Преступление и наказание в английской общественной мысли XVIII века: очерки интеллектуальной истории - читать онлайн

Глава 1 «Кровавый реестр негодяев»: Ньюгетский календарь как исторический источник

«С прискорбием наблюдать в славной английской нации рост численности развращенного и ленивого племени отступивших от религиозных и гражданских принципов, презревших обязанности по отношению к Богу и людям, забывших уважение к принципу частной собственности ради жажды наживы… путешествуя по стране, прогуливаясь по улицам, посещая магазины, вкушая сны в кровати, добрые люди не чувствуют себя в безопасности от этих чудовищ в человеческом обличье. Мудрость и умеренность наших законов растаптываются этими презренными созданиями, а все попытки правительства смягчить их ожесточенные сердца и воздействовать на закосневшие умы бесполезны, и с каждым годом их полчища становятся все многочисленней и отчаянней, потому желательно отыскать метод для укрощения этой неуправляемой расы», – так открывался трактат 1731 г., принадлежащий перу некоего Джорджа Олиффа[160]. Автор, сетуя на криминальный разгул и бессилие правительства, рекомендовал применять пытки в качестве меры наказания за такие правонарушения, как убийство, разбой и поджог для усиления назидательного эффекта, а за менее серьезные преступления клеймить каленым железом лицо и руки, или вырезать на них соответствующие буквы и знаки. Идея не была оригинальной: тридцатью годами раньше в феврале 1701 г. анонимный трактат «Виселица – недостаточное наказание для убийц, грабителей с большой дороги и взломщиков» был представлен на рассмотрение парламента. Уголовный закон трактовался автором в духе радикальной кальвинисткой доктрины – как репликация небесной справедливости, воплощенной в человеческом законодательстве ради вечной борьбы со злом, о чем свидетельствовал данный пассаж: «Если в день Страшного суда грешники будут пребывать в муках, соразмерных их грехам, то почему бы нам не сымитировать божественное правосудие на Земле и не воздать преступникам за их деяния?»[161]

Фактически пророческим оказалось предупреждение о том, что через несколько лет путешествовать по Англии придется как в аравийских пустынях в компании вооруженных до зубов телохранителей»[162]. Количественное наращивание и ужесточение английского законодательного корпуса катализировало рост отступлений от «кровавого кодекса». В знаменитом «Трактате о столичной полиции», впервые увидевшем свет в 1796 г., Патрик Колхаун, автор закона о судьях Мидлсекса и инициатор создания речной полиции, вопрошал: «Можно ли считать правильную систему юриспруденции, которая налагает смертную казнь за разрушение плотины в пруду, вырубку фруктового дерева в саду; кражу носового платка или любой мелочи стоимостью выше двенадцати пенсов, в то время как другие преступления, гораздо более серьезные, наказываются высылкой и лишением свободы?»[163] Авторитетный английский правовед XIX в. сэр Дж. Стивен вынес суровый вердикт уголовному праву XVIII в.: «Быстрое приращение народного богатства и развитие общественного благосостояния во второй половине XVII и в течение всего XVIII столетий обнаружили недостаточность этой тощей и морщинами покрытой системы. Многие преступления сходили с рук безнаказанно, иные наказывались непропорционально вине»[164].

Государственный разум явно проигрывал изобретательности индивидов в генерировании идей и схем по удовлетворению своих желаний, в лаконичной трактовке Ж. де Местра, сводившихся к «движениям души к влекущему ее объекту»[165]. Джон Локк отмечал, что по здравому размышлению мы способны увеличивать силу собственного желания в точном соответствии с ценностью предложенного нам блага[166] посредством волевого и интеллектуального акта. «В этой способности ума (mind) воздействовать на желания и соответственно в волении (willing)… сам человек обнаруживает себя в способности быть свободным в качестве морального субъекта»[167]. По мнению Э. Кассирера, в эпоху Просвещения был преодолен разрыв между идеалом свободы и достоинства человека и учением о несвободе и испорченности человеческой природы, проистекавшего из догмата о peccatum originale[168]. Даже теология XVIII в. приспосабливалась к идейным веяниям времени, как это произошло в Германии, где ее представители, такие как Х. Вольф, И.С. Землер, Г.С. Рейнмарус, И.И. Шпальдинг, полагали идею первородного греха «совершенно абсурдной, оскорбительным нарушением элементарных логических и этических законов», при этом, не покидая и не преодолевая «почву догматики как таковой»[169].

