Часть вторая

Глава восьмая

В свою квартиру, опустевшую безвременно, охолостевшую внезапно без хозяина, она вернулась из больницы только затемно, глубоким вечером. До клуба, разумеется, она доехать не смогла: какие танцы-то, не до работы, – говорила себе Светочка, – после рюмахи вискаря и джина с тоником, на нервяке на этом, стрессе этом бешеном. Своей работой занимаясь много лет уже, она действительно любила её искренне и относилась к ней серьёзно, тем не менее, работать в этом, безнадёжном состоянии, сегодня просто не могла.

Трудилась Светочка в спортивном клубе, небольшом, на Юго-Западе, вела балет – хореографию для девочек, а также танцы: всё от вальса с рок-н-роллами, до сальсы с танго, и в то время ещё модную, едва не вечную ламбаду, из известной всем, так называемой, бразильской «мыльной оперы». На танцы Светочка «подсела» ещё в юности, и танцевала если даже не с рождения, то всю сознательную жизнь, казалось ей теперь: на вечеринках после школы, на рождественском и выпускном её балу, повсюду Светика сопровождали откровенно восхищённые, мужские чаще, но случалось, что и женские, уже завистливые взгляды. Тем не менее, каким-то чудом и совсем по-настоящему она попала в этот спорт уже не девочкой, в девятом классе, а до этого события (хотя всё это вспоминать ей и не нравилось) сумела также отличиться и в гимнастике, но не в художественной – с обручем и лентами, в спортивной, сложной и лихой по-настоящему.


Совсем малышкой, поначалу первоклашечкой, сначала с бабушкой, а позже и сама уже, она ходила вечерами на Аптекарский, в спортивный комплекс, полюбившийся ей сразу же зал олимпийского резерва по гимнастике, о чём (со скрытой может быть, однако гордостью, порой рассказывалось тихим полушёпотом гостям и родственникам Светкиных родителей, на дни семейных посиделок и по праздникам.

Весь мир в те годы с неподдельным восхищением следил за ярким и негласным состязанием великолепной и загадочной Турищевой, и Ольги Корбут – гимнастической любимицы, сразившей враз и наповал – и телезрителей, и всю планету – виртуозным исполнением своей «петли» и откровенно восхитительной, улыбкой милой и простой, советской девочки. По вечерам, включая кнопку телевизора, наш телезритель находил, не долго думая: хоккей с канадцами, фигурное катание, родной спартаковский футбол, искал гимнастику… и, не найдя, переключал разочарованно – либо на Штирлица – в «Семнадцати мгновениях», либо на вечно моложавого Сенкевича, в привычном образе единственного в общем-то, на всю огромную державу, покорителя ещё неведомых саванн горячей Африки и диких джунглей неизвестной Амазонии.

В итоге выбора какого-то, серьёзного, у мамы с папой невысокой этой девочки тогда и не было. К тому же на Аптекарском открылся новый, современный зал гимнастики, и вот однажды, на семейном совещании, они решили: «Всё, идём!», и как-то вечером мама взяла под белы ручки свою доченьку, и вскоре Светочка нашла себя зачисленной в спортивной секции «Зенита», по гимнастике…


Эти занятия ей как-то неожиданно, безоговорочно и сразу же понравились, она как будто рождена была гимнасточкой: такая стройная, с хорошенькими ножками, изящной спиночкой и, может быть и тонкими, однако крепкими руками. В этой секции, среди таких же малолеток, первоклашечек, она освоилась легко и в скором времени себя здесь чувствовала даже поуверенней, чем на уроках, где по первости, как водится, совсем немного потерялась после садика.

Почти мальчишка, её тренер, в этих девочках, казалось ей, души не чаял, да и девочки, понятно сразу, отвечали ему этим же. Ни его облика, ни имени, ни отчества она не помнила уже, остались только лишь… неясный образ, и всё дальше уходящая фигура даже без лица, казалось ей теперь, в костюме с надписью «Зенит» и впечатляющим, большим квадратом «мастер спорта», так загадочно, непостижимо привлекающим внимание. Теперь она, и то с трудом, припоминала лишь… негромкий голос этот, мягкий и уверенный, слегка насмешливые, добрые глаза его и эти руки, что держали так уверенно – её за плечи и под тоненькую спиночку, – когда она тренировала свои первые… хотя и смутно, это Светка ещё помнила: перевороты бесконечные и стоечки, а также сальто с огроменной автокамеры – в большую яму за прыжковыми дорожками[9].


Уже привычные для Светика занятия не шли, летели, без забот, без напряжения, всё ей давалось прямо слёту, прямо сразу же, без подготовки, без ненужных и предательских, малейших страхов и сомнений. В скором времени, прошло каких-то пару месяцев, не более, она садилась на шпагаты под линеечку, в наклоне плотно обнимала свои стройные, слегка изогнутые ножки под коленками, и научилась понемногу, но уверенно, из шаткой стойки на руках вставать на мостики. Ей жутко нравилось короткими шажочками, с носка вышагивать по страшному пока ещё, совсем не детскому бревну, не глядя по́д ноги, а развороты на носке, в коварной ласточке, пока на низеньком, любимом её брёвнышке, стали для Светика коронным упражнением.

Как показалось бы, сначала бесконечные, такие сложные подъёмы эти, стоечки – на женских брусьях, для неё же неожиданно, но очень скоро, как-то сами по себе уже, переросли и в небольшую комбинацию.

– Отмах и в стойку, Светик, в стоечку, поехали! Носочки вытянем, животик не вываливать! – слегка придерживая Светика за плечики, ей приговаривал наставник на занятиях, теперь всё чаще добавляя: – наша умничка! Отлично, Светик, так и держимся, работаем!

И эти стойки и отмахи, эти умнички, и это громкое «Отлично», с каждым вечером обоим нравилось всё больше; это всё она, спустя уже так много лет, прекрасно помнила…


Так, незаметно для неё, летели месяцы, к весне их группа с этой кучи малолеточек, сама собой, мало-помалу как-то съёжилась – до семерых лишь, самых дерзких и отчаянных, упорных самых и настойчивых оторвочек, среди которых наша маленькая Светочка была уж если и не первой из отчаянных (что тоже очень вероятно, как мне кажется), то самой стойкой и упорной, это точно уж. А ближе к маю, накануне майских праздников, вслед за молоденькими, клейкими листочками – на древних липах и раскидистых акациях, пришло и первое большое достижение. И для себя самой нежданно и негаданно малышка эта оказалась победителем таких же точно как она, ещё неопытных, совсем зелёных, малолетних шпингалеточек, и, кстати, выполнила Первый, прямо сразу же, хотя и юношеский, пусть, но тем не менее, уже и первый свой разряд, в весеннем первенстве уже родного ей Зенита, среди девочек! По окончании двух дней соревнования, ей под овацию родителей и публики вручили грамоту и маленький будильничек, в цветной коробке с вензельком и пожеланием: «Больших побед и достижений победителю!» Для семилетнего, растерянного Светика, уже и это было явным достижением…


А за весной, уж как природой и положено, настало лето, и в законные владения вступил июнь; отшелестел сусальным золотом – конфет и сладостей, под хиханьки и хаханьки, прощальный вечер уже бывших первоклашечек в её «А» классе, и теперь, до сентября уже, всех разобрали по домам. Одних родители везли на дачу, под заботливое крылышко и под присмотр своих дедушек и бабушек, других сдавали в лагеря (вы не подумайте, не исправительные, только пионерские). Свой первый класс она прошла почти с отличием, и аккуратненьких пятёрок, чем-то Светику напоминающих задумчивых лебёдушек, в её оценках оказалось и поболее, чем аскетических четвёрок, троек не было. Уроки в школе, как и вся её гимнастика, давались Светке без большого напряжения.

На дачу к бабушке и в лагерь с пионерами её родители тем летом не отправили. Через неделю с небольшим она с девчонками впервые встала по звонку в спортивном лагере, в большом посёлке Толмачёво, где-то в области, на речке Каменка под Лугой.


