То, что Сергей исчез и возвращаться не собирается, Лида осознала не сразу. Она уже начала постепенно привыкать к его тихому, почти беззвучному присутствию за стеной: даже запах табачного дыма, поселившийся теперь в квартире, стал меньше ее раздражать. Судя по стойкости этого запаха и по количеству окурков, которые наутро оказывались в пакете для мусора, Сергей курил почти беспрерывно, сигарету за сигаретой. Ночью он то ли не спал, то ли часто просыпался, чтобы подымить, но у Лиды создавалось впечатление, что процесс курения не останавливается ни на минуту. При этом, что было странно, Сергей не кашлял, хотя, казалось бы, легкие его должны быть источены до дыр – при таких-то масштабах курения.
А впрочем, здоровье у него раньше было отменное, он вообще не болел по жизни, даже когда домашних валила с ног семейная эпидемия какой-нибудь, выражаясь по-старинному, инфлюэнцы, а проще говоря, простуды, гриппа, насморка, он всегда был бодр, свеж, силен, всегда готов сбегать в аптеку за лекарствами и заварить чай с малиной.
Лида, кстати сказать, росла девчонкой хлипкой и болезненной, но несокрушимое здоровье и крепость Сергея казались ей чем-то само собой разумеющимся, как и его ослепительная внешность, и безунывный нрав, и легкий, не скандальный характер, и неистребимая, великодушная рыцарственность. Долгие годы потом она мерила всех встречных парней и мужчин по образу и подобию Сергееву, и сколько же разочарований ей принесло открытие, что таких, как он, пожалуй, нет на свете! Устав от разочарований, она и вышла замуж за Виталия – нет, вернее будет сказать, выскочила – оголтело и ошалело… Ничего хорошего из этого не могло получиться, ну вот и не получилось, конечно.
Видимо, эта несокрушимая крепость здоровья осталась при Сергее даже тогда, когда он превратился в ту пародию на себя прежнего, в того получеловека, который однажды поскребся – не позвонил, не постучал, а именно едва слышно поскребся в дверь Лидиной квартиры и хрипло выдохнул:
– Открой. Это я, Сережа. Пусти меня. – А потом, словно понимая, что Лида его не узнает, да и невозможно было его узнать, невозможно увязать в памяти два образа: Сергея прежнего – и его нынешние останки, он левой рукой неловко извлек из нагрудного кармана и выставил перед собой картонный бланк с фиолетовой печатью поверх фотографии – справку о досрочном освобождении в связи с увечьем.
И Лида долго-долго вчитывалась через цепочку в отпечатанные на машинке строки, прежде чем до нее дошло, кто это стоит там, за дверью, и просит его впустить.
Когда Лида наконец осознала смысл документа, она впала в такой ступор, что даже не сразу смогла отворить дверь. И пока возилась с цепочкой, то и дело выглядывала в коридор в робкой надежде, что страшное существо исчезнет, провалится туда же, откуда возникло, – внезапно, как несчастный случай, как стихийное бедствие. Кажется, Сергей ощущал это ее тайное, невысказанное желание, потому что иногда он вздыхал, негромко, протяжно, надсадно, и у Лиды моментально сжималось сердце от жалости, стыда и страха.
