– Проклятая идиотка, только и дела мне, что ловить тебя! Едва сам не сверзился вниз!
Это не совсем похоже на приветствие святого Петра, и вообще это место не похоже на рай или ад, к тому же тоннеля тоже не было, и у меня ощущение, что произошло крупное мошенничество и я все еще среди живых, хотя в упор не понимаю, как такое могло случиться.
– Не молчи, давай, говори что-нибудь!
Кто-то отвешивает мне пощечину, и я начинаю думать, что все-таки попала в ад. Боль в спине совершенно адская. Я не могу пошевелиться, но одежда на мне сухая, а сама я жива. Но как?!
Я открываю глаза – я лежу на заднем сиденье внедорожника, а надо мной возвышается громадный мужик, заросший какой-то несусветной бородой, пахнущий непонятно чем – не то рыбой, не то дымом, и ругает меня каким-то совершенно ультрафиолетовым басом.
– Очнулась? Все, выметайся.
Он дергает меня за ноги, боль стреляет мне в голову, и я оказываюсь около машины. Стоять я не могу, а потому просто опускаюсь на землю.
– Делать мне больше нечего, только всяких идиоток с моста вытаскивать.
– Ну и не вытаскивал бы, просила я тебя? Как мне сейчас назад вернуться, ползти, что ли?
Хотя отчего бы и не ползти, целостность моих колготок патологоанатома точно не заинтересует.
– Поднимайся, чего валяешься?
– Иди ты на хрен. Если б я могла подняться, мне с моста прыгать бы не пришлось. Отвали, самаритянин. Ну, что за гнусное местечко – наш мир, умереть спокойно, и то нельзя. Перенаселение, мать твою. Казалось бы – не Китай, но стоит только оказаться в нужном месте в нужное время – и на тебе… Езжай, куда ехал, мне твоя помощь не требуется.
Я осторожно делаю попытку ползти на четвереньках, но проклятый асфальт царапает мне колени. И холодно…
– Эй, ты что?
А ничего. Так, как я сейчас зла, не злы даже все демоны ада.
– Ты думаешь, это легко – стоять там и сделать это? Ни хрена это не легко. Но я стояла, хотя, видит бог, не могу. И у меня все получилось бы, если бы не ты. Я была бы уж там, где не болит спина, где ничего не болит, где никто тебя не пинает только оттого, что в свой почти сороковник я ни хрена не найду новую работу – не берут теток моего возраста на нормально оплачиваемую работу, хоть семи пядей во лбу имей, только уборщицей можно устроиться, и то проблема. Чего ты влез? Езжай, какое твое дело, что я собиралась сделать! Возьми домой бродячего кота, самое отличное благое дело, а меня оставь в покое, тебе что, делать больше нечего было?!
Проклятый асфальт такой колючий, и мои колени уже сбиты в кровь, а до моста еще далеко – он зачем-то отъехал от него, и мне понадобится большой кусок ночи и вся моя кожа на коленках, чтобы доползти до него. Надеюсь, мне это зачтется.
Он поднимает меня с асфальта очень легко, словно я не вешу почти восемьдесят килограммов, и засовывает на заднее сиденье машины.
– Психопатка какая-то… Ладно, сейчас все порешаем.
Каждая трещина в асфальте вспыхивает пучком боли в моем теле. Каждое движение, все, что со мной сейчас делают – несут, везут, переворачивают, – все не дает дышать, и я не знаю, где нахожусь, и не хочу знать, потому что боль пульсирует в теле, и такой боли нет места под солнцем, она спряталась в меня, вся без остатка.
– Огромный отек в районе поясницы, грыжа межпозвоночного диска, воспаление настолько сильное, что оперировать ее опасно. Как она передвигалась, я представить себе не могу. Плюс давление – неизвестно, что за препараты она себе колола, чтобы унять это – на ягодицах видел следы, в районе поясницы тоже, и что она принимала, одному богу ведомо.
– Так спроси.
– Она сейчас ничего не скажет. Представь себе, что тебе в поясницу воткнуты острые ножи – штуки четыре, и кто-то их одновременно поворачивает – это очень приблизительное ощущение по сравнению с тем, что сейчас испытывает эта бедолага. Где ты ее взял? Колени сбиты.