Английский протестантизм был куда более консервативным и хранил верность традиционной догматике, особенно в вопросах, касающихся человеческого естества, что отражалось в публичном дискурсе по вопросам реформирования уголовно-исполнительной системы. В трактате «Метод для предотвращения частоты грабежей и убийств, предложенный в рассуждении…»[170]У. Ромейна (1754) утверждалось, что в естественном состоянии человеческая душа – грязна, и, следовательно, и эта скверна является питательной средой для всякого рода преступлений. Априори испорченная природа человека подвластна соблазнам, поддаваясь которым, он совершает внушительный список гнусных деяний. «Первородный грех – вот причина нравственного разложения человечества, начиная с грехопадения Адама, отошедшего от изначальной праведности; плоть и дух находятся в постоянной борьбе», – с кальвинисткой суровостью заключает автор, подчеркивая, что каждый человек уже фактом рождения навлекает на себя гнев Бога и его проклятие. В поисках аргументов достаточно обратиться к Священному Писанию: «И увидел Господь, что велико зло человека на земле, и что все побуждения помыслов его сердца все время во зло. И раскаялся Господь в том, что создал человека на земле, и скорбел в своем сердце»[171]. Грех постоянно совершается в мыслях, желаниях, он неотделим от сознания субъекта преступного деяния. Даже на заре нового XIX столетия этот аргумент оставался актуальным. Вышеупомянутый П. Колхаун утверждал, что причины преступлений связаны с избыточным накоплением богатства, провоцирующем аморальность и крайнюю распущенность масс. Тот факт, что Лондон был центром великой коммерческой империи означал также и то, что он был «центром моды, развлечений, а, следовательно, соблазнов и искушений к преступлениям», о чем судья Колхаун, долгие годы соприкасавшийся с криминальной изнанкой городской жизни, знал не понаслышке.

Реальность в своем неприглядном проявлении превосходила самое смелое воображение. Дороги кишели шайками разбойниками, останавливавшими почтовые кареты и расправлявшимися с пассажирами при намеке на сопротивление. И в предместьях больших городов, и на центральных улицах прохожим грозила опасность быть ограбленными и убитыми. «Утонченные формы порока, которыми наслаждалась аристократическая элита эпохи Реставрации, в последующие десятилетия проникли во все классы общества, превратившись в уличный разбой и циничный разврат…. в числе воров и грабителей сплошь и рядом попадались состоятельные люди из среды буржуазии, фермеры, купцы и даже юристы»[172]. Уильям Блейк поэтически называл Лондон «безграничным» или «духовным четверояким Лондоном вечным». Авторитетному биографу Лондона П. Акройду принадлежат выразительные строчки о городских реалиях XVIII столетия: «а далее протирался Лондон с мешаниной кривых и извилистых узких улиц, тесных, мрачных и длинных переулков, вонючих тупиков, темных и угрюмых дворов и затхлых задворок. Это был еще… старый Лондон, не ведавший хваленого смягчения нравов, которое наметилось только в последние годы XVIII столетия. Отрубленные головы преступников все еще украшали Темпл-Бар, биржа все еще привлекала толпы зевак и являлась публичным зрелищем, солдат все еще прилюдно избивали батогами»[173].

В 1751 г. Генри Филдинг сравнивал «Лондон и Вестминстер с пустынями Африки и Аравии так как многочисленные предместья, темные аллеи, переулки, дворики – идеальное место, чтобы совершать преступления, а затем скрываться от правосудия подобно диким зверям»[174]. Здесь надо сделать ремарку, что «идеальным» Лондон делала далекая от совершенства система уличного освещения. Французский мемуарист и путешественник Г. Миссон, посетивший Англию в конце XVII в. отмечал, что в каждом десятом доме в Лондоне установлены лампы из толстого стекла, изобретенные Э. Хеммингом[175]. Они горели с вечера до полуночи с каждого третьего дня перед полнолунием и до шестого после новолуния. В качестве топлива использовались растительные масла и китовый жир. Миссон не упомянул важного обстоятельства, что счастливые домовладельцы облагались довольно высоким прогрессивным налогом, превращавшим элементарную безопасность в труднодоступную роскошь. Когда в 1717 г. Хемминг потерял патент, по ироничному замечанию Ф. Макклина, лондонская преступность более чем на три десятилетия погрузилась в кромешный мрак во всех смыслах. «Респектабельные буржуа превращали свои дома в неприступные цитадели с “гарнизоном” слуг и выходили вооруженными до зубов на сумрачные улицы, кишевшие бесчисленными лежбищами и притонами, в которых розыск преступников был столь же затруднителен как поиск иголки в стоге сена»[176].