Эту жизнь её, в далёком том, её спортивном, первом лагере, она, конечно, толком даже и не помнила. От этих дней, таких безоблачных, казалось бы, как и от тренера того, её любимого, остались разве что, неясными обрывками, одни вершки и корешки, почти случайные, и ощущением далёкой, детской радости, картинки трудного, но радостного лагеря.

Цветными вспышками, мелькая, тихо таяли минуты шумной и кипучей жизни девочки, на берегу прохладной речки – быстрой Каменки; она запомнила отлично каменистенький, песчаный пляж на берегу, фигурки крепкие, эту колючую траву, что так обманчиво, но так приятно ей покалывала пальчики, фонтаны брызг из-под ладошек, лица девочек: всё это солнечным, магическим видением, запечатлелось в её цепкой, детской памяти. Сама не зная для чего, она запомнила упругой ленточкой дорожку акробатики, и эти брусья между сосен, эти бревнышки, лесные тропки, где всей группой они бегали на физзарядку по утрам, хотя теперь уже… и тренировки, и пробежки эти долгие из её памяти исчезли окончательно, уже как лишние детали и подробности.

И эти танцы в полумраке, в тесном зальчике, по воскресеньям, вечерами. Поразительным, таким таинственным, тревожным и загадочным, таким отчётливым виде́ньем, навсегда уже, запечатлелись они в детской её памяти, и эта музыка, и иней этот, синий весь, и эта синяя звезда…

…А-а-а, а, в, небе тёмно-си-и-инем…

Ей вспоминалась эта, вроде немудрёная, но так волнующая душу её песенка, и над глазами поднимались тёмно-синие, что-то поющие в холодном одиночестве – ночному небу провода, сверкая инеем, под первой, утренней звездой, в печальном сумраке, и Светке тоже становилось и печально вдруг, и беспокойно на душе.


До сей поры ещё прекрасно помнила она, хотя теперь уже, сама, наверное, и толком не сказала бы, когда же было это, в первом её лагере, а может быть и во втором, да и неважно ведь, казалось ей, какая в самом деле разница, ведь это было, было это выступление, на общелагерном концерте для родителей, когда, поняв уже отчётливо и ясно вдруг, что отступать теперь ей вроде бы и некуда, бледнея личиком под глупое хихиканье, с таким же худеньким и бледным пятиклассником, она читала ошарашенным родителям большой отрывок из Шекспира, как ни странно уж, его «Ромео и Джульетты» поразительной, и как ей хлопали потом, как сумасшедшие, и как она, переминаясь с ноги на ногу, сияла вся и улыбалась после этого – своим родителям, и тренерам, и девочкам, пока сама ещё не веря окончательно, что так ни разу и не сбилась, не поправилась…

«Вот уж действительно, – теперь казалось Светику, – куда уж дальше, очень детская поэзия…»

Эта безумная, да просто полоумная, идея с лирикой Шекспира (а не нашего, родного детям и понятного Чуковского) принадлежала пианистке, как ни странно уж, какие есть обычно в секциях гимнастики, ещё довольно молодой и милой женщине, с невероятным темпераментом задумчивой, сырой улитки после утреннего дождика. Как вообще могло прийти кому-то в голову настоль абсурдное в те годы предложение, являлось подлинной загадкой. В нашем лагере, в СССР, ещё малышке, второклашечке, и поручить читать подобную поэзию! И тем не менее успех был просто бешеный! Народ буквально содрогался в изумлении! Однако главное, и маленькая Светочка была сама потрясена таким событием до глубины своей души, буквально сразу же, и, как надеюсь я, впоследствии мы выясним, уже надолго и всерьёз, по-настоящему…


Так, понемногу, день за днём и вечер к вечеру, промчались праздники и будни жизни в лагере, она окрепла, постройнела, похудела чуть и загорела дочерна, и после отдыха – на даче с бабушкой, заслуженного точно уж, в «Зенит» явилась не малышка-первоклашечка, а загорелая и стройная девчушечка, уже и лифчик примерявшая на крепкую, уже успевшую оформиться достаточно, двумя полушечками спеленького яблочка, деви́чью грудь, пока совсем ещё невинную…

Глава девятая

И здесь, пожалуй, с позволения читателя, автор хотел бы сделать маленькую паузу, остановиться и подумать с полминуточки. Возникли смутные у автора сомнения: а может всё это читателю и незачем? А так ли нужно в этих красочных подробностях живописать младые нашей Светочки? К чему нам это и сгодится ли нам далее? Да и имеет ли вся эта предыстория, рассказ о юности и детстве этой девочки, хотя бы даже небольшое отношение к большой истории о Светке и о Веничке, самостоятельных уже и взрослых личностях, коим и было с первых строчек адресовано сие печальное его повествование? А существует ли тут связь? Не заскучают ли, не потеряют интерес мои читатели в процессе чтения ненужных им подробностей? А не вернуться ли, подумалось тут автору, в ту же психушку, например, к его шизоидам, устроить, скажем, небольшую потасовочку, с потерей памяти героем нашей повести и возвращением в сомнительное прошлое? Или, к примеру, прокатиться, как на лошади, на фюзеляже штурмового истребителя, в приятном обществе быть может и потрёпанной, но тем не менее звезды суровых экшенов? Да и Костяныч очень вовремя, мне кажется, на этой сцене появился, ну так может быть, ему в лесочек прогуляться вместе с парочкой пробитых напрочь, отмороженных налётчиков? Отличный ход, я полагаю, вам понравится! Хотя, возможно, и не блещет самобытностью, оригинальностью. Задумаешься может быть… Так что вернёмся-ка мы с вами к ещё юному, но так стремительно взрослеющему Светику, может попробуем узнать хоть что-то новое о детстве нашей героини. Я так думаю, нам это позже пригодится, без сомнения…[10]


Итак: сентябрь наша маленькая Светочка встречала ворохом роскошных гладиолусов и белоснежных хризантем в обнимку с томными, седыми лилиями с клумбы её бабушки, и ожиданием самой ещё неясного, пока негаданного, будущего праздника… Выпускники в пиджачных парах с выпускницами – на каблуках и с подрисованными глазками, под ручки шумно провели слегка растерянных, ещё счастливых в своём искреннем неведеньи, ещё наивных первоклашек, гулкой лестницей старинной школы; отпустив в большое плаванье, смахнув украдочкой слезу, своё отплакали мамаши свеженьких, зелёных первоклассников, после каникул непривычно как-то звонко вдруг грянул торжественный звонок по рекреациям, и наконец-то начался уже второй её, учебный год.

А вслед за первым, ещё праздничным, ещё торжественным звонком, у этой девочки однообразной чередой пошли привычные, уже обыденные будни и занятия. Школа у Светика сменялась тренировками, опять уроки, тренировки, и по-новому, и так по кругу, без начала и без продыха. Ни о прогулках после школы, ни о сладостях она уже и не мечтала; эти радости, какими жили наши мальчики и девочки, ей заменил её Зенит, её гимнастика: бревно и брусья, и, казалось, бесконечные, хореография, ковёр и акробатика.