– С моста снял. Еле сумел удержать, отбивалась, как бешеная, потом сознание потеряла.
– Чтоб при таком отеке отбиваться, надо очень хотеть умереть. Кто она?
– Да я-то откуда знаю? Я только вернулся из отпуска, только в город въехал – и на мосту выхватил фарами эту штучку. Еле успел, минута решала. Лень, спроси у нее сам. А лучше посмотри ее сумку, там могут быть документы.
– Ну, ты как всегда. Дай…
Они роются в моей сумочке, что-то упало и покатилось – похоже, косметика рассыпалась, и мне совершенно не нравится, что они роются в моих вещах. Одно дело, если бы я умерла, но совсем другое – когда я еще жива.
– Так, Одинцова Ольга Владимировна, через четыре месяца ей будет сорок лет. Финансовый аналитик, фирма «Оскар». Это случайно не…
– Ну, да. Фирма моего дражайшего папаши. Брат там заправляет вовсю, и эта цыпа – его финансовый аналитик?
– Валерка, ты влип.
– Вы, два болвана, немедленно прекратите рыться в моей сумке.
Боль отступила. Каким-то волшебным образом она ушла, совершенно, и я этому рада – но я все так же далеко от цели, как и час назад. Никогда не думала, что смерть – такое трудное дело. Хотя, с другой стороны, если жизнь – трудная штука, то избавление от нее тоже не сахар, это логично.
– Смотри, ожила.
– После этого коктейля они все оживают. Но ненадолго.
А мне и не надо надолго – ровно на столько, чтобы я смогла снова добраться туда, где я в итоге и собираюсь оказаться.
– Даже не думай.
У него какая-то абсолютно разбойничья борода, а я терпеть не могу, когда у мужика на лице растительность – ну, кроме легкой щетины, как у Марконова по утрам. И голос густой, как… как сливовое варенье. И пахнет он…
– Мне пора. – Я пытаюсь встать. – Я должна идти.
– Ну, да, пора. Лежи и не двигайся.
Это врач – в зеленой пижаме, низенький – или просто рядом с бородатым бандитом выглядит низким, светловолосый, с хвостиком на затылке и серьгой в ухе. Медицина, похоже, сейчас тоже продвинутая – по крайней мере, по части моды.
– Останешься здесь, сейчас переведем тебя в палату, а утром придет Круглов, посмотрит тебя более предметно, вот тогда решим, что с тобой делать.
– Вы не имеете права задерживать меня здесь.
– Однозначно. Да только деваться тебе некуда. Как только я вытащу у тебя из руки вот эту волшебную иголку, через полчаса, а то и раньше, тебя скрутит по-прежнему.
И правда, из руки тянется трубка, соединенная с капельницей. Это я как-то выпустила из виду. Впрочем, полчаса мне хватит.
– Если будешь дергаться, попытка суицида будет занесена в карточку, и утром тебя посетит наш психиатр.
– Твою мать…
– Вот и я об этом. Кому сообщить, что ты здесь?
– Никому.
Они переглядываются и выходят. Сумка моя здесь, и если я сейчас выдерну иголку, то вполне могу успеть… но я не знаю, где я, и денег у меня с собой ни копейки. А, неважно. Выйду и сориентируюсь, но здесь я не останусь ни за что. Они не имеют никакого права меня здесь удерживать, болваны. Поймаю такси, там должны оставаться какие-то деньги.
– Далеко собралась?
Он не собирается отвалить, похоже. Есть такой типаж – школьные активисты, они во все суют свой нос, мешая людям жить и умирать так, как им самим удобно. Эти товарищи считают, что есть два мнения – их и неправильное, и стремятся исправлять мирское зло с упорством маньяков. Меня подобные граждане всегда раздражали, и этот тоже раздражал бы, только на это нет сил.
– Я позвонил твоим сыновьям, они уже едут.
– Сукин ты сын, гореть тебе в аду за это.
– Это почему же?
– Это потому, что им нужно будет сегодняшний вечер пережить еще раз – когда я выйду отсюда и снова буду там, где ты меня взял. Они же дети еще, я ведь постаралась все сделать с минимальными для них неудобствами, и не надо было им звонить, они и знать не должны были, что…
– Ты спятила?
