А благочестивый батюшка плута не выдержал – отнял у сына и разломил дудочку-свирельку:
– Пора, бездельник, отдать тебя в учение, чтоб обучился хоть какому-нибудь мастерству и не позорил родителей.
Заплакала матушка:
– Будут бить его в учении, гонять за водкой. Будет он получать не ласки, а зуботычины. Сынок мой любимый, Алешенька! Ох, уйдешь от меня – кто же испечет тебе блинки, сготовит вареники? Кто попотчует тебя кваском да щами с убоинкой? Кто тебя поднимет не поленьем, а ласкою? Слезоньки прольешь по прежней вольготной жизни в отчем доме.
Так не хотелось ей расставаться с дитятей. Отец же был непреклонен.
Убивалась матушка, собирая Алешку:
– Вот тебе, ненаглядное мое дитятко, картошечка в узелке, нет ничего слаще родительской картошечки. Вот тебе сальца и хлебушка. Ан, не захватишь еще и соленых огурчиков? И квасца твоего любимого запасла я бутыль, и сапожки новые справила – к нам в них прибегать тебе по праздничкам. Ой, надолго ли уходишь?!
Суров сделался батюшка, сказал сыну:
– Не слушай ее причитаний. Баба плачет, что ливень шумит, – было и нет. К юбке ее не спеши возвращаться. Учись ремеслу, иначе быть тебе бродягой. Понесет тогда тебя до веселой жизни, отвернет от Господа Бога – и верная то будет пропажа!
Алешка же к матушке бросился, обнимал, целовал ее. И кричал:
– Как ты будешь теперь без меня, милая матушка! Кто обрадует тебя приветливым голоском? Кто будет стучать за столом ложкой, когда готовишь ты овсяную кашу, наливая в нее конопляное масло? Кому ты теперь сготовишь квасца холодного из самого ледника, да щей кислых с бараниной? Кому пожаришь шкварочки?
На это выступление хитрого своего сына батюшка молвил:
– Ступай к саням. Уже запряжена Каурая. Полно плакать, попричитывать – то-то отведаешь моих вожжей!
И отдал его в учение к кузнецу.
С первого дня заставил кузнец Алешку себе прислуживать. Слипались глаза малого, а кузнец спать не давал, будил затемно. Носил ему подмастерье воду, растапливал печь, а затем работал в кузнице. Кормил хозяин его впроголодь – давал хлеба кусок да пустые щи на обед, на ужин – хлеб с водою да картофелину. Начал он приучать помощника к мастерству – тяжелая его рука оказалась щедра лишь на подзатыльники. Ученик дурачком прикинулся – понесет заготовки, их вывалит, побежит за углем – рассыпет. Все у него из рук валилось, кузнец же кричал:
– Ах ты, отродье бестолковое. Чудище безрукое!
И раздавал затрещины. Как-то раз хозяин пошел встречать заказчика, непутевому приказал:
– Поддувай меха-то. Скиснет огонь!
У кузнеца висел в кузнице овчинный тулуп. Алешка взялся дуть на овчину и усердно так дул, пока кузнец не вернулся.
– Что ж ты делаешь, сукин сын?
– Меха поддуваю! Огонь вовсе погас. Кузнец его в шею выгнал:
– Чтоб духу твоего больше здесь не было!
Отдали плута к скорняку.
Шил пропойца-скорняк шапки да тулупы и сердился на ленивого парня – тоже охаживал тумаками.
Зимой приехал к мастеру барин:
– Слышал я, ты больно в шубах искусен! Поезжай-ка назавтра в мое имение – есть у меня медвежья шкура. Хочу из нее шубу себе выкроить. Сделаешь хорошо – одарю богато.
Алешка, про то услышав, раздобыл две пивные бутыли да четвертинку водки. В лес бросился и поймал там в силки зайца. Отнес беляка к реке, к проруби, бросил в мережку, а мережку ту опустил в воду. Затем на лесной дороге привязал пивные бутыли к дереву. И с четвертинкой вернулся к хозяину.
Мастер с утра уже набрался и, запрягая лошаденку, выделывал ногами кренделя. Достал Алешка четвертинку:
– Это, хозяин, сам Никола Угодник прислал вам, чтоб чтили его и вспоминали почаще!
Скорняк четвертинке обрадовался:
– Ай, да спасибо Николе Угоднику! Поехали они к барину. Как в лес въехали, скорняку захотелось еще выпить, взялся он вздыхать и жаловаться. Алешка сказал:
– Знаю – растет возле дороги бутылочное дерево – там расцветают бутыли с распрекрасным пивом.