А время шло, уже и клёны возле Горьковской устало сбросили осенний и роскошный свой, кроваво-огненный наряд, раздевшись кронами, и мокрый ветер опустевшими дорожками погнал опавшую, пожухлую и ржавую, листву с деревьев к разъярённой поздней осенью, встающей дико на дыбы у Петропавловки – седыми волнами Неве. А вскоре Светочка, однажды утром, на ноябрьские праздники, едва раздвинув занавески, тихо ахнула: внизу лежало белоснежное, прекрасное, пуховой шубой одеяло: за ночь улицы накрыло снегом. Восхитительными стразами, своим могучим, первозданным одеянием, сиял на солнышке торжественный и праздничный, такой прекрасный, белый снег…

Погожий день этот, пришедший вслед за воскресеньем, после праздников, и этот снег, пусть даже первый, даже радостный, как и огромное, бесчисленное множество, таких же точно зимних дней, она, естественно, уже к утру наверняка бы и не вспомнила: морозец первый этот, лёгкий, это солнышко – над синеватыми, ледовыми дорожками, снежки у школы и мальчишки краснощёкие, всё это было уже в жизни этой девочки и повторится, несомненно, много раз ещё, однако именно тем самым понедельником случилось нечто, что осталось в её памяти на много лет, а может статься и навек уже…

Когда она, в давно привычной ей компании – своих подружек, выходила из дверей уже, напротив школы шло великое сражение: в соседнем скверике мальчишки из родного ей, второго «А», сражались с Бэшниками яростно. На Петроградской эти мальчики и девочки частенько жили по соседству, где-то рядышком, в одних дворах, одних домах, на тех же лестницах, и воевать здесь класс на класс по-настоящему, никто не думал, но война была нешуточной. Снежки летели отовсюду, прямо сразу же, мальчишки били всех подряд, в кого получится, и три девчонки, пробегавшие по скверику, попали тут же под обстрел.

Притворно охая, по ходу дела прикрываясь рукавичками, они помчались по тропинке до калиточки, как тут, внезапно, ледяной и обжигающий (она сама не поняла, откуда взялся-то, откуда он ей прилетел), заряд из мокрого, не снега даже, показалось ей, а льда уже, влетел ей прямо между глаз, пониже шапочки. От неожиданности Светка громко охнула и, поскользнувшись на размокшей кочеряжине, взмахнув руками, растянулась, словно курица, под улюлюканье и гиканье воюющих. На снег посыпались учебники с тетрадками, и искры брызнули из глаз. За что они её? За что, скажите, ну за что её обидели?


Она сидела на снегу, и слёзы сразу же – вдруг покатились по щекам без разрешения. Не то от этой, незаслуженной совсем уже, пустой обиды, или может от усталости, от этой школы, бесконечных, показалось бы, хореографии, бревна и акробатики, а может дело было в новом её тренере, быть может в нём была причина? Это Светочка уже совсем не понимала. Только сразу же, тяжёлым камнем навалилась непомерная, неимоверная усталость и ужасное, ей неизвестное доселе ощущение, полнейшей тщеты и никчёмности всего уже, над чем она с таким отчаянным терпением трудилась в зале целый год, как сумасшедшая. Она сидела на снегу и тихо плакала. Горько подрагивая плечиками, сжалась вся, и молча плакала, как маленькая дурочка.


Чуть погодя к ней подошёл весь перепуганный, какой-то толстый мальчуган, его фамилии она не знала, знала только, что из Бэшников. Весёлый гогот пацанов и улюлюканье в одну секунду прекратились, прямо сразу же; в застывшем сквере стало тихо на мгновение.

– Ну что ты, больно? – наклонившись с осторожностью, спросил он Светика. – Я правда, не нарочно ведь. Прости, пожалуйста, ну честно, я не целился… Я не хотел, – он наклонился чуть поближе к ней, – не плачь, пожалуйста, прости, ну я случайно же, – и протянул ей свою руку в мокрой варежке: – ну поднимайся…

Светка выдохнула горестно, ладошкой вытерла лицо, тихонько всхлипнула, и, отпихнув его, скорее по инерции стала отряхивать пальто.

– Да нет, ну правда же, – он сам едва уже не плакал, – я не целился… Я не хотел в тебя попасть. Прости, пожалуйста… – он взял портфель, собрал тетрадки и учебники, линейку, ручку, карандаш; сложив пенал её, убрал в портфель и протянул всё это Светику: – ну вот, держи. Не обижайся, ну пожалуйста! А я тебя немного знаю. Ты же Света ведь? Из «А», ну правда? А я Коля, я тут рядышком, напротив Ситного[11] живу, ну рынок, знаешь ведь? Напротив Сытнинской. Прости меня, пожалуйста.

– Дурак ты, Коля, – усмехнулась она тягостно и покрутила ему пальцем: – он не целился… он не нарочно, – и вполголоса добавила: – придурок с рынка, с поворотом… и не лечишься.

Присев на корточки, взглянула повнимательней – не позабыла ли чего, надела варежки и понеслась, ещё дрожа от возмущения, к себе домой, не оборачиваясь более. И лишь у самого подъезда, словно видя всё, как будто чувствуя кого-то позвоночником, она случайно обернулась и заметила едва знакомую, нелепую и толстую, фигуру мальчика, в пальто не по плечу уже, грустно плетущуюся где-то в отдалении.

Войдя в квартиру она вымыла солёное, ещё горящее лицо, поела наскоро, и, не затягивая, села за учебники. К шести часам ей нужно было на Аптекарский…

Глава десятая

Однажды вечером, в начале октября ещё, припоминала это она всё впоследствии, любимый тренер ей сказал, что есть коротенький, но очень важный разговор и попросил её ещё немного задержаться, на минуточку. Она умылась, собрала свою котомочку, переоделась и присела рядом с выходом. Чуть погодя он подошёл и сел поблизости, а с ним ещё один, в каком-то очень фирменном, просто улётнейшем костюме, строгой внешности, суровый дядечка в очках большими линзами. Она, конечно, его видела до этого, само собой всегда здоровалась, как в общем-то, со всеми тренерами в зале, но не более. Работал он, как у спортсменов выражаются, уже с основой: мастерами, КМС-ми, короче, старшими девчонками и, кстати уж, являлся здесь и старшим тренером у девушек.


– Ну вот ты, Светик, моя милая, и выросла, – немного грустно улыбнувшись, вдруг поведал ей – с этой минуты уже бывший, так любимый ей, почти мальчишка, её тренер. – Что поделаешь, придётся, солнышко моё, нам, к сожалению, с тобой расстаться, забирают мою девочку, мою красавочку, – он чуточку замешкался и обернулся на секунду к очень строгому, очень серьёзному на вид, второму тренеру: – Михаил Юрьевич тобой интересуется, – вздохнул негромко и опять взглянул на Светика: – уж ты, пожалуйста, смотри не подведи меня… Михаил Юрьевич работает со взрослыми, товарищ строгий!

Тот присел поближе к Светику и улыбнулся ей:

– Ну что, давай знакомиться?

«А с виду вроде и не строгий, ничего такой, нормальный дядечка», – подумалось ей сразу же.

Тот снял очки, протёр матерчатой салфеточкой и посмотрел очень внимательно на Светика:

– Михаил Юрьевич, прошу любить и жаловать, – он улыбнулся, по-отечески совсем уже: – твой новый тренер, педагог. А как тебя зовут, как видишь, мне уже известно. Просто Светочка, не возражаешь, я надеюсь? – он нахмурился, но только в шутку, это видно было сразу же. – Ну что ты скажешь, поработаем на парочку? Мы из тебя, – и, приобняв её за плечики, он прошептал ей, – чемпионку, олимпийскую, тут будем делать. Ты не против, я так думаю? Приступим с завтрашнего дня… Не возражаешь ведь?

Она совсем не возражала. Не могла же ведь она хоть в чём-то возражать такому славному, такому взрослому, ответственному дядечке? И даже пусть переходить к другому тренеру и расставаться со своим, так полюбившимся, ей абсолютно не хотелось, тем не менее, характер Светика, упорный и ответственный, тут взял своё в который раз. «Ну старший тренер ведь! Уж если надо, значит надо, что поделаешь, – решила Светка, – вдруг действительно получится?..»