А может, ему было все равно, что с ним станется, все равно, впустит его Лида или нет, потому что, когда дверь наконец отворилась, он вошел не сразу, а какое-то время постоял на пороге с выражением нерешительно-отрешенным: смотрел то на стены прихожей, то на молодую женщину, медленно отступавшую от двери, судорожно обхватившую себя обеими руками крест-накрест, словно защищаясь или сдерживая дрожь. И опять ей стало стыдно, она развела руки – не то чтобы обнять Сергея, на это все еще не хватало ни храбрости, ни сил, – но хотя бы сделать приглашающий жест. Однако Сергей медленно улыбнулся левой стороной лица – от правой осталась только уродливо слипшаяся кожа, ведь вся правая сторона его тела была страшно искалечена: рука отсечена, плечо сплющено, как бы вдавлено в шею, а грудная клетка, чудилось, прилипла к спине – и сказал тихо, этим новым своим, задыхающимся, шелестящим голосом, который приобрел там же, где потерял часть себя:
– Ничего не говори. Все сам знаю и понимаю. Ничего не прошу – только дай пожить. Не беспокойся, я ненадолго. Боковушка у тебя свободна? Я там лягу. Если занята – поставь раскладушку на кухне. Нет раскладушки – могу и на полу. Я привык. Мне бы только помыться, чтобы тут… ничего… – Он неопределенно повел корявыми пальцами, оглядывая Лидину дубленку, висящую на вешалке, ее коротенькую шубку из стриженого песца, несколько пар сапог, брошенных в угол, три разноцветных шарфа на верхней полке вешалки, вязаную шапочку. Бледно улыбнулся: – Обои переклеила? Красивые… А это, – показал ей свою нелепую торбу, – давай в мешок пластиковый завернем и в мусоропровод бросим, хорошо? Там и нет ничего, сам не знаю, зачем я это с собой пер. Так, по привычке… И одежу мою выкинь. (Он так и сказал: «Одежу!») Дай что попало, неважно. И вот еще что: деньги, которые ты посылала, – спасибо за них, большое спасибо! – они почти все целые остались, я их оставил там одному человеку. Он в мае должен выйти, обещал привезти. Хороший парень, он мне там другом был. Если появится такой Гриша Черный, скажет, должок, мол, привез – ты его не бойся, значит, это он, ты с ним без опаски встреться.
– Ну так ты сам с ним встретишься и заберешь, – разомкнула наконец губы Лида, но Сергей лишь бледно улыбнулся в ответ:
– Ну да. Это я просто так говорю, на всякий случай. Вдруг меня дома не будет или еще что. А так-то, конечно, сам…
– Сережа, ты кушать будешь? – шепотом – она могла пока говорить только шепотом – пробормотала Лида, и он кивнул:
– Только супу, ладно? Твердого ничего не могу, зубов, считай, нет, да и желудок теперь из кусочков сшит. Одно слово, что желудок, а на самом деле – кошелек для мелочи.
– Что… что?.. – Она начала задыхаться в попытках спросить: «Что с тобой случилось?», но Сергей понял вопрос:
– Под лесину попал. В тайге на лесоповале, понимаешь? Изломало всего, раздавило. Думали, не выжить мне. Руку ампутировать пришлось. Ничего, теперь уж ничего. Пройдет. Ты только надо мной не плачь, ладно? И это… не говори мне ничего. Я все понимаю. Понимаю, каково тебе… Только и мне ведь… кучеряво. Так что давай пока молчать. Авось привыкнем друг к дружке. Потом… что-нибудь скажешь. Когда все отойдет. Отболит. Поняла? Полотенце дашь?
Лида послушно кивнула – это означало, что даст. И что она все поняла. Что будет молчать.
Так они и молчали все три дня – до тех пор, пока Сергей не исчез.
Кстати, это было второе его исчезновение. Первое произошло уже на второй день после его возвращения домой. Сергей тогда исчез утром, она еще спала, а вернулся поздно вечером. Лида, впрочем, и сама задержалась на записи, а когда пришла, он уже сидел на ступеньках и курил. Рядом стояла большая чашка с остатками крепкого чая и блюдце с раскрошенным пирогом.
Еще поднимаясь, Лида приметила на третьем этаже приотворенную дверь Поливановых-Серебряковых и теперь поняла, что подкормила Сергея Клавдия Васильевна. Именно такие большие бокалы, ярко-красные, в белых горошинах, издавна водились в ее хозяйстве, Лида сама сколько раз дарила соседке недорогие чайные сервизы ее любимой расцветки. Впустив Сергея домой (ключ он брать отказался в первый же вечер), Лида отнесла вниз бокал и блюдце. Глаза у Клавдии Васильевны были красные, все лицо опухло от слез. Но она только посмотрела на Лиду, покачала головой и ничего не сказала. Губы у нее тряслись, но ни звука из них не вырвалось. Лида тоже промолчала – привычно. Да, воистину о Сергее теперь можно было только молчать. Ну и плакать – если были слезы или силы.