Пьяный скорняк, вспомнив о подарке Угодника, вскричал:
– Как не свернуть к тому дереву!
Висели и впрямь на дереве бутыли. Алешка их сорвал хозяину. И продолжил:
– Собрали мы урожай с бутылочного дерева, может, тогда и к речке заехать – найдется там и соленая рыбка.
Скорняк этому уже только кивал. Добрались до речки – плут потянул мережку и вытащил зайца. Себя скорняк ущипывал, Алешка же приплясывал:
– Ай, да добыча! Ты, хозяин, не знал, что зайцы у нас зимою в реке подо льдом плавают? Не попалась рыбка – возьмем беляка!
И положил на сани.
Добрались они до имения. Отдал барин скорняку медвежью шкуру. А затем приказал лакеям угостить мастера. Так напился скорняк, что уже ничего не видел, не чувствовал. Положили его в сани вместе со шкурой, он же взывал:
– Никола Угодник! Не прислал бы ты еще с моим мальчишкой бутылочку?
Барин, услыхав такие речи, удивлялся.
А плут на обратной дороге вытащил шкуру да и спрятал в лесу.
Наутро бросился мастер шкуру искать – Алешка твердил:
– Не знаю, не помню. Взялся скорняк драть его за уши, колотить да возить, однако, плут стоял на своем. Тогда потащил его к заказчику. Барин, узнав о пропаже, пришел в ярость и вызвал самого урядника. Тот учинил скорняку допрос:
– Утверждаешь ли ты, что шкуру стащил твой ученик?
– А кто же еще? Поглядите, господин урядник, лишь на его рожу! Разве может честный человек быть с такой воровской харей?
Алешка твердил:
– Не видел. Не знаю. Урядник потребовал от скорняка:
– Сказывай, как было дело! Начал мастер:
– Собрались мы за шкурой, и принес мне распроклятый мальчишка четвертинку от самого Николы.
– От какого-такого Николы?
– От Угодника! Встрял малолетний плут:
– Да разве не слышите вы, бредит, опившись! Разве можно такому верить, господин урядник?
Набросился мастер на ученика:
– Бесово отродье! А не ты ко мне прибежал с четвертинкой от самого Николы Угодника?
– Бредит, как есть, господин урядник! – вскричал плут.
А барин подтвердил – когда относили к саням упившегося мастера, упрашивал тот Николу принести ему еще бутылочку.
Урядник скорняка спрашивал:
– Что далее было, сказывай!
– А дальше поехали мы с этим бесовым сыном по лесу, он мне и говорит – не хочешь ли теперь, хозяин, пива с бутылочного дерева?
– Горячка у моего хозяина! – вопил слуга. – Помилуйте, господин урядник. Видели вы когда-нибудь бутылочное дерево?
Скорняк взвился:
– К самому дереву меня подвез, окаянный вор! Срывал, шельмец, с ветвей бутыли, чтоб меня еще больше подпоить!
– Господин урядник, – слезно молил Алешка, – где такое видано?
– А напоив меня тем пивом, повез к реке за соленой рыбой! – жаловался скорняк.
Урядник сам не выдержал:
– Да в своем ты уме, пьяная образина! Где на реке соленая рыба?
– В проруби, в мережке. Только обманщик вытянул мне не рыбу, а зайца!
Здесь урядник и записывать бросил. Алешка же охал, поддакивал:
– Где это видано, заяц в мережке? Барин скорняку грозился:
– Коли не разыщешь шкуру, по миру пущу, в тюрьму засажу, растопчу!
Приказал лакеям, чтоб гнали со двора обоих. Плута два раза не надобно было упрашивать – припустил, только его и видели.
Спрашивал батюшка безутешную Алешкину мать:
– Не видно нашего бездельника? Не тащит ли с собой пустую котомку?
– Ах, нет, – отвечала матушка, заливаясь слезами. – Где он притулился в такой мороз, мое дитятко? Кто отогреет его в лютую стужу, кто даст покушать, на перинку уложит выспаться? Трещат морозы, ветра гуляют по полю – не замерзнет ли, непригретый, не продует его, голодного, дорожный сквозняк?
И всматривалась в окошко – но лишь ветра похаживали по дороге, потрескивал мороз.
Пригрело весеннее солнце завалинку. А батюшка спрашивал:
– Не возвращается ли непослушный сынок, почесывая спину, ибо за выходки его мало кто из честных людей удержится, чтоб не огреть лентяя ремнем на прощание, а то и пройтись по его спине дубиной?!