Уже на следующий вечер эта девочка на тренировке появилась с новым тренером…


Однако дело оказалось, разумеется, совсем не лёгким: чемпионами становятся, а не рождаются… Простую эту истину она узнала очень скоро и освоила уже на собственном примере, за полгода лишь. Стать чемпионкой, настоящей, а не будущей, не олимпийской, для начала хоть по городу, – задачка вовсе не из лёгких, тут, естественно, придётся сильно потрудиться и помучиться… Всё то, к чему она привыкла так до этого, теперь казалось просто отдыхом у бабушки. Отныне просто бесконечные, упорные, день ото дня, по три часа её занятия, пока к успехам не вели, и эта вечная – долбёжка новых упражнений с элементами, по вечерам её выматывала начисто. А если что-то наконец и получалось вдруг, той детской радости, которую недавно ведь она испытывала с первым её тренером, теперь и след уже простыл. Ладошки Светика покрылись жёсткими, корявыми мозолями, плечи внезапно развернулись и теперь уже, своей фигуркой походила она более… скорей на мальчика-гимнаста, чем на девочку, обыкновенную девчушку, второклассницу.

Из своего, под самый вечер опустевшего, почти безлюдного Зенита, наша Светочка на остановку выходила поздно вечером, брела устало к Петроградкой от Аптекарки и дожидалась там вечернего троллейбуса. И даже дома, обессиленная начисто, она хотела одного лишь: поскорее бы свернуться маленьким клубочком до утра уже; даже об ужине она теперь не думала…


Амбициозный её шеф себе и девочкам стремился ставить грандиозные действительно, большие цели и задачи. Всё у девочек было расписано по графику, заранее: в этом была его стихия и могучая(!) работа мысли, подкреплённая успехами. Пока есть время, – распланировал он Светику, – пройдёмся в темпе по второму (уже взрослому, третий разряд им пропускался, за ненужностью, такие мелочи казалась ему лишними в карьере будущей звезды родного общества), и побеждаем, непременно, без сомнения, – ничто иное в его замыслах не значилось, – в весеннем первенстве «Зенита», на отборочных.

– Там побеждать-то тебе толком-то и некого, ну ты сама-то погляди! – внушал он Светику. Одни коровы, переростки… неумехи ведь…

Ступенькой выше шли задачи посерьёзнее, к примеру кубок Ленинграда.

– Тут, я думаю, тебе придётся потрудиться, постараться уж. В «Динамо» тоже очень сильные соперницы. Но ты сумеешь, я-то знаю, ты-то справишься. Не сомневаюсь, – заговаривал он Светика.

А Светик слушал и старался, и готовился, так не хотелось огорчать такого славного, такого чуткого, ответственного тренера… За лето им предполагалось основательно, в ударном темпе подготовиться по первому и выходить уже на сборную, ну скажем хоть… хотя бы города пока что, для начала лишь… В составе сборной – в смелых планах её тренера – уже мелькали непрерывными победами триумфы уровнем повыше, посерьёзнее, и наконец, пока сверкающей вдали ещё, но обязательной вершиной, непременно уж, чемпионат всего Союза, среди девушек. Тут, как ни странно, только в виде исключения, могли планироваться даже и не первые, пускай вторые или третьи, тем не менее, вполне почётные места: сам факт участия – в такого рода, грандиозных состязаниях, предполагал уже наличие (возможное) вполне приличной, даже сильной конкуренции, звезде больших Олимпиад, грядущих в будущем. На этом планы её нового наставника пока терялись в полумраке неизвестности. Пока заглядывать ещё куда-то далее он отчего-то не решался (к сожалению, а может к счастью, это всё мы скоро выясним…)


Каким-то образом за Светкой понемножечку, однако прочно закрепилось очень странное, пока авансом лишь ей выданное звание звёзды больших чемпионатов, пусть и будущей. Казалось, все до одного в Зените тренеры и говорят-то об одном лишь только Светике, её характере, таланте и способностях. Что удивительно, на маленького Светика всё это действовало даже угнетающе. Хотя, казалось бы, кому же не понравится себя почувствовать пускай ещё и маленькой, но тем не менее, какой-то уже звёздочкой. «Ну где они тут чемпионку-то увидели? – бывало думала она в постели вечером. Ведь ничего и не умею, по-хорошему!» И всё же, странное такое отношение предполагало и особую ответственность, и даже пусть такая маленькая девочка об этих сложностях пока ещё не думала, эта ответственность легла на её плечики вполне серьёзным и совсем не детским бременем…


Так, в бесконечных тренировках, вечер к вечеру, минул ноябрь, и декабрь; как-то весело, сверкнув подарками и праздничными ёлками, промчались быстро новогодние каникулы, разбитый надвое январь, пошёл февраль уже, а Светка так же торопилась на Аптекарский, и поздним вечером, одна уже, без бабушки, брела усталыми до мелкой дрожи ножками на Петроградскую, к холодному троллейбусу. И иногда, с ещё неясным удивлением, вдруг замечала несуразную, нелепую, грустно плетущуюся где-то в отдалении, фигуру мальчика, в пальтишке не по плечику. И очень странные, неведомые прежде ей, в ней просыпались в это время ощущения: глухой тревоги, неосознанной пока ещё, немой тоски и незнакомой ей до этого, пьянящей сладостно и тихо, новой радости. Всё это злило, напрягало её бешено, и в то же время, чуть покалывая рёбрышки, – ей незнакомым холодком, звенело трепетно, немым вопросом под сердечком: чем же всё это у них закончится, и что вы ей прикажете теперь с поганцем этим делать?

Тут, наверное, я попытаюсь сделать кратенькую сносочку, внести интригу искушённому читателю: как нам известно, всё когда-нибудь закончится, да только знать бы ещё чем, да и когда ещё… Как нам сказал великий Чехов, если в действии у нас на сцене есть ружьё, тогда, впоследствии, оно внезапно (и коварно очень) выстрелит. Ну а пока же, с позволения читателя, я возвращаюсь к подрастающему Светику…

При всём при этом Коля с рынка, с этой Сытнинской, как про себя уже назвала его Светочка, пока никак своих стремлений не показывал и даже просто подойти, сказать хоть что-нибудь, или хотя бы поднести её котомочку он отчего-то не решался, как ни странно уж. Она, конечно, не дала бы, но, однако же, казалось Светке, отчего бы не попробовать? Он за ней следовал едва ли не как тень уже, не очень даже и скрываясь, и при этом же, хотя бы как-то разрешить свои сомнения… он, очевидно, был пока не в состоянии…


Однако время шло к апрелю потихонечку, дни становились всё длиннее и приветливей, ночи короче, и проснувшееся солнышко, уже с рассветами, заглядывая чаще всё, – в её окошко, поднимая настроение, будило Светку по утрам. Уже и первые, пока несмелые, весенние проточинки, вдруг побежали из-под бурых и подтаявших, больших сугробов во дворе; весёлым сборищем, навстречу лету, уже громко и настойчиво, запели птицы в просыпающихся сквериках, и бесконечная зима на этом вроде бы, внезапно сдавшись, отступила окончательно. Дорога к дому из Зенита, к удивлению, вдруг оказалась не такой уж и томительной, и возвращалась с тренировок она вечером теперь ещё до темноты. Как будто нехотя, пускай и медленно, но верно тем не менее, вступала новая весна в свои владения.

Учился Светик так, что даже среди девочек в своём «А» классе выделялся и прилежностью, и удивительной способностью всё схватывать – буквально сразу, на лету; с домашкой Светочка уже привычно управлялась прямо сразу же, на переменках, и из дома – на Аптекарский, частенько шла немного загодя, заранее… Ей просто нравилось спокойно, в одиночестве, покувыркаться на батуте в малом зальчике, подразогревшись, потянуть свои шпагатики, и наконец пройтись по низенькому брёвнышку, без лишних глаз и указаний её тренера. Она укладывала маты аккуратненько, вровень с поверхностью бревна, и в сотый раз уже полировала свои стойки с разворотами, рондаты, фляки и бесчисленные ласточки, ей просто нравилось одной их отрабатывать на этом низеньком бревне: ну что поделаешь, с бревном высоким отношения у Светика не удавались, не сложились отчего-то уж…

Немного позже в зал выглядывали старшие, искали Светика:

– Приветик, шкода! Трудишься?

Она кивала:

– Разминаюсь потихонечку.