– Иди к черту!
– Не была бы ты сейчас так больна, я бы тебе такую затрещину выдал – голова бы отлетела.
– Действуй.
Он яростно смотрит на меня, но мне все равно – я просто хочу собраться с силами, встать и уйти отсюда, и злость мне поможет преодолеть боль.
– Круглов едет сюда, синяк будет смотреться непрезентабельно.
– Да не стесняйся, чего там.
– Дура!
– От такого слышу!
Марконов совсем не такой. Он бы, наверное, тоже ругал меня – но ему, по большому счету, скорее всего, наплевать на меня – живу я или умру, найдет себе другую говорящую игрушку. А этот прицепился, как банный лист. Стоп. А где он взял телефоны детей?
– Ты рылся в моем сотовом?!
– Смешно ты их обозначила: Ребенок-1 и Ребенок-2. По старшинству, что ли?
Матвей старше Дениса на пятнадцать минут. Мы с Климом очень долго думали, как назвать мальчиков, учитывая, что мы ждали девочек, а потому они две недели были у нас просто пронумерованы. Потом Ребенка-1 назвал Клим, второго – я. Денисом зовут одного моего хорошего друга, и мне хотелось, чтобы Ребенок-2 был таким же классным, как его тезка.
– Ну, и чего тебе не хватало в жизни, финансовый аналитик?
– Не твое дело.
Я лихорадочно соображаю, что мне сейчас делать, пока здесь не появились дети, потому что я больше не выдержу войны с ними.
– Конечно, она о нас позаботилась. Даже супа сварила.
– Ага, как всегда. Смотри, Мэтт – вполне жива.
Они всегда производят на неподготовленные умы очень сильное впечатление, мои мальчики. Красивые, очень стильные, очень продвинутые – и абсолютно безжалостные.
– Мать, ты вообще в своем уме? – Матвей иронично щурится. – Что это была за демонстрация невиданной истерики?
– Она решила все сама, за нас тоже – как всегда.
– Да. Похоронную контору даже оплатила. Ты видел это, Дэн?
– А то! И я…
– А ну заткнитесь, сопляки!
А потом произошло нечто, чего я не успела предотвратить. Огромный бородатый мужик как-то очень быстро – я не заметила даже, как успел, – отвесил тяжелые подзатыльники моим детям. Какой-то мудак посмел прикоснуться к моим детям, и Денька даже упал!
Я только и смогла, что рвануться и оттолкнуть его, игла выскочила, перевернулась капельница, я прикрыла своего ребенка, а он сидит на полу и недоумевающе смотрит на ударившего его агрессора. Да я сама никогда не била своих детей, и вдруг – такое!
– Не смей бить моих детей, троглодит! Роди своих, вырасти и лупи, а к моим не смей прикасаться, я тебе сердце вырву, сукин ты сын! Сыночка, ты как?
– Да ничего… Мам, ты ложись, что ты вскочила? Смотри, снова кровь!
Кроме крови, вернулась и боль. Много боли, тупой, тяжелой, не дающей дышать.
– Что здесь происходит?!
Еще один огромный мужик с басовитым голосом, в зеленой пижаме, но без серьги в ухе.
– Почему валяется капельница? Почему больная на полу? Почему здесь посторонние? Кто разрешил волновать больную, почему она до сих пор в этой одежде, почему не обработаны ссадины на коленях?
Он громыхает где-то вверху, а я сжимаю руку Дениски, прижимаюсь к его волосам, целую лоб, и он знакомо пахнет, и его глаза растерянные и испуганные. И заплаканные, хоть он и старался их осушить какое-то время назад.
Меня поднимают, снова подсоединяют к капельнице, что-то колют.
– Переверните ее.
Боль уже не такая сильная, но все равно.
– Утром готовьте на операцию.
– Валентин Семеныч, а отек?
– Мы его не уберем уже, слишком далеко все зашло. Взять анализы, переодеть, и в бокс, и не волновать! Это сыновья? Вы привезли ей одежду? Тогда чего приехали? Марш обратно домой, привезти халат, тапки, рубашку и предметы гигиены. Постельное белье тоже можете захватить. Быстро езжайте, нечего зря здесь стоять.