У нее не было ни того, ни другого. Она теперь каждый день боялась – сама не зная чего. Исчез Сергей – тряслась как осиновый лист. Пришел – затряслась еще пуще. Весь мир вокруг превратился словно в зыбкое болото. Куда Сергей ходил – он ей ничего не сказал. Лида заикнулась было – показал в ответ авоську, наполненную пачками «Примы». Получалось, что бегал за куревом? Ну, пусть так…
Весь последующий день Сергей пролежал в боковушке, ничего не ел, зато дымил беспрерывно. Лида тоже была дома, готовилась к лекции, и к вечеру у нее до того разболелась голова от дыма и напряжения, что около полуночи пришлось выйти подышать. И так хорошо было на улице, что она не могла заставить себя вернуться домой. Бродила, бродила вокруг квартала, сворачивая в боковые улочки, где еще оставались старые, позапрошлого века, деревянные двухэтажные дома, обреченные на снос, где еще пахло особенно, забыто – дымом печным, старым деревом, слышался собачий лай. Черная кошка (а может, она просто казалась черной в темноте?) свалилась с огромной, какой-то уж совсем реликтовой березы и, резко выскакивая из пухлых сугробов, понеслась длинными прыжками к крыльцу. Юркнула в нарочно выпиленный для нее лаз внизу дверей, и где-то в доме ошалело, переполошенно, совершенно не по-ночному, заорал вдруг петух…
Морозы, которые щемили город последнюю неделю, отступили, пошел снег – даже не пошел, а повалил огромными, влажными праздничными хлопьями. Лида и не заметила, как миновал час. Двинулась наконец домой. Завернув во двор, подняла по привычке глаза к своим окнам и уловила промельк тотчас погасшего света в своей комнате. Шевельнулась тревога в душе – зачем Сергей заходил туда? А почему бы ему и не зайти, эта квартира принадлежит ему столько же, сколько и Лиде! А может быть, ей просто померещился свет? Промельк его был так краток…
Войдя в коридор, Лида почти уверилась, что да, почудилось. В квартире царила темнота, из-под двери боковушки не сочилась привычная сизая струйка – Сергей спал, надсадно храпя…
Лида успокоилась – первый раз, может быть, она уснула спокойно с тех пор, как вернулся Сергей. А утром он ушел – она еще спала, – ушел и не вернулся.
Лида ждала день и два. Потом решилась – позвонила в милицию и спросила, как заявить о пропавшем человеке.
– Кто пропал? – спросил ее усталый мужской голос.
Она объяснила.
Мужчина хохотнул:
– А вы что, очень хотите, чтобы он вернулся?
– Да, – сказала Лида, зная, что врет, и чувствуя, что мужчина об этом догадывается.
Он помолчал, потом спросил:
– Вещи все в доме целы?
Теперь помолчала Лида. Насчет всех вещей она точно не знала, но одно пропало точно: плеер, который лежал около ее компьютера. Лида любила, работая, слушать потихоньку «Радио 7 на семи холмах». Исчезновение плеера она заметила одновременно с исчезновением Сергея. И сразу поняла, что тот моментальный промельк света в окне ей все же не почудился. Сергей точно заходил в ее комнату – забрать плеер. И унес его с собой – туда, куда ушел сам.
– Вещи целы, спрашиваю? – нетерпеливо спросил голос в трубке.
Лида не могла сказать про плеер.
– Не знаю, – пробормотала она. – Я не проверяла.
– А вы проверьте, проверьте, – с ехидцей посоветовал голос. – И если потом захотите, чтобы мы его все же нашли, – ну что ж, звоните снова! А лучше сразу идите в ваш райотдел – вы в каком районе живете? В Советском? Ну вот идите в ваш райотдел, это около Советской площади, и пишите там заявление. Спросите у дежурного, к кому обратиться. Но только сначала подумайте, а надо вам это, девушка?