– За этим следовал вопрос: – Начальство видела? Бухгалтер в зале?

Иногда он был «бюстгалтером», а иногда и просто Моней: Моня в зале, мол?

Всё дело в том, что старший тренер этих девочек имел не очень благозвучную фамилию, весьма таинственным, чистейшим совпадением, вполне конкретно относящуюся к женщинам. Михаил Юрьевич Бегельтер, а для девочек – слегка пикантная, хотя и всем известная, часть туалета, так сказать, созревшей женщины. Порой же шеф именовался и Бухгалтером, возможно просто, за дурацкие наклонности всё для начала непременно распланировать, чтобы потом, как зло подшучивали девочки, был повод злиться, что не вышло, как расписано. Возможно даже, не настолько уж и трепетно они любили своего родного тренера, как показалось бы порой не самым сведущим…


Своей методикой работы с подопечными Михаил Юрьевич Бегельтер, пусть не очень-то, но отличался в очень выгодную сторону, от, так сказать, своих собратьев по оружию, из многих залов Ленинграда. Неспроста же ведь он был в «Зените» старшим тренером у девушек, а не застенчивым мальчишкой, тренеришечкой, с улыбкой гостя на лице. Вы понимаете? И дело вовсе тут не в том, что он на девочек, признаем честно, временами и покрикивал, ну как ты в спорте обойдешься без эмоции, а то и крепкого словца? Не в этом дело ведь! Буквально парочкой коротеньких и ласковых, негромких слов и лаконичных, разумеется, хотя и крепких выражений, этот вежливый «бухгалтер Моня» мог вогнать своих воспитанниц в такую оторопь, такое помрачение, что они лезли, не раздумывая далее, на потолок уже, на стену, да на крышу хоть, и выполняли всё, что тренером указано. А иногда, хотя и в самых крайних случаях, без лишних глаз и нежелательных свидетелей, мог и скакалочкой разок-другой проехаться, «по мягким тканям» приложиться… Да, скажу я вам, и как проехаться, да как и приложиться ведь! Вот так и девочки, в своём любимом тренере, как нам понятно, просто душ своих не чаяли, и имя дали по заслугам, соответственно. Не так легко любить кусачее животное…


Однако Светика вся эта «педагогия» пока что, слава тебе Боже, не затронула, она была ещё малышкой; в группе девочки не обижали её, попусту не трогали, скорее даже помогали, небольшими лишь, на первый взгляд и несерьёзными подсказками, которых тренер знать не мог по той одной уже, вполне понятной нам причине, что на все эти, немного странные снаряды своих девочек, ни разу в жизни забираться и не пробовал.

Девчонки в группе её называли Светиком, бывало шкодой, иногда и просто мелочью, а шеф едва не с первых дней как будто выделил, немного в общем, чтобы девочки тут попусту, как намекал он, зря от ревности не мучились. «У нас же все тут, – он ехидничал с усмешечкой, – с крутым характером, все лучшие на свете ведь…» Хотя, по правде говоря, его сомнения тут были лишними: в команде этих девочек она, казалось, прижилась в одно мгновение: её покладистый характер и при этом же отнюдь не детское упорство, старших девчонок расположили к ней почти безоговорочно…

Глава одиннадцатая

Михаил Юрьевич был прав: в апреле Светочка взяла свой кубок без большого напряжения: составить ей хоть небольшую конкуренцию и в самом деле оказалось просто некому. Ей вновь вручили ту же глянцевую грамоту, не хуже прежнего ещё один будильничек, второй разряд она сдала с большим довесочком и получила долгожданную для тренера путёвку к будущим спортивным достижениям, на предстоящем очень скоро кубке города, в команде девушек Зенита, младшим номером.

Весенний кубок Ленинграда по гимнастике в те годы часто проводился в Клубе Армии, на Инженерной, рядом с цирком, за Михайловским[12]. На произвольную программу почитателей – простых болельщиков и истинных поклонников – на двух трибунах набиралось предостаточно: друзья из зала и подруги, одноклассники; студенты Лесгафта и преподы гимнастики – того же Лесгафта; родители и бабушки. И наконец, уже особое, естественно, хотя заслуженное место среди зрителей, принадлежало в этом зале молодым ещё парням и девушкам, успешно отстрелявшимся на гимнастическом помосте окончательно. Эти угадывались сразу, безошибочно. Ещё с порога они весело и радостно, долго раскланивались с тренерами юношей (а может девушек, смотря по выступающим), найдя своих, таких же точно отстрелявшихся, довольно шумно пробирались между лавочек, и наконец, уже добравшись до товарищей, сию секунду приступали к обсуждению: кто побежит, пока разминка, за напитками, и где им вместе провести остаток вечера. В общем народу – посмотреть на произвольную – на Инженерной собиралось предостаточно.


Уже на старте, после выхода на «вольные», где Светка, может быть и с дрожью под коленками, но отработала отлично, успокоившись, она собралась и вздохнула посвободнее, и с той минуты абсолютная уверенность, в том, что теперь-то всё получится как следует, она нигде не упадёт и не растянется – под шум трибун и оживлённый хохот зрителей, её уже не покидала до последнего, однако самого ответственного выхода.

Две полутёмные трибуны в этом узеньком, спортивном зале, растянувшемся от выхода большой кишкой, располагались прямо рядышком с акробатической дорожкой и резиновой, тугой дорожкой на прыжок, и выступавшие время от времени обменивались фразами с такими точно же гимнастами из публики, а также прочими друзьями и знакомыми. Её родители сидели где-то рядышком, однако Светка на трибуны и на зрителей пока старалась не смотреть: все эти лишние, сиюминутные тревоги и эмоции, сейчас ей были ни к чему. И только – мельком лишь – она заметила в углу уже знакомое (не из гимнастики) лицо, но лишь заметила и прямо сразу же забыла, и не более. Шальная мысль «А этот как тут оказался-то?» мелькнула быстро в её светленькой головушке и моментально испарилась, и растаяла. Сейчас ей было не до этого поклонника…


Уже последним, самым важным и ответственным, в команде девушек Зенита шло то самое, ей нелюбимое бревно, снаряд, который ей не подчинялся ни в какую много месяцев. С ударом гонга они вышли на короткую, пятиминутную разминку, и прослушали пока текущие итоги состязания, по всем разрядам. К заключительному выходу она была уже второй, на первом месте же шла очень сильная, Динамовская девочка, на год постарше, обгоняла она Светика совсем немного, на какие-то десятые. «Ну вот сейчас всё и решится окончательно», – приподнимаясь со скамейки перед выходом, она вздохнула глубоко, шагнула к мостику, и вслед за этим, прямо с этого мгновения, как будто даже не была самой собой уже.

Ни ощущений, ни эмоций этой девочки, во время долгого довольно исполнения – своей, насыщенной рондатами и фляками, как выражаются гимнасты, комбинации, что очень странно, она даже не заметила. Лишь удивительный полёт, одним виде́нием, запечатлелся в её детском подсознании: словно в замедленном кино, она увидела, как неизвестная ей, крошечная девочка, запрыгнув сходу на бревно с тугого мостика, чётко исполнила без мизерной погрешности свои рондаты, фляки, ласточки и стоечки, и в завершение, очнувшись на соскоке лишь, тут же услышала, не веря и сама ещё, звенящим хором это: «Стой!», уже любимое и так известное поклонникам гимнастики. И она ровненько, счастливая… стояла ведь! Не шелохнувшись, без малейшего движения! Стояла, вскинув свои руки победителя, и вся сияла, словно радостное солнышко…


А вслед за этим, когда маленькая Светочка пришла в себя, её по очереди о́бняли: подруги, тренер; и Динамовские девочки ей жали руку, и она, ещё растерянно, пошла к трибуне, где счастливые родители расцеловали свою родненькую деточку, и даже Коля, весь пунцовый от волнения, спустившись вниз, сказал, немного заикаясь ей: «Вот это класс! Ну поздравляю! Было здорово!», и тут она уже, краснея от смущения, неловко чмокнула его, куда-то в пухлую, тугую щёку, и ответила растерянно: «Спасибо, Коля, что пришёл! Никак не думала…»

Чуть погодя на центр вынесли внушительный, тремя кубами пьедестал для награждения, с большими цифрами на каждом, после этого команды вышли на ковёр под звуки музыки, и наступило то чудесное мгновение, которым грезила она, казалось ей теперь, почти два года.