– Я отвезу. Привет, Семеныч.
– Привет, Валера. Отвези, конечно. Давно вернулся?
– Час назад. И вот – такое.
– Ну, тогда увидимся позже. Надо было сразу меня вызывать.
– Ленька сказал – ты только с дежурства, а случай не экстренный.
– И кому это хоть когда-то мешало? Не экстренный, как же… Самый что ни на есть экстренный. Да я поспал, Лариса утащила телефон – женщины коварны. Ладно, утро вечера мудренее, пойду в приемный покой, там еще одного счастливчика привезли – после ДТП, и тут уж оперировать надо сейчас…
Он уходит, медсестра стягивает с меня остатки колготок и начинает какие-то манипуляции с моими коленями, а я хочу домой и в душ.
– Я не хочу никакой операции. Я хочу домой.
– Лежите спокойно, больная. – Медсестра осуждающе смотрит на меня. – Вот выздоровеете – и дома будете капризничать.
– На операцию нужно мое согласие, я его не даю.
– Глупости какие.
Она не понимает. Я финансово не потяну никакую операцию, я ничего такого не хочу, и вообще мне это ни к чему, учитывая, что я все равно собиралась умереть в ближайшее время.
– Так, мать, – Матвей садится рядом. – Давай сейчас договоримся: спорить ты не будешь, сделаешь так, как велят, – хотя бы раз в жизни. Об остальном поговорим потом, в частности, о твоем чудовищном поступке. Сейчас не время и не место. Ты сама допрыгалась – не лечилась, колола себе всякую фигню, запустила. Мы, конечно, с себя вины не снимаем, это уже решено, и так, как было, больше не будет. А теперь лежи, отдыхай, а мы скоро приедем. Вы ведь подбросите нас, как обещали?
– Не только подброшу, но и назад привезу – чтоб быстрее. – Бородатый исподлобья смотрит на нас, мы, видимо, представляем собой очень живописную группу. – Как же вы ночью-то сами.
– Так, может, вы пакет с вещами сами привезете, а дети дома останутся? Им завтра рано в институт… А что вы кушали? Вы вообще кушали сегодня нормальную еду или снова сухомятка? Там суп был…
– Ты неисправима. – Матвей фыркнул. – Едем.
– Лежи спокойно, мам, – Денька погладил мою руку. – Ни о чем не беспокойся, все будет хорошо. Мы скоро.
– Вы в своем уме! Немедленно заберите меня домой!
– Видал, Дэн? Нет, ей и правда надо замуж.
– Да где же такого камикадзе взять…
– Похоже, негде, – бородатый вздыхает и кивает близнецам: – Едем, время дорого.
Кушетка, на которой я лежу, неудобная, а мне, как на грех, отчего-то очень хочется спать, и медсестра мешает мне думать, и мне надо в душ, иначе меня просто разорвет.
– Видала бестолочей – бросили меня здесь, а мне надо домой, в ванную…
– Лежи спокойно, в палате есть душ, привезут одежду – попробуем помыться. – Медсестра вздыхает. – Надо же, такие сыновья у тебя взрослые.
– Ага.
– Красивые парни. Тяжко с ними пришлось, без отца-то?
– А что, заметно, что без отца?
– Да не то чтоб заметно, но понятно. Ведь был бы у тебя хоть какой-никакой завалящий муж, разве б позволил он тебе довести болячку до такого состояния?
– Да мужья тоже разные бывают.
– Ну, такая, как ты, разного бы не потерпела. Так, сейчас щипать будет, терпи!
Колени словно огнем загорелись, и я зашипела.
– Ну а что ты хотела? Зато всякая зараза мигом умерла. Лежи, сейчас перестанет так щипать. Давай карточку заполним, потом анализы возьму. Попало из-за тебя мне сегодня от Семеныча – но и поделом, конечно…
– Это такой, с голосом, как из бочки?
– Да. Повезло тебе – если сам Семеныч будет оперировать, встанешь на ноги, тут уж гарантия. К нему ведь на операции в очередь за год записываются, отбою нет от больных. И то сказать – такой врач один, может быть, только и есть, руки золотые, волшебник. Конечно, он не всех оперирует, физически бы не смог всех, но экстренные случаи он берет сразу, если очень сложные, а у тебя как раз такой случай и есть, так что лежи спокойно, теперь ты в надежных руках. Семеныч работает без брака, это все знают.