Преступление было одним из факторов, создававших социокультурную реальность, которая воплощалась в материальной форме реальных человеческих взаимодействий и отражалась в письменных источниках: материалах судебных заседаний, периодических изданиях, дневниках, записках путешественников, автобиографиях, произведениях художественной литературы. Работа с этими текстами предполагает учет «нарративных условностей конкретного времени и находящихся в употреблении риторических приемов и неизбежных умолчаний»[177]. На наш взгляд, их ценность заключается не только в содержащихся в них сведениях по истории преступности и развития уголовно-исполнительной системы XVIII в., но и в том, что они являются своего рода ключом к пониманию психологии преступления как точки зрения их непосредственных акторов, так и через призму литературной и личностной интерпретаций. Корпус подобных текстов слишком обширен, чтобы представить его анализ в рамках одной главы[178], потому фокус нашего исследования будет сосредоточен на «Ньюгейтском календаре», именуемый современниками «Кровавым реестром негодяев» или «Библией преступного мира».

Формат и структура «Ньюгейтского календаря» – справочник о заключенных Ньюгейтской тюрьмы, содержащий биографические данные арестантов и описание способов совершения преступлений. По общепринятой версии, авторами биографий были тюремные священники, исповедовавшие приговоренных к казни преступников, которые описывали свою жизнь, концентрируясь на совершенных преступлениях. Эти небольшие «исповеди» обобщались и публиковались в виде небольших брошюр «в назидание», а затем продавались на ярмарках и во время публичных казней в Лондоне. По мнению Дж. Уилсона, исследующего происхождение криминологии, эта область познания начиналась с литературных и этических рассказов о преступлениях и преступниках, написанных не учеными, а работниками криминальной юстиции: «… биографии преступников первоначально писались тюремщиками, а затем юристами, которые подробно описывали их жизнь, детали преступлений, признания, раскаяние и приведение приговора в исполнение»[179], последние слова осужденного, иногда до того, как он произносил их.

Важный вклад в создание «Ньюгейтского Календаря» внес издатель Джон Эпплби, который в своем журнале «The Original Weekly Journal»[180] регулярно публиковал официальные отчеты Ньюгейтской тюрьмы и сведения о заключенных в них преступниках. Как издатель криминальных историй, Эпплби обладал негласной монополией на публикацию «правдивых признаний» заключенных, полученных на исповеди ньюгейтскими капелланами. Естественно капелланы предоставляли информацию на возмездной основе, так, за особенно сенсационный материал можно было заработать до 25 фунтов. Молль Флендерс с горечью жаловалась на циничных тюремных священников, зарабатывающих кровавые деньги, в личных видах выманивающих признание и добивающихся разоблачения других, еще не пойманных преступников. «Но Эпплби частично изменил эту ситуацию, начав нанимать своих собственных анонимных журналистов в качестве биографов и выплачивая небольшую плату самим заключенным или пособия их семье за публикацию своих жизненных историй. «Исповеди» приобрели огромную популярность к 1720-м гг., и теперь их можно рассматривать как фундамент совершенно новой традиции светской биографии в английской литературе. К 1760 г. были опубликованы короткие биографии примерно 58 женщин и 1129 мужчин-заключенных Ньюгейта. Около половины были собраны капелланами Ньюгейта, а остальные – журналистами, нанятыми Эпплби и другими издателями на Флит-стрит, такими как Роберт Уокер»[181].