Не хватило им до первого совсем немного, на какие-то десятые они «Динамо» пропустили, к сожалению, хотя и лидер их команды, тоже Светочка, по мастерам уже, была при этом первая. Свете исполнилось шестнадцать, шёл семнадцатый, она заканчивала школу, но не среднюю, обыкновенную, где учат арифметике, литературе и надуманной истории, спортинтернат, где, разумеется со временем, уже планировалось место и для Светика.


В широком холле гимнастического комплекса, где так упорно шла к победам эта девочка, располагался небольшой, но привлекательный, зеркальный стенд, где и спортсмены и родители, а также прочие поклонники гимнастики могли увидеть многочисленные грамоты, медали, кубки всех мастей и фотографии – различных звёзд и чемпионок; вот и Светочка, бывало тоже, в мимолётном изумлении, здесь притормаживала часто, на минуту лишь. Она разглядывала кубки и регалии, качая тихо головой, вздыхала сладостно, и тут ей грезились чудесные видения: дворцы больших Олимпиад, трибуны зрителей, лица усталых, но счастливых победительниц, она их видела едва ли не воочию, и сердце сладко замирало в предвкушении…


Их чемпионке в мастерах, под грохот публики, вручили дивный и сияющий загадочно, не хуже тех, прекрасный кубок; с ними рядышком, на небольшом, полупустом судейском столике, стояло несколько похожих, разве только что, поменьше может, ну и то совсем немножечко. Сердечко Светика забилось в ожидании, и наконец, спустя совсем немного времени, ведущий громко объявил, что среди девушек («Уже не девочек!» – внезапно ей подумалось) второго взрослого разряда победила здесь… она вдохнула, он назвал её фамилию, и Светка, выдохнув, с улыбкой облегчения, с носочка вышла к пьедесталу. Вслед за ней уже прошли две бледные, динамовские девочки, они неловко, неуклюже как-то о́бнялись, пожали руки, и седой, усталый дядечка, какой-то тоже чемпион, как оказалось вдруг, Сергей Васильевич, зенитовский начальник их, вручил им грамоты и всем надел по маленькой, зато увесистой медали. О́бнял девочек, однако кубка никакого, к удивлению, в итоге так и не принёс. Она растерянно, не понимая что сказать, спросила всё-таки:

– А как же кубок?

– Молодчина! Так и держимся! – он улыбнулся ей в ответ: – а кубок, Светочка… ты погоди, попозже будет, обязательно, – и, приобняв её за плечи по-отечески, вздохнул устало: – потерпи ещё немножечко. Мне доложили, что он в чистке, для вручения… На днях, сказали, заберут. Ты подойди ко мне, через недельку, хорошо? Договорились ведь?

– Договорились, – погасив свои сомнения, она вздохнула: – подойду…

И тем не менее, через неделю оказалось неожиданно, что этот приз переходящий, только временный, но привезти его пока не удосужились, затем шли майские, потом Сергей Васильевич был «очень занят», дело шло уже и к лагерю, «Ты потерпи ещё немножечко, пожалуйста», – сказал он ей; а вслед за тем уже и Светочка – сама отправилась под Лугу – в тот же самый всё, спортивный лагерь в Толмачёво, рядом с Каменкой. А там ей стало абсолютно не до этого, о кубке Светочка забыла окончательно, но тем не менее, бывало иногда ещё, ей вспоминался её первый кубок города, и этой девочке казалось, будто все эти, доброжелательные дяденьки и тётеньки, её за что-то обделили этим вечером, и обделили совершенно незаслуженно…

Глава двенадцатая

Михаил Юрьевичу было не до лагеря, остался в городе, готовить старших девочек – к Спартакиаде. Тут, я думаю, мне следует вам пояснить одну деталь (быть может кто-то здесь не знал совсем, а кто-то может и забыл уже): Спартакиады в эти годы, при правлении нам дорого Ильича (вы не подумайте, я не о Ленине, о Брежневе, естественно) как раз и были теми гордыми вершинами, о покорении которых, без сомнения, мечтали все наши мальчишки и девчоночки, в районных клубах и больших спортивных обществах. Спартакиады – для простого обывателя – тогда являлись чем-то вроде доморощенных, советских игр олимпийского значения, спортивных праздников любительского (якобы), родного спорта. Проходили эти праздники всегда в Москве, не ежегодно, раз в два года лишь, и шли по очереди, взрослые и школьников, год через год. По две недели, вечер к вечеру, они не меркли на экране телевизора, их предваряли грандиозные и яркие, ничуть не хуже олимпийских, дни открытия, и завершали пусть немножечко и грустные, но тоже праздники – прощаний и закрытия.


Теперь попробую, отдельно для читателей, подразобрать соревновательную химию чуть поплотнее, разложу для вас по полочкам. В СССР, во всесоюзных состязаниях попроще уровнем, назвал бы их обычными, между собой боролись даже и не сборные, команды, ставшие как минимум призёрами, в так называемых ЦС, в спортивных обществах, «Динамо», скажем, и «Зенит», ну и так далее. В Спартакиадах же, как взрослых, так и школьников, боролись сборные республик и – особыми, но полноправными командами две сборные – Москвы, а также Ленинграда, как и прочие, соревновавшиеся здесь с республиканскими.

И наша маленькая Светочка, естественно, как чемпионка своего родного города, была бы тоже в этой сборной, без сомнения: попасть в команду и возможно даже выиграть – в Спартакиаде, пусть и школьников, хоть что-нибудь, или как минимум быть в тройке, этой девочке, с её характером по силам было точно уж, я тут уверен на все сто, уж вы поверьте мне! И тем не менее, увы! Тогда в гимнастике, в чемпионатах всесоюзного значения, команды строились по принципу: три мастера, два КМС-а и ещё один по первому, однако Светик отличилась по второму лишь. По этой именно причине тренер Светика так торопился её выставить по первому: ему ужасно не терпелось лицезреть её уже на уровне Союза, а начать же он… пока планировал хотя бы с Кубка Волкова – чемпионата всесоюзного значения и проходившего всегда в начале осени.


Как я уже упомянул, Михаил Юрьевич под Лугу летом не поехал, а со старшими остался в городе, и маленького Светика пока пристроили… вот этого теперь уже она не помнила, не то Сергей Никитичу, а может быть он был Никитин по фамилии, нам не до этого сейчас, не это главное.

За небывалые для тренера пропорции и черепушечку под ноль, девчонки лагере, беззлобно в общем, называли его Борманом. Передвигался он неспешно, с осторожностью: носить огромное своё и утомлённое, слоновье тело, было если и не подвигом, то делом очень непростым. Вздыхая горестно, он поминутно вытирал опушку черепа своим искомканным платком, сопел и морщился, страдал одышкой и потел. Девчонки Бормана на тренировках утруждаться и не думали, ходили в зал уже скорее по традиции, да он и сам излишком творческой энергии, как нам понятно, не страдал и жил по принципу: сойдёт и так…


Он был похож на добродушного, такого, мощного тюленя, а скорее уж – морского льва на берегу полярной Арктики, время от времени гоняющего ластиной жужжащих мух и мошкару, под ярким солнышком, в конце июля, на полуденном безветрии. Своих девчонок он не мучил, злиться попусту, орать на девочек и без толку собачиться… ему, похоже, было лень, давным-давно уже.