– Он главврач?
– Нет, когда ему этим заниматься – с такой нагрузкой-то, страждущих полное отделение, и плановых, и ургентных, некогда ему. Еще и других обучает, к нему в интернатуру попасть чтоб, люди взятки предлагают, чтоб ты знала, да только он себе сам учеников выбирает. Он заведующий хирургическим отделением, и для пациентов лучшего врача не надо, но к персоналу совершенно безжалостен, как видишь. Сейчас надо тебя на каталку переместить, но сама-то не сможешь, а одна я тебя не перетащу, подождем твоих. Давай пока с карточкой управимся, пока суд да дело. Фамилия, имя, отчество, год рождения?
– Паспорт в сумке, возьми да перепиши.
Я не хочу разговаривать. Я думаю о том, что скажет Марконов, узнав, что я здесь. И что он скажет, если узнает, как я здесь оказалась. Ведь если бы я умерла, мне было бы все равно, что скажут друзья и знакомые, но теперь-то всяко нет.
– Мам, мы тут вот…
Денька берет меня за руку, я тяну его к себе, и он подставляет мне макушку для поцелуя.
– Давайте переместим ее на каталку, ребята, – надо в палату перевезти.
Они втроем поднимают меня с кушетки и кладут на каталку.
– Вот и ладно, – медсестра кивает. – Так, забираем бумаги, анализы я у тебя в палате возьму. Давайте-ка, ребята, перевезем ее в палату, там я ее переодену, а вы шмотки домой заберете.
– Мам, ты голодная? – Матвей обеспокоенно смотрит на меня. – Мы ничего не привезли, а ты…
– Ничего, сынка, я же обедала. Вы там супчик поешьте, я днем сварила.
– Перед тем как уйти с моста прыгать? – Матвей хмурится. – Вот в этом вся ты. Главное, чтоб мы были в шапочках и ели суп.
Я не могу сейчас с ним препираться. Я вообще не хочу ни с кем разговаривать. Мысль о том, что у меня не получилось то, что я задумывала – и не от того, что я струсила, а из-за какого-то кретина, который решил, что он Бэтмен, – злит меня невероятно.
– Мэтт, мы же договорились… – Денис толкает брата в бок. – Хватит.
– Да, договорились, – Матвей вздыхает. – Но старые привычки умирают трудно. Не побоюсь данного глагола в этом контексте. Мам, ты как?
– Ничего. Идите оба домой и…
– И поешьте супа, ага. Если поедим, тебя это обрадует?
– Успокоит – уж всяко.
Меня ввозят в палату, мальчишки резво застилают кровать принесенным постельным бельем и сгружают меня с каталки.
– Уходите отсюда все! – Медсестре, видимо, надоела наша перепалка. – Завтра придете. Вези их домой, Валера. Каталку-то в приемный покой отвезите, чтобы мне не ходить сто раз. Забирай пацанов, нечего им тут.
– Да уж не брошу, – бородатый вздохнул. – Все, свидание закончено, надели шапочки – и в машину, дома вас ждет суп!
Матвей погладил меня по щеке, Денька чмокнул в нос, и они исчезли, бородатый тоже был таков, его шаги и громыхание неуклюжей каталки затихают в коридоре, а я просто не знаю, что и думать. Я давно уже не помню такого, чтоб мои дети, будучи вместе, выказывали ко мне хоть какую-то нежность или вообще добрые чувства.
– Хорошие парни, – медсестра вздохнула. – Давай-ка, Оля, попробуем раздеться – примешь душ, и в постель. Поставлю тебе капельницу и катетер, попробуем немного уменьшить отек.
– Я сама.
– Сама ты сейчас даже на толчок не сходишь. Меня Вика зовут, завтра придет смена – тут Людка будет. Так ты что же, с моста хотела прыгнуть?
– Я не готова это ни с кем обсуждать.