– Нет, нет, – отвечала ему жена. – Не бредет сынок, не волочит свои уставшие ноженьки. Где оно, мое дитятко, проплакала я все глаза – хочу приласкать его и утешить, ибо кто его пожалеет еще на этом свете? Чую – плохо ему у чужих людей, холодно, голодно! Снилось мне – вот порвалась его рубашечка, вот обносились порточки – кто еще сошьет ему рубашечку, справит порты?!
Возле оконца сидела матушка летним вечером – летали высоко ласточки и перекликались с небес, и лепили под крышами гнезда.
– Ах! – вздыхала. – Где же ты, мой Алешенька?
Плут же, сгибаясь под тяжестью узла, в котором лежала медвежья шкура, был захвачен в поле дождем. Промокнув до нитки, вскричал с досадой:
– Отчего я не сам царский сын? Не гоняли бы меня, не мучили, не поднимали бы затемно ради ненавистного ремесла, проклятой поденщины! Сидел бы себе за теплыми стенами, да поедал сладкие кушанья, запивая их добрым пивом и винами. Заедал бы те вина перепелами, вволю бы макал в мед хлеба, досыта наглотался бы имбирных пряничков. Хорошо спать в палатах, под золотой крышей, а не мокнуть болотной лягухой!
И припустил к своему дому, сбежавший от учителей.
Потаскушкин сын, выгнанный из дому, отправился, чтобы не умереть с голоду, искать работу.
Увидел его трактирщик и сказал себе:
– Лицом и видом он скромен, точно невинная девица, хоть сам сызмальства посреди воров и пьяниц! Вот такого-то можно взять, обучить ремеслу. На него никогда не подумают!
Но Алеша, заделавшись прислугой, глядел с жалостью на кабацких завсегдатаев. Когда потребовали они от него вина, взялся их уговаривать:
– Не уйти ли отсюда вам подобру-поздорову, пока не залило вас водкой? Поспешите-ка к семьям и помолитесь Богу, чтоб отвратил Он вас от гиблого места! Вспомните о своих детках – вдоволь едят ли ваши детки? О несчастных ваших женах подумайте – будет ли радость в глазах у них, коли вновь привезут бесчувственных мужей и свалят в углу, подобно поленьям?
На такого полового уставились с удивлением.
Пьянчужкин же сын восклицал:
– Не мука ли адова ваша тяга к проклятому зелью? Не сам ли Сатана запускает свои когти в вашу душу, ею играя, – не гаснет ли последний ум, не просыпается ли зверь, когда плывет земля под вашими ногами?! Нет, не подойду к вам более, не налью вина в ваши стаканы!
Собрал он те деньги, которые ему совали, и обратно протянул:
– Оставьте деткам своим на краюху!
Тем же, кто упал, упившись, и не в силах был подняться, заправил вывороченные карманы и, выведя на улицу, на холодке укладывал.
Прознал про то трактирщик:
– Пошел вон с глаз моих! Не будет от тебя никакого толку!
Хозяин магазина его учил:
– Смотри перво-наперво, кто перед тобою – ежели из благородных – стелись, ибо нет никого дороже таких покупателей! Пол мети перед гостем таким, выкатывай товар не мешкая. Иное дело – чернь уличная, мужики лапотные, их бабы глупые – не стесняясь, на них покрикивай, бросай товар на весы без всякого смущения. Цену тверди им твердую, сам же гирьку незаметно подкладывай. В долг давай с тем, чтоб вернули втрое! Этих можно гнуть, то – пыль завалящая, с них бери без всякой жалости.
И поставил малого за прилавок.
Пришла вдова и заплакала: у нее семеро сидят по лавкам, кушать просят. Стала вымаливать хоть зачерствелых крошек. Алеша дал ей муки, дал сахару, налил масла – денег же не спросил:
– Занесешь, когда будут. И сказал вернувшемуся хозяину:
– Разве Христос не велел делиться со вдовами, с убогими? Разве убудет твоего товара? Набиты им доверху магазин и амбары!
Ответил хозяин после раздумья:
– Все это я не раз слыхал от нищих, от попов с монахами, от лентяев да лежебок. Одно мне неведомо – откуда ты, сын пропащей матери, никого кроме пьяниц да сводней не видевший, узнал про Иисуса Христа?
И вздохнул, сокрушаясь:
– Беда в том, что не место Христу за прилавком!
Мальчишка ответил:
– Поистине, место это – царство Рогатого!
Вздыхал хозяин, расставаясь с упрямым:
– Быть, быть тебе голодному.
Возвращался пьянчужкин сын, не найдя себе ни еды, ни работы. Непогода застала его в чистом поле. Обессилев, сел он и обращал к небу глаза:
– Вверяю себя тебе, Господи! Ведь истинно: раз Ты дал мне жизнь и наградил руками, ногами и головой – неужто не позаботишься и о пище телесной?