Лида не ответила и положила трубку. Постояла посреди комнаты, бесцельно глядя по сторонам, ничего проверять не стала, а сразу легла спать. У нее это с детства было, на всю жизнь сохранилось: прятаться от неприятностей под одеялом, зарывшись в подушку и крепко зажмурясь. Ночь ее всегда выручала и успокаивала, прятала от дневных неприятностей.
Так было всегда, вот только нынешняя ночь ее подвела.
Приснился сон.
Снилось Лиде, будто стоит она на окраине какой-то деревушки, заметенной снегом по самые крыши малочисленных низкорослых домишек. Стоит и смотрит, как солнце – дымно-розоватое, лишь чуть-чуть окрашенное золотом – медленно опускается за темно-синюю зубчатую тень дальнего леса. И вот ей чудится, будто из леса выметнулись два каких-то красноватых пятна. И скоро она понимает, что это никакие не пятна, что она и впрямь видит двух волчиц ярко-красного цвета. Почему-то Лида уверена, что это именно волчицы – не волки, не лисицы. Хотя она никогда в жизни не видела красных волчиц, а все же убеждена в этом.
Какое-то время волчицы то проваливаются в сугробы, то выскакивают из них, но постепенно они все же приближаются к окраинному домику. И вот уже близок его почти заметенный плетень. Вдруг окно домика разбивается вдребезги – бесшумно, пугающе летят в стороны осколки стекла, – и на снег, вышибив мощной грудью ветхую оконницу, выпрыгивает большой серый волк. Волчицы от неожиданности замирают, а он какое-то мгновение глядит на них исподлобья, потом резко отворачивается и кидается прочь, к закраине леса, которая темнеет далеко позади дома. Он мчится, словно не касаясь сугробов, а волчицы и шагу сделать не могут, потому что тонут в снегу, вязнут в нем.
А между тем солнце садится, мгновенно падают сумерки. И серая тень тает в них. И тогда одна из волчиц садится на лапы, задирает морду к белому серпику молодого месяца, который вдруг четко проглянул на почерневшем небе, и начинает выть. А другая просто ложится на снег, сворачивается клубком – да так и лежит, несмотря на то, что поднявшаяся поземка заметает ее, заметает с головой…
Лида проснулась с таким сердцебиением, что села и какое-то время давила руками на грудь, словно боялась: вот сейчас сердце выскочит, выскочит…
Ничего, обошлось. Перевела дух, легла на спину, выпростав руки поверх одеяла и пытаясь успокоиться.
Сон как сон, ничего в нем нет страшного. Даже очень красивый сон, хотя и мрачновато-фантастический такой, в стиле не то Фарли Моуэта, не то Джека Лондона. Однако антураж вполне родимый, деревенька уж такая а-ля рюс, что дальше некуда! Причем полное впечатление, что Лида уже видела раньше эти закраины леса, похожие на крылья огромной птицы, и эту беспорядочную россыпь домиков видела…
Она уже начала задремывать вновь, когда вдруг вспомнила, что приснилась-то ей, оказывается, деревня, где стоял теткин дом. Лида получила его после теткиной смерти. Деревня называлась смешно – Авдюшкино, и последний раз Лида там была уже глубокой осенью, после первых заморозков, когда ездила насобирать калины.
С чего бы это вдруг ей приснился старый дом? И какие-то волчицы – красные, фантастические… И серый волк… Серый…
Она вдруг вскочила, еще не вполне осознав, что собирается сделать. Кинулась в коридор, зажгла свет, открыла нишу, где на гвоздиках, вбитых в изнанку дверцы, висели все ключи: запасные от квартиры и от почтового ящика, а также ключи от подвала, от чердака, еще какие-то старые, просто так, на всякий случай, оставленные еще теткой… На каждом гвоздике была заботливо наколота бумажечка с соответствующей надписью: «Чердак», «Подвал», «Почта». Была здесь и бумажка с надписью: «Авдюшкино». Однако ничего, кроме бумажки, на гвозде не оказалось. Ключ от деревенского дома исчез.