– Ишь ты… Ну, как знаешь, а только выговориться иногда надо, если в себе все держать, до инфаркта – один шаг, это я тебе как медик говорю. Чаще всего инфарктники – именно такие вот стойкие оловянные солдатики, как ты. Это хорошо еще, что Валера тебя успел ухватить да сюда привез, а то осиротели бы пацаны.
– Они уже большие, я им не нужна.
– Дура ты. Подожди, не дергайся, я сама стяну с тебя юбку, тебе сейчас не надо двигаться. Так вот я тебе говорю – дура ты, как есть, дура! Сколько им, по двадцать лет? Да за ними еще глаз да глаз нужен, и на ноги ставить их еще несколько лет. Пацаны – они такие, чуть мать отвернулась, так и вляпались в дерьмо. Им опора нужна, ну а что языкастые – это ничего, дело поправимое, со временем пройдет. Давай-ка, опирайся на меня – дойдешь ли?
– Дойду…
Боль, задавленная препаратами, объявила сиесту. Я смогла вымыться, даже волосы помыла – и почувствовала себя человеком, облачившись в любимую рубашку и мягкий халат. Поесть бы чего…
– Вот, видишь – сразу дело веселее! А не выхвати тебя Валера, болталась бы сейчас на дне реки, рыбам на радость, водяному на потеху.
Похоже, бородача здесь знают все, и накоротке. Но я специально не стану спрашивать о нем, принципиально. Мне до него нет дела.
– Есть тебе не надо, завтра утром операция. Давай, возьму у тебя кровь на анализ.
– Я вот думаю – может, операция – это как-то чересчур?
– Всяко лучше, чем с моста вниз головой. Что ты теряешь?
– Я ведь могу и выжить.
– Тьфу на тебя, дура! Уж прости за прямоту, но когда баба твоих лет решает прыгнуть с моста, это надо лечить медикаментозно. Что, несчастная любовь накрыла?
– Я не буду это обсуждать.
– Да уж понятно, куда мне… Давай, работай кулачком, надо кровь взять.
Она меня утомила своей возней. Ее слишком много – вообще вокруг меня вдруг стало как-то слишком много людей, и их злокачественный интерес к моей персоне меня угнетает.
– Выживешь, Семеныч сделает операцию, и будешь как новая, и мысли дурные уйдут. Ведь забыла уже, поди, как жить, когда ничего не болит?
Пожалуй что и забыла. Я пытаюсь вспомнить, когда спина начала болеть совсем уж невыносимо… нет, она и раньше давала о себе знать, близнецы еще маленькие были, и я тогда сильно испугалась – работаю-то я одна, на что жить? Походила на иглоукалывание, попила лекарств, и боль ушла – так, иногда простреливало поясницу, но уколы глушили боль, и лежать было некогда. А полгода назад боль вернулась – но не прострелом, а расплавленной лавой, которую гасили только очень сильные лекарства, и с каждым разом их требовалось все больше, и перерыв между ними становился все меньше. А потом появился Марконов…
Я не знаю, когда поняла, что люблю его. Может, сразу, как только увидела. Он приехал к нам на фирму, привез документы, и шеф вызвал меня, чтобы я все свела в единую систему и просчитала, а Марконов сидел у шефа в кабинете – такой немного скучающий, немолодой, с коротко стриженными русыми волосами, и его глубоко посаженные голубые глаза смотрели немного иронично – он скучал, потому что знал, какие выводы я сделаю. И я, мельком взглянув на него, забрала документы и ушла к себе, и цифры принялись за свое, а я загнала их в стойло, и построила в таблицы, и оказалось, что не зря Марконов был так спокоен, никакого подвоха эти цифры не таили. И… не знаю. Мне хотелось, чтобы он приехал еще, и я сама не понимала, и до сих пор не понимаю, что я в нем нашла – но какая-то искра между нами тогда все же проскочила, потому что он приехал, чтобы позвать меня пообедать. И я чувствовала себя по-дурацки в дорогом ресторане, где Марконова все знали, где сидели шикарно одетые дамы в бриллиантах, а Марконов в джинсах, и я в своем сером костюме… в общем, как-то так. Не знаю я, как мне это все вынести. И не хочу знать, а значит, надо уходить прямо сейчас.
– Ну, и куда ты собралась?