Пролился тут на малого холодный дождь и промочил до нитки. Он, не державший три дня во рту ни хлебной крошки, воскликнул, радуясь:
– Не знак ли это – вставать и спешить далее? Ничто так не бодрит, не будит, как пролившийся дождь!
И благодарил Бога за дождь.
Сын же царский страдал в своей золотой кроватке. И так говорил с тоской, глядя из окон на то, как набегает туча и проливается дождь:
– Кабы мне бегать под тем дождем!
На столах у царевича лежало великое множество закусок; были там икра, балыки, селедка и канапе, и сосиски, и суп с волованчиками, пирожки и гренки с сыром, и различные овощи с приправами, фрукты и пирожные, торты, шербет и конфеты.
Приезжали во сверкающий царский дворец уральские казаки, привозили подарки из далекой Сибири. Бородатые кавалеры Георгия вносили блюда с осетрами, выкатывали бочонки с икрой свежайшего посола. Большая честь была для казаков свой первый улов на сибирских реках отдать царю и царевичу. Переливалась под хрустальными люстрами янтарная икра, и были почетными гостями белуга и семга невероятных размеров. Радовались здоровые, розовощекие сибирские казачки своим же подаркам и щедро наделяли всех икрою и рыбой – пудами везли казацкую добычу.
Потчевал и царь гостей-казаков – им выносили всякие угощения, наливали чистой водочки – пили они за здоровье царского дома и пели и плясали перед царевичем. Уговаривали самого царского сына подгулявшие казачки:
– Попробуйте рыбки нашей, отведайте икорочки! На всем свете не найдете такого лакомства.
Царевич же отворачивался.
Печальным сидел он за столом, и блюда оставались нетронуты.
Тогда начальник крымских виноградников наклонялся к самому государю:
– Не выпьет царевич для аппетита вкусного моего винца? Ах, моя «Массандра»! Она любого заставит покушать.
Предлагали вина царевичу – он со вздохом отказывался.
А плут, вернувшись к родителям, махнул рукой на всякую работу. Смастерил он себе новую дудочку. Не отходила от Алешки счастливая матушка, вся в слезах от радости:
– Не отпущу более от себя, не отдам кровиночку. Пусть рядом со мною ест, пьет Алешенька, пусть, пусть играет себе на дудочке!
Соседи, слыша с утра до вечера частушки, которые распевал мальчишка, жалели его родителей:
– Видать, на роду написано пропасть непослушному! Увело его с дороги прямой по колдобинам, по рытвинам. Что же будет потом с малым, коли сейчас разбойничает?
И сердились – просвистел он им все уши своею дудочкой. Лишь дурачок Теля радовался возвращению плута. Никуда он не отходил от товарища, глядел ему в рот да приплясывал.
Вернулся домой потаскушкин сын и застал пустой свою избу – куда его мать подалась, никому было неведомо.
Пожалели его в деревне. Сшили всем миром порты и рубаху, сплели лапти – и отдали прислуживать пастуху. Ранним утром пастух будил малого, гнали они стадо в поля, к густым подлескам. Разбредались коровы – и уходил в тень пастух, волоча за собою кнут. Малому же как-то сказал:
– Сделай себе дудочку. Славно слышать пастухову свирельку.
Алеша сделал себе дудочку – но пела его свирелька печально, словно плакала.
Не выдержал пастух, погладил по вихрам мальчишку:
– Хочется слезы лить от твоих песен! Выводил бы веселую плясовую, от которой ноги бы сами бежали… Так нет! Не по годам серьезность твоя!
Доставал он хлеб, протягивал малому:
– Ешь, только не выводи так жалобно. Не береди душу.
Царевич же Алексей сидел во дворце возле открытых окон.
Услышал он одним вечером – далеко-далеко, за дворцовыми парками, за воротами играет детская дудочка.
Тошно стало царевичу. Слезно просил он мать-царицу:
– Отпусти меня в парк срезать веточку. Хочу сам себе сделать свирель…
Испугалась царица. И запретила сыну даже из окон выглядывать. Дядькам строго наказывала:
– Как бы ни плакал царевич, как бы ни требовал – не давать ему ножей, не выпускать и на лестницы!
Принесли царевичу мягких лошадок, тряпичных кукол – лучшие мастера сработали игрушки царскому сыну. Как живые были ватные лошадки, куклы были сшиты с великим тщанием – не мог он зацепиться за них, пораниться. Но не притрагивался царевич к царским игрушкам. Желал сам смастерить себе простую дудку. И не мог этого сделать!