В группе у Бормана, как выяснилось, Светочка, по большей части оказалась предоставленной… самой себе же, что ей сразу же понравилось. С уже привычным окружающим терпением она трудилась на своём любимом бревнышке, почти часами не могла расстаться с брусьями, самостоятельно разучивала солнышко – над мягкой ямой под навесом, в одиночестве; и лишь прыжковую дорожку вёл у девочек совсем недавно перешедший из «Динамо» к ним, их новый тренер, акробат. И «очень лёгкую, – как он подшучивал, – короткую зарядочку», в их группе вёл всё тот же «бешеный динамовец», как называли его девочки у Бормана.

С утра девчонки, для разминки, разумеется, бежали бо́сыми по кругу стадиончика, затем по плану шли барьеры, ускорения, прыжки из при́седа на скорость и выносливость, и наконец они, «размявшись окончательно», бежали к дальнему, серебряному озеру. Такого рода, регулярные и долгие, пробежки утром босиком, по (очень верному!) и устоявшемуся мнению их тренера, великолепно укрепляли мышцы голени, спины и ног; голеностопные, коленные, межпозвоночные хрящи и сочленения, короче, всё, что поддаётся укреплению, но основное – твёрдость духа победителя, характер воина и силу воли женщины…

На дальнем озере мучения, естественно, лишь продолжалось: они бегали под горочку, потом наверх и, измочаленными начисто, приятным бонусом, купаясь долго в озере, ныряли с маленького пирса и дурачились, а возвращались не спеша: на построение девчонок в лагере не ждали, и в столовую они могли идти не строем, словно в армии, а как самим же им захочется и нравится. И эта, вовсе незначительная вроде бы, едва не мелочь, ерунда, как показалось бы, вместе с купанием на дальнем этом озере, куда ходить, категорически, без тренера им воспрещалось, ну а Борман, разумеется, дойти до озера не мог с его проблемами, с лихвой затмила эти, может быть и жуткие, но в самом деле очень нужные мучения.


Два летних месяца в теперь уже втором её, спортивном лагере промчались и закончились, она действительно окрепла, как-то выросла, почти привыкла ползать в гору с ускорением, крутила солнышко совсем по-настоящему и зажигала под латинские мелодии. С недавних пор хореографию у девочек вёл перешедший к ним (опять же из «Динамовских»), ей неизвестный педагог, своим обличием напоминающий (немного, разумеется), немолодую, но изысканную девушку, с коротким именем Марат, и даже девочки, хотя на «Вы» и с уважением, естественно, однако так его и звали. Кроме этого, он вёл и группу бальных танцев, показалось бы… не очень нужные в гимнастике занятия, однако несколько девчонок в этом лагере, уже считавшихся особо перспективными, их посещали регулярно, обязательно.


Как очень скоро оказалось, эти танцы ей безоговорочно и сразу же понравились, да и Марат, как будто сразу же почувствовав… и интерес, и неподдельное внимание, не отходил от этой крошки. К окончанию, уже прощальному костру, она, казалось бы, почти летая, зажигала так отчаянно, что все мальчишки и девчонки в этом лагере смотрели только на неё, и ей от этого казалось только веселее лишь и радостней, раскрепощаясь в этом танце окончательно и растворясь в своём движении и музыке, она кружилась, словно маленькая радуга, не замечая ничего и никого уже…

Но, как известно, всё закончится когда-нибудь, костёр прощальный догорел, погасла радуга, утихла музыка до будущего лагеря, и уже утром, так уставших за два месяца, их повезли обратно в город, на Аптекарский; трудный и радостный сезон их жизни в лагере прошедшей ночью завершился окончательно.


А вслед за этим, совершенно неожиданно, она попала и на первые (однако же, как оказалось очень скоро и последние) в своей спортивной жизни сборы. Жарким августом она с девчонками едва ли не отмучила три бесконечные недели, как на каторге, неподалёку от цветущего и жаркого, в зеленых пальмах и роскошных виноградниках, причерноморского Сухуми. Потрясающий, почти на целый километр растянувшийся вдоль каменистого и узенького пляжика спортивный комплекс всесоюзного значения, повис, казалось бы, в немом оцепенении, в горячем мареве пустынного безветрия. Ясно запомнила она насквозь просоленный, пологий берег, и с утра почти зеркальную, седую гладь до горизонта: в этом зеркале плескалось утреннее, ласковое солнышко. Эти пустынные дорожки между пальмами и звон цикадочек в траве, почти бездонное, далёким омутом, усыпанное звёздами, ультрамариновое небо поздним вечером, асфальт дорожек, раскалённый добела уже: вся эта роскошь, оглушительно звенящая под южным солнцем тишина, казалась Светику невероятным миражом: вполне естественно, и даже близко ничего тому подобного до этих пор в её короткой жизни не было…


Всего же более её, буквально сразу же, сразило море – своим утренним спокойствием, когда прозрачные, с копеечку всего-то лишь, медузьи детки плыли стайкой прямо к берегу, как будто хором говоря ей: «Здравствуй, Светочка! С хорошим утром, с добрым утром тебя, Светочка!» Она брала их на ладошку с осторожностью и, пропустив немного воду между пальчиков, тут же показывала утреннему солнышку и отвечала: «Ну и вам привет, малявочки! С хорошим утром! С добрым утром!»

После этого, уже к обеду, когда группа вместе с тренером шла покупаться и, пожарившись на солнышке, передохнуть от тренировки (только первой лишь) уже бывала и волна. А ближе к вечеру, когда, измотанными за день окончательно, девчонки снова шли на берег, то купаться ей, поплавать в море запрещалось наотрез уже: волна бывала и такой, что даже взрослые входили в воду с очевидным опасением. Тогда, спокойная совсем ещё недавно ведь, лазурно-ясная волна бывала яростной и тёмно-серой, далеко уже не ласковой. А поутру всё начиналось будто заново: полнейший штиль и эти маленькие линзочки, в лазурном зеркале, задумчивыми стайками…


В огромном, начисто иссушенном магнезией и этой яростной жарой, спортивном комплексе, она как будто потерялась, прямо сразу же. Вокруг неё, казалось ей, сплошные звёздочки, по-настоящему талантливые девочки, они сто лет друг друга знали, были явно здесь не в первый раз (и не в последний, как ей думалось), она не знала никого, была тут новенькой и далеко не самой лучшей и талантливой. Ещё и шеф, остервеневший окончательно, разочарованный провальным выступлением своей, растаявшей надежды – старшей Светочки, здесь пребывал в каком-то нервном озлоблении, шипел на группу и орал, и доставалось ей ничуть не меньше, чем зашуганным до ужаса, уже измученным подругам, взрослым девочкам. «У нас ответственные старты приближаются, а вы всё хнычете, как дети малолетние! Перекупались может? Фруктами обкушались? Кому-то замуж захотелось неожиданно?»


Как нам несложно догадаться, замуж девочки пока не рвались, было как-то не до этого, но и спортивного задора эти мерзости девчонкам тут не добавляли. А для Светика, уже привыкшего за лето к относительной, но тем не менее свободе в своих действиях, всё это было уж и вовсе неожиданным. Своего низкого бревна она лишилась тут, команду сразу загоняли на высокое. «Включились, девушки, включились! Детство кончилось, – со злой усмешкой им шипел Михаил Юрьевич, – жалеть вас, девочки, никто не собирается. Собрались, девушки, завязываем плакаться, как малохольные, и слёзы лить на зрителей! Уже заканчиваем с детскими снарядами! Вам через месяц на помост! Пора готовиться!»

После высокого бревна у Светки бешено, всё больше ныли кисти рук, взывали к помощи больные пятки, ей казалось, будто все уже на неё смотрят с молчаливым осуждением: не рановато ли? Зазналась чемпионочка? Бревно, мол, девочке, высокое не нравится… И день за днём, по чайной ложке, понемножечку, она дошла до состояния кромешного, почти животного, отчаянного ужаса: и перед этими высокими снарядами, и перед залом, а затем и перед тренером. Ни в этот зал, да никуда уже наверное, идти ей просто не хотелось, тем не менее, сдаваться Светка не умела и по-прежнему – так и тянула свою лямку вечер к вечеру, среди не менее усталых и измученных, своих подруг.