Это какая-то другая медсестра, очень старая, в странном белом халате почти до пят. Похоже, здешний персонал, напуганный громогласным Семенычем, решил доконать меня своей заботой.
– Вы не имеете права меня здесь удерживать. Так что мне пора по своим делам, спасибо за лекарства.
– Ну, конечно.
Она закрывает дверь и подходит ко мне вплотную. Ее глаза рассматривают меня, как какую-то диковинную зверушку, и мне становится неуютно под ее взглядом. Она берет меня за руку, считает пульс, ее лицо, покрытое морщинами, делает ее совсем древней, а глаза насмешливо рассматривают меня без всякого стеснения. Но рука ее теплая, и пахнет от нее какими-то травами.
– Ты блажь эту из головы выбрось, бабонька.
Она садится на стул около моей кровати. Похоже, будет читать мораль. Ладно же, потерплю, ночь длинная.
– Послушайте, моя жизнь – это совершенно не ваше дело.
– Может, и не мое. Как звать-то тебя?
– Ольга Владимировна.
– Ну, да, Ольга. Так я и думала. Неподходящее имя для такой, как ты.
Имя и правда неподходящее – всю жизнь я об него спотыкаюсь, так и не привыкла. Когда-то в молодости хотела сменить, но мать обиделась люто, а потом Клим был против, так и осталось со мной это имя, которое я ощущаю как чужеродный предмет и которое и произносить-то не хочу лишний раз, до такой степени оно мне не нравится.
– А звать тебя совсем не так должно. Ну, да что толковать, сейчас речь не об этом.
– Послушайте, мне совершенно не нужны ничьи нравоучения, я сама знаю, как мне поступать.
– А ты помолчи сейчас, Ольга Владимировна, – хотя бы из уважения к моему возрасту. Я ведь тебе не то что в матери – в бабки гожусь.
– Но вы…
– Санитарка я здешняя, Матрона Ивановна. То прибрать, там подтереть, тому судно подать или коечку перестелить – хоть поворачиваюсь я медленно, да ведь спешного и нет ничего. А тебя я вижу насквозь, как стеклянную. Понятное дело, двух таких парней одной поднять – дело нешуточное, и тут тебе честь и хвала – хорошие парни, хоть и ершистые, но это пройдет, засиделись они у тебя в детях, сама ты их и приучила так-то. Однако ж сейчас это дело у них пройдет уже скоро, и будет тебе подмога, еще какая! А насчет с моста прыгать или как по-другому своей жизнью управить до смерти, так это ты брось.
– Я…
– Сказано – помолчи! Да что за напасть, такая девка противная попалась, что ж за характер! Иной-то раз молчание – золото, наша бабская в этом сила – смолчать где надо. А ты ребятам своим за мать и за отца, вот и сломала себе хребет. А тут еще любовь некстати.
– Что?..
– Ну, ты уж всех дураками-то не считай, не глупей тебя я восьмой десяток на свете живу. Понятное дело, что воли ты себе не давала никогда, и сейчас маешься, да только знай одно: если твое, будет твое, хоть как прячься, а не твое – гоняйся, не гоняйся – не судьба, и будет отводить тебя от него, и ничего ты не поделаешь тут.
– Послушайте, я совершенно не понимаю, с чего вы…
Она коснулась сухой ладонью моего лба, и мне вдруг так захотелось спать, что просто сил никаких. Только как же спать, когда мальчишкам надо кушать приготовить, и постирать, и перегладить кучу белья, и посуду вымыть, и прибраться, а на столе документы – с работы притащила то, что не успела, и надо бы как-то умудриться прибрать у близнецов в комнате и не встретить яростный отпор и вопли негодования, и поспать бы хоть пару часов, потому что утром на работу, и…
– Ну-ка, просыпайся.
Это вчерашняя медсестра решила, что меня можно будить, но я не спала совсем… Или спала? Но и во сне я делала работу и устала сейчас так, словно на мне камни возили. И сейчас я понимаю, зачем Марконов иногда просит меня у него пожить – он хочет, чтобы я отдохнула. Вот я не понимала этого, а сейчас поняла вдруг. И боль вернулась – меня отсоединили от капельницы, и густая тяжелая боль не дает мне дышать, пошевелиться невозможно, а мне бы в ванную…
– Мам!
