В одну из ночей он увидел, что на пляже кто-то есть. Видел он в темноте лучше, чем днем. А ночь как раз была безлунная. Ночь была очень жаркой, даже душной. Время – перед рассветом. Вокруг никого не было, он это чувствовал. Кроме одного человека, верней, одной. На лавке под деревянным грибочком возле воды лежали ее вещи. Женщина была в воде, но смотрела не на берег, а в другую сторону. Он осторожно подошел, спрятался. Она повернулась и начала выходить из воды. Чувства голода он к этому времени уже не испытывал, оно было надежно – на сутки или двое – удовлетворено.
Женщина остановилась на песке перед водой. Он чувствовал, что ее обнаженность волновала ее, хотя и вокруг, как она думала, никого нет, и она понимала, что никого нет, но ведь не исключено, что кто-то мог бы и быть. И это чье-то воображаемое присутствие рядом с ее наготой волновало ее. Он наблюдал, никак не обнаруживая своего присутствия. Она была сложена не по-деревенски. Стройная. Было ей лет 30, не студентка. Но явно из университетских. Деревенская бы не стала бегать голая по деревне, даже в самую глухую ночную пору. Черные распущенные волосы, баба довольно красивая.
Она сделала несколько шагов и оказалась возле своего платья. Взяла полотенце и стала вытираться. Он стоял за ее спиной и понимал, что она не знает о его присутствии и, если узнает о нем, перепугается до полусмерти, а этого ему как раз не хотелось. Поэтому он дал ей спокойно надеть платье и показался ей так, что его появление выглядело естественным.
– Не спится, что ли? – спросил он.
– Вам, я смотрю, тоже не спится, – ответила женщина.
– Уснешь, когда такие в реке купаются, – заметил Фролов.
– А вы подглядывали? – удивилась женщина.
Даже в темноте он понял, как она покраснела. Но покраснела правильно. Не от возмущения, а от стыда, вызывающего бурю, которой нельзя сопротивляться. Он почувствовал, что его власть над ней сейчас безгранична, что он скажет, то она и сделает.
– Вот как ты это платье надела, так ты его и снимай! – приказал он. – Под платьем-то ничего нет, я видел.
Он смотрел ей прямо в глаза, спокойно, как-то чуть ли не по-хозяйски. Он отлично понимал, что с ней происходит, вообще он мог понимать, что человек чувствует и думает, это он уже знал за собой. И знал, что может внушать человеку и его будут слушаться. А при жизни такого за ним не водилось.
Она помедлила немного, потом дрожащими пальцами стала расстегивать пуговицы, потом стянула платье, губы ее слегка приоткрылись, он чувствовал, что она задыхается. Она стояла голая перед незнакомым мужчиной. В конце концов, за этим она сюда и пришла, хотя ни за что бы не поверила, что это возможно. Происходило невозможное. Он снял через голову рубашку, у него было сильное тело сорокалетнего мужчины, сделал шаг к ней – она положила руки ему на плечи, и, когда он прижал ее к себе, она чуть не потеряла сознание.
«Вот интересно, – подумал он, – стоя с бабой никогда не жил».
Она одной рукой обняла его за шею, он никогда не видел, чтобы бабу так трясло. Она прижимала свою голову к его плечу. Не кричала, а просто старалась подавить это, прижимая рот к его телу. Наконец она не выдержала и застонала так громко, что он сказал:
– Тихо-тихо.
Небо стало сереть, и он сказал:
– Мне пора.
Елизавета Петровна рассказывала мне, что они стали встречаться каждую ночь. И он доводил ее до почти бессознательного состояния, а потом, когда она засыпала, пил ее кровь. И это была самая лучшая кровь из всей, которую он пробовал. Она не замечала на себе никаких следов. Через несколько дней она попробовала разговаривать с ним, спрашивала, кто он, как его зовут, что он делает, он говорил:
– Лучше тебе пока этого не знать.
И он чувствовал, что ей страшно, но его власть над ней была так велика, что она, наверное, пришла бы, даже хорошо понимая, какая опасность ей грозит.