Тиражирование преступных биографий оказалось востребованным на весьма обширном рынке сбыта. На широкоформатном листе бумаги обычно печатались четыре страницы: каждая сторона располагалась так, чтобы покупатель мог сложить, прошить и разрезать ее, таким образом сформировав буклет. Дешевые издания – не более пенни за штуку – охотно раскупались среди городской бедноты, низкопробным чтивом с пикантными подробностями жизни маргиналов не брезговали добропорядочные буржуа и утонченные аристократы. Вокруг криминальных историй поднялся настоящий общественный ажиотаж, и предприимчивые издатели стали собирать листки в альманахи. Первая коллекция подобных записей под названием «Тайбернский календарь или Кровавый реестр злоумышленников» был издан в 1705 г. Г. Суинделом, в 1719 г. выходит «История жизней и преступных деяний самых печально известных разбойников, взломщиков и мошенников обоего пола, произведенных в Лондоне, Вестминстере и других частях Великобритании за последние сто лет» капитана А. Смита, а спустя год «Хроника Тайберна, или злодейство во всех его ипостасях». Трехтомное издание под названием «Ньюгейтский календарь или кровавый реестр негодяев, содержащий: подлинный и косвенный рассказ о жизни и деяниях, также предсмертные речи самых печально известных злоумышленников обоих полов, приговоренных к смертной казни в Великобритании и Ирландии государственную измену, убийство, пиратство, воровство, фальшивомонетчество… где показан переход от порока к добродетели и приведены полезные размышления о несчастных, ставших жертвами национального законодательства» вышло в свет в 1774–1778 гг. В XVIII в. «Календарь» переиздавался еще дважды, один раз в 1780 г. с посвящением сэру Джону Филдингу, в XIX в. – шесть, в XX в. – одиннадцать раз с вариациями в названии и содержании. Каждая новая коллекция либо пополнялась, либо сокращалась в зависимости от предпочтений публики и замысла редакторов, поэтому единого издания, включающего все криминальные биографии, не существует. В данном исследовании нами будут привлечены преимущественно первые два тома из коллекции «Ньюгейтский Календарь» под редакцией Э. Нэппа и А. Болдуина[182], а также «Полный Ньюгейтский календарь» под редакцией Дж. Л. Райнера и Г.Т. Крука[183].

«Ньюгейтский календарь» как и любой интерпретируемый текст, представляет собой вариативную целостность, незавершенную и открытую для толкований, в которой аккумулируется несколько культурных смыслов. Он представляет интерес с нескольких точек зрения: отражая специфику функционирования английского уголовного правосудия, он является уникальным свидетельством эмоционального режима, в котором функционировала рассматриваемая эпоха. Эмоции универсальны и атемпоральны, они являются психологической составляющей не только отдельной личности, но и интегральной характеристикой социальной структуры или культурной модели в разных временных и пространственных границах. «Эмоция может стать ключом к пониманию логики участников коммуникации, что открывает новые возможности для выявления различий в логиках текста и опыта, а значит, позволяет точнее и результативнее размышлять о культурных явлениях. Рассказ об эмоциональных событиях и их телесном проявлении помогает понять когнитивные акты, которые трансформируют как культурные основы, так и интерпретативные системы, определяющие их значения»[184].

«С признанием текучей и многомерной природы социальной жизни происходит пересмотр центрального тезиса феноменологии повседневности о “множественности миров” как “замкнутых” и “конечных” областей смысла. Социальные науки второй половине XX века стали отказываться от “обезличенных универсальных” типологических схем объяснения общества. Наметившаяся гуманистическая тенденция (антропологический вектор) сместила центр анализа социальной реальности с макроуровня на микроуровень “малых” социальных групп, отдельных людей, практики повседневной жизни»[185]. Истории реальных персоналий, ничем не примечательных людей, чьи имена оказались увековечены, благодаря специфическому, порой иррациональному стечению обстоятельств, позволяют реконструировать механизм различных видов преступлений с точки зрения субъектов криминальной активности и представителей уголовного правосудия, выявить степень социальной и психологической обусловленности противоправных деяний, лучше понять способы проявления чувств, а также охарактеризовать стратегии и ожидания издателей и потребителей информационного продукта в контексте социально-политических и идеологических координат эпохи. В этой связи анализ криминальных биографий уместно производить на основе междисциплинарного синтеза, в частности, с привлечением научного инструментария психологии.