Близнецы смотрят на меня, ввалившись в палату, и глаза у них совершенно растерянные.
– Что вы кушали?
– Ну, мама! – Матвей досадливо фыркнул, а Денька закатил глаза. – Ели мы, овсянку варили, сосиски тоже. Мы тут вот привезли тебе фруктов и йогуртов, покушаешь, когда можно будет. Мы в институт, у нас сегодня зачет, но после – сразу к тебе. С работы отпросились. В общем, телефон не отключай и не вешай нос.
– Вы что, курток не надели? Там же холодно!
– Ну, мама!
– Нечего мне – «мама», я двадцать один год вам мама, и что, это повод – скакать без курток?
– Ты бы, если могла, и тулупы с валенками на нас напялила.
– А болеть кто потом будет?
– Идем, Дэн, это вечная песня.
– Ты держись, мам, а мы только в институт – и сразу к тебе!
– Все, хватит болтовни!
Семеныч вытеснил собой все пространство крохотной палаты. Он огромного роста, чисто выбрит, темные глаза на смугловатом лице резко контрастируют со светлыми волосами, уже тронутыми сединой. И огромные ручищи, которыми не операции бы делать, а подковы гнуть на потеху публике!
– Анализы я посмотрел – не фонтан, но лучшего и ждать не приходится. Когда годами убиваешь себя, то рано или поздно даже самый крепкий организм даст сбой. Все, ребята, идите куда шли, а мы тут вашу мамашу будем на ноги ставить.
Близнецы, подмигнув мне, исчезли, а мне кажется, что одеты они слишком легко – за окном пасмурно и противно.
– Ну, что, готова?
– Я не знаю. Может, это как-то без операции можно…
– Если было бы можно, я бы так тебе и сказал – но нельзя. Уже – нельзя, потому что те препараты, которые ты себе колола, чтобы унять боль, разрушают тебя, и больше колоть их нельзя. Давление у тебя скачет туда-сюда от этих препаратов, от них же и голова постоянно болит, а попутно печень садишь, сосуды просто сгорают – а главное, толку нет, поскольку препараты эти не лечат болезнь, а просто на время снимают боль, и тебе их все больше требуется, потому что грыжа такого размера, что… а еще и разрыв кольца… В общем, никак. Понимаешь ты это дело или нет? Вот отремонтирую тебя, и прыгай тогда хоть с моста, хоть откуда.
– Это что, вся больница судачит уже?
– Думаю, вся. А чего ж ты хотела?
– А врачебная тайна?
– Ну, не смеши мои тапки. Какая врачебная тайна, когда тебя привезли в таком виде, и объяснять Валере пришлось, где он тебя взял, такую нарядную.
– Вчера вот санитарка ваша приходила, Матрона Ивановна, и тоже мне всякое говорила. Вы объясните персоналу, что я не хочу все это слушать.
– Ну, именно Матроне Ивановне я ничего не могу объяснить, она служит в этой больнице дольше, чем я на свете живу, так что придется вам потерпеть.
Меня раздевают, накрывают простыней и везут по коридору, подсоединив к капельнице, и мне ужасно холодно, и мир вокруг стал расплывчатым и зыбким, а боль в спине – нудной и тихой, но все такой же тяжелой. Она перекатывается внутри меня, с каждым рывком каталки плещется маслянистыми волнами, и я думаю о том, что, когда встану на ноги, первым делом пристрелю бородатого сукина сына, который помешал мне уйти. И сейчас бы у меня уже ничего не болело, и…
Лицо Клима склонилось ко мне, его глаза сочувственно смотрят на меня. Он так редко снится мне, но сейчас я не сплю. Я только хочу побыть с ним рядом, потому что так, как я скучала по нему, не скучал никто и никогда. Мне так не хватало его все эти восемнадцать лет! И вот он пришел и смотрит, но какие-то люди тянут меня на стол, переворачивают на живот, чем-то мажут поясницу, а я гляжу на них откуда-то сверху и думаю, что возвращаться в это тело совершенно не хочу.
Но тьма поглотила меня, завертела – и вернулась боль, горячей вспышкой заполнила глаза и грудь, и мне нечем дышать.