Кон примеривался уже около получаса, ища наилучший угол атаки; круп Меевы был красив под любым углом, но для полноты счастья требовалось охватить глазом и красоту пейзажа – все это растительное буйство, где разгулявшиеся краски яростно бросались друг на друга и исступленно спаривались, а вокруг громоздились необозримые массы зелени всех оттенков, разделенные охряной лентой тропы, поднимавшейся к проезжей дороге среди кокосовых пальм. Меева стояла на четвереньках в отрешенно-мечтательной позе вахинэ Отахи, которую Гоген изобразил именно в этом положении на желто-бело-голубом фоне, но Кон был не какой-нибудь подражатель, чтобы делать копии. Он попросил Мееву еще чуть-чуть опустить голову и спину, чтобы ее бедра, царственно выделяясь на лазурном фоне, позволяли глазу одновременно наслаждаться небом, водопадом, Океаном за скалами и многоцветием растений на склоне Орохены. Ему хотелось к тому же, чтобы далекий парусник, двигавшийся к полуострову Тайарапу, успел оказаться поближе и выглядел бы белокрылой бабочкой, севшей на эту восхитительную попу. Только бы продержаться с открытыми глазами до конца – это будет величайший шедевр его жизни.
– Погоди-погоди! Обопрись на локти… так… Чуть-чуть ко мне…
Меева с готовностью повиновалась, она знала, как и все жители Таити, что Гоген был необычайно требователен к своим натурщицам в минуты вдохновения, и всячески старалась удовлетворить художественные запросы Кона.
– Не шевелись!
Он расстелил на земле штаны, чтобы камни не кололи колени, и решительно приступил к делу широкими, уверенными движениями. Работая, он одновременно насчитал не менее десятка белых водопадов на склоне горы, чуть выше полосы эвкалиптов, мапе[26] и цезальпиний; прямо над телом Меевы, которое он крепко обхватил руками, папоротники распускались неподвижным зеленым фейерверком, застывшим в миг взлета, и тысячи орхидей обвивались вокруг монументального ствола пуараты