Во введении к «Календарю» Э. Нэппа преамбулой выступает далеко не оригинальный тезис об экстренной необходимости мер по защите жизни и имущества подданных его Величества. Небольшой экскурс в историю смертной казни вполне ожидаемо начинается с апелляции к библейским текстам. Перст Божий только указал на Каина, первого убийцу, не обрекая его смерть, потому что при сотворении мира была всего одна семья. С ростом населения были приняты законы, наказывающие убийцу смертью; когда на карте мира появились империи, эта мера распространилась на виновных в государственной измене, а расцвет торговли и приток роскоши увеличили «каталог» преступлений, караемых высшей мерой. Здесь воспроизводится популярный аргумент о том, что преступление есть следствие трансформации нравов, обусловленных внедрением торговли и коммерции, влияние которой социально деструктивно.

Мы распределили мужские и женские биографии, представленные в первых двух томах издания Э. Нэппа и охватывающие период с 1700 по 1775 гг. по видам преступлений, и свели результаты в приведенной ниже Таблице 1. Естественно эти данные не претендуют на роль статистического источника, показывающего действительную картину, масштабы и характер и динамику преступности, так как в рамках предпринятого исследования нас интересует феномен преступления и его социально-психологическая подоплека в отображении общественного дискурса.

Таблица 1. Структура мужской преступности[186].

Безусловно, в количественном отношении и в красочности описания в «Календаре» превалируют насильственные преступления, причем значительную долю в их объеме занимают убийства на семейно-бытовой почве, которые в современной криминалистической науке выделяются в самостоятельный вид преступности. По наиболее устоявшемуся и распространённому определению, это «уголовно-наказуемые деяния, посягающие на жизнь, здоровье, половую неприкосновенность, честь и достоинство, а также имущество граждан, являющиеся результатом разрешения конфликта виновным, связанным с потерпевшим семейным, родственным, соседским или дружеским общением»[187]. В силу высокой латентности преступлений данного рода, реальность всегда оказывается далекой даже от официальной статистики, к которой как мы подчеркивали выше, «Календарь» имеет лишь опосредованное отношение, все же отражая универсальные криминологические закономерности. «Если рассматривать всю насильственную преступность, то основную массу потерпевших составляют мужчины… По семейно-бытовым насильственным преступлениям ситуация другая. По результатам исследований, лица женского пола являются потерпевшими в 75,8 % случаев семейного насилия. Например, женщины становятся потерпевшими в 70 % случаев угроз убийством или причинением тяжкого вреда. Так, жертвами таких преступлений чаще всего становятся жены и сожительницы виновных.»[188]. Как мы видим из Таблицы 1, из 117 убийств 39 (33 %) были совершены на семейно-бытовой почве, и в большинстве случаев пострадавшими являлись женщины. В этом плане «Календарь» – уникальный по насыщенности информации источник для анализа гендерных стереотипов, установок, идентичностей, встроенных в историко-социальный контекст рассматриваемого периода. Впрочем, это выходит за рамки нашего исследования, и потому мы ограничимся лишь анализом нескольких показательных биографий, чтобы проиллюстрировать такие криминологические характеристики семейно-бытовых преступления, как его причины, механизм, мотивация, социальные условия, свойства личности преступника и его жертвы.

Так, обвиненный в убийстве супруги Томас Уилфорд родился в очень бедной семье из графства Миддлсекс. У него был довольно редкий врожденный дефект – однорукость, и он занимался распределением обязанностей в работном доме прихода святого Джайлса, зарекомендовав себя человеком умеренного, даже кроткого темперамента. «Служебный роман» с его подопечной Сарой Уильямс, семнадцати лет от роду, но «с богатым жизненным опытом», завершился заключением законного брака, продлившегося не более месяца. Новоиспеченная новобрачная решила вспомнить прошлое и возобновить старые знакомства. Однажды вечером она собралась на прогулку и на вопрос мужа, ответила, что идет в парк: «Ее лаконичность взбесила его до такой степени, что между ними разгорелась ужасная ссора, а Уилфорд, распаленный ревностью, опрокинул ее на пол и вонзил ей в горло нож с такой силой, что ее голова оказалась почти отделена от туловища. Потом он спустился вниз и сообщил одной из постоялиц, что он убил жену, которую любил больше жизни»[189]