надо поставить «Квазимодо» на видное место, чтобы прохожие видели его: нельзя же держать фигурку в корзине под бумагой. Я отведу тебе место на моей стойке. – Толстая Селина стала отодвигать вазы с фруктами и пирожными, и ласковая улыбка не сходила с ее лица.
– А пыль, Селина! Папа́ не любит, когда его статуэтки запылены.
– О пыли и не думай, деточка, – ее сдует ветром. Нам нужны деньги, а я чувствую, что ты продашь этого бедного горбунчика. – И Селина с сомнением глядела на «произведение искусства», которое Дея достала из-под бумаги и устанавливала в стороне от груды пирожных.
– А вот малютка с козой очень, очень мила; удивляюсь, как ее у тебя не купили!
– Видите ли, Селина, все время, что вас не было, шли дожди и приезжих совсем не видно было на улицах, – сказал Филипп, подходя к стойке и переставляя «Квазимодо» подальше, в тень, падавшую от колонн, украшавших фасад старого банка. – Не будь свадеб и похорон, мамочка не продала бы ни одного цветочка. Я ходил сюда каждый день и за все время не сбыл и дюжины букетиков.
– Это потому, что не было моей стойки для твоих цветов, мистер Филипп. Таких крохотных человечков никто не замечает. Только у такой старухи, как я, могут быть покупатели, – говорила Селина, покачивая бедрами.
В то же время она размещала на стойке цветы Филиппа, обрызгав их водой из кружки.
– А эта бедная собака! Она тоже понимает, что я вернулась: заняла свое постоянное место под стойкой. Взгляните только на эту бедную тварь! Она чувствует себя как дома!
– Да, Гомо рад вашему возвращению, Селина, не меньше нашего, – ответил Филипп, наклоняясь над стойкой и улыбаясь Селине. – Я не знаю, кому из нас больше не хватало вас. Думаю, что Дее.
– Бедное дитя! – И добрая женщина нежно посмотрела на девочку. – Я постоянно вспоминала вас обоих и так рада, что вернулась! Эге, да твой шарф, как видно, не стирался с тех пор, как я уехала, золотая моя? Оставь его, и утром я принесу его чистым. А поглядите-ка, что у меня в корзине припасено вам на ужин! – продолжала Селина, делая гримасу Филиппу и вытаскивая узелок из чистой салфетки. – Я привезла из деревни мучные хлебцы и кружок сыру, который так любит твой бедный папа́! А посмотрите-ка сюда, детки, – вот вам кусок свадебного пирога! Отличный пирог! Сестра большая мастерица печь – научилась у своей старой барыни! Ну, видели вы когда такой чудесный пирог?
– О, Селина, какой дивный пирог! – вскричали дети в один голос. – И сколько на нем сахару!
– Ну-ка, съешьте сейчас по кусочку, – предложила Селина, протягивая детям по изрядному куску пирога. – А это вот для твоего папы, маленькая моя, и для твоей мамочки, мистер Филипп!
– Ах, Селина, вы ужасно добрая! – воскликнул мальчик, набивая рот. – Я и то говорил Дее, что вы привезете нам из деревни гостинца!
– Можно мне оставить половину на завтра, Селина? – спросила Дея, медленно прожевав часть своей порции.
– Конечно, дитя мое, можно, если тебе этого хочется; бери же узелок и клади в корзину. Это будет тебе на ужин!
Дрожащими руками взяла Дея узелок, и глаза ее сия ли, когда она говорила:
– О, Селина, как вы добры! Бедный папа́ будет так рад.
– Знаю, золото, знаю; вот увидишь, я продам нынче для твоего папа́ хоть одну фигурку, не будь я Селиной: меня знают в этих местах давно, с самой войны! Мой старый господин был директором банка. Видите ли, детки, до войны в этом банке была куча денег, – так вот он и позволил мне поставить здесь стойку и сказал: «Селина, ты здесь разбогатеешь!» Положим, я не разбогатела, но малую толику сколотила и вполне могу сделать кое-что для тебя, золото. У тебя нет мамы, крошка, уж я тебе как-нибудь помогу продать твои фигурки! Ты устала и совсем сонная, дитя; садись на мой стул и вздремни здесь в тени, а я буду высматривать покупателей.
Дея не ждала вторичного приглашения. Ее голова немилосердно болела, веки отяжелели от ночного бдения, и девочка не замедлила расположиться в необъятной тени Толстой Селины; уткнувшись бледным личиком в белый передник доброй женщины, она уснула так же безмятежно, как и собака, прикорнувшая у ее ног. А Филипп, усевшись у подножия массивной колонны, болтая ногами и тихо насвистывая, стал поджидать покупателей, о появлении которых Селина говорила с такой уверенностью.