Но все когда-нибудь изменится, пройдёт и сгинет, как-нибудь да перемелется, и боль и радости, и слёзы и страдания; прошли и эти три недели бесконечные, их отвезли в аэропорт и уже к вечеру девчонки были в Ленинграде, на Аптекарском.


Теперь у Светки оставалось меньше месяца, казалось дни уже летели, тем не менее, она отлично понимала, ясно видела, что для помоста не готова. Тут, естественно, всему виной было бревно это проклятое. Михаил Юрьевич бухтел и тихо нервничал, она всё больше психовала от отчаяния, и ничего не получалось, ни у Светика – с её бревном, и ни у тренера с советами, и ей казалось, что теперь уже, наверное, и не получится, похоже, никогда уже. На этот кубок, чтобы верно опозориться – перед девчонками, Зенитом, перед тренером, теперь ей ехать не хотелось, кроме этого она боялась подвести команду девочек, а время шло, бревно никак не подчинялось ей, и вот однажды, за неделю перед выездом, в ней что-то лопнуло, сорва́лось окончательно… Очередной тяжёлый день почти закончился, девчонки все уже помылись и разъехались, и только двое в этом зале по-хорошему пока расстаться не могли.

– Михаил Юрьевич, а может я ещё над ямой поработаю? – она решилась наконец. – Ну вы же видите! Ну не могу я здесь работать над соскоками, – надела чешки, улыбнулась неуверенно и завернула в малый зал.

От удивления тот снял очки, протёр матерчатой салфеточкой и угрожающе шепнул:

– Не понял, милая! Ты что теперь, самостоятельно намерена – решать, что делать? Это что ещё за новости? – он был ужасно раздражён подобной выходкой. – Вернись немедленно, ты слышишь!

Только Светочка его не слышала, несчастной этой девочке хотелось просто поработать над соскоками, над мягкой ямой с поролоном, в одиночестве. Однако сделать это ей удалось уже: спустя лишь несколько минут в затихшем вечером, уже пустом, соседнем зале, с тихим скрежетом открылась дверь и появился тренер девочек, со вдвое сложенной скакалкой в побелевших вдруг, сухих руках, почти трясущихся от бешенства.

– А ну-ка чешки натянула и немедленно(!!!) вернулась в зал и на бревно! Ты поняла меня? Ты меня слышишь? – повернувшись в тихой ярости, он прошептал своей надежде и любимице. – Паршивка эдакая! «Что ты будешь делать тут…» – пробормотал он про себя уже вполголоса.

– Ну мне бы здесь ещё, пожалуйста, немного хоть, совсем недолго поработать над соскоками, – уже едва ли не в слезах шепнула Светочка. – Ну не выходит ведь! Ну сами же всё видите!

– Ну что же, ладно, – оглянувшись на мгновение, – к закрытой двери – прошипел он в тихом бешенстве, – похоже, девочка меня уже не слушает. Сама же, дрянь, и напросилась, получается… – и со словами: – будешь ты, поганка, слушаться? – хлестнув с оттяжкой эту маленькую девочку, – чуть ниже попы, с разворота, прохрипел уже: – А ну-ка марш отсюда, сучка малолетняя!

Такого ужаса, такого унижения она не знала в своей жизни никогда ещё. Как это было отвратительно, а больно как! «Ах, если только бы вы знали, знали только бы!» – припоминала уже после это Светочка. – Обидно, горько, унизительно до ужаса, до горьких слёз, тугим комком застрявших в горле вдруг, немого крика этой, детской ведь совсем ещё, так больно раненой души: «За что он так её?! За что ей всё это, за что? Вчера же только ведь, едва не дочкой называл!» Она отчаянно, внезапно охнув, что-то всхлипнула растерянно, схватила чешки и, закрыв лицо ладонями, глотая слёзы на ходу, повесив голову, бегом помчалась в раздевалку.


Дома Светочка полночи плакала в постели в одиночестве: ей было горько и обидно, жаль потраченных – уже напрасно ведь – рыдала она горестно, таких упорных и тяжёлых, долгих месяцев; ей вспоминались бесконечные и сложные – прыжки и брусья, и бревно и акробатика; свои кровавые мозоли эти вечные; до синевы уже, хронически разбитые, больные пятки; оглушительное, общее, звенящим хором это: «Стой!» – в застывшем только что, спортивном зале; лица гордых ей родителей; её подруги: и по группе и по лагерю, и первый тренер; и в который раз по-новому, опять по кругу, и казалось, без конца уже…

Услышав ночью её тихие рыдания, пришёл отец, она отчётливо запомнила, как он поглаживал родную свою доченьку по ее светленькой головке, прицеловывал, и говорил, что всё пройдёт и всё наладится; a вот когда она сказала ему это всё, поднялся тут же с перекошенным от ярости, чужим лицом, и со словами: «Эта гадина за всё поплатится у нас, он прямо завтра же, за всё, мерзавец, мне ответит!», в тихом бешенстве и, весь трясясь, ушёл курить, тогда она уже, почти с мольбой: «Не надо, папа, да оставь его! Пускай живёт! Ему же хуже будет, папочка!», пошла на кухню – утешать его сама уже, и села к папе на колени, словно в том её, забытом детстве. И, обняв друг друга бережно, они раскачивались долго на диванчике, и, как уже осознавала это Светочка, звезда гимнастики погасла этим вечером, и в этом зале она больше не появится…

Глава тринадцатая

Как всем давно уже известно, наши взрослые воспоминания о детстве и о юности с годами тают, чем стремительней уходим мы от беззаботных тех (как вроде бы считается), таких счастливых, детских лет, тем всё туманнее и всё бесцветнее становятся ушедшие – давным-давно уже – минуты детской радости, лишь только боль не очень даже и осмысленных обид и горестей, утрат и сожаления, последней каплей остаётся навсегда уже…

Почти до лета, восемь долгих, горьких месяцев она сидела у окна. Конечно, Светочка ходила в школу и училась, как положено, всё так же делала домашние задания, хотя теперь не в переменках, за бесцельностью: с недавних пор спешить ей стало просто некуда. Она шутила, улыбалась неестественно, старалась выглядеть приветливо и радостно, что получалось у несчастной этой девочки из сего грустного спектакля, я теперь уже вам не скажу: хотя, конечно, в классе все уже прекрасно знали о проблемах её с бедами, на всякий случай её попусту не дёргали, а ей и вовсе, обсуждать все эти мерзости, как нам понятно, не хотелось: ни желания, ни сил каких-то у неё на это не было. Не очень часто, но случалось тем не менее, к ней подходил её поклонник; неуверенно смотрел в глаза с немым вопросом и сомнением, но даже Коле рассказать хотя бы что-нибудь она пока ещё была не состоянии.


Придя из школы, она в тягостном безмолвии сидела в кухне за столом, глядела в мокрое, седое небо за холодными окошками, и открывала ей внезапно полюбившихся, совсем не детского Лескова, или Чехова, одна устраивалась в кухне на диванчике и погружалась в мир иной, чужой и радостный, полный теней ушедших в лету навсегда уже – надежд и горестей, тревог и ожидания. Бывало, вовсе без причины и без повода, вдруг начинала тихо плакать в одиночестве, не видя букв, не понимая ничего уже, глядела долго в помутневшие и мокрые, уже не строки, а дороги в неизвестное, и слёзы – горькими, неспешными дорожками, катились тихо по щекам, сползали каплями и застывали на рубахе понемножечку, и продолжалось это всё, пока у Светика не появлялась пара тёмных, мокрых пятнышек – на бугорках её груди. Поднявшись горестно, стояла долго у окошка, глядя сумрачно, – за равнодушное стекло, где с неба, посланный, казалось прямо от Спасителя, от Бога ей, танцуя тихо и кружась в беспечной радости, летел на город белый снег.

Загрузка...