У Людмилы промокли ноги.
Мокрые ноги она с детства ненавидела, наверное, потому, что обладала воистину удивительной способностью находить лужи, даже когда они отсутствовали.
Мама расстраивалась.
Пугала простудой.
И заставляла пить луковый отвар, мерзкий привкус которого надолго оставался во рту. Когда Людочка повзрослела, то больше привкуса ее беспокоил запах вареного лука и еще чего-то гадкого, самой Людмиле напоминавшего вонь паленых тряпок.
Разве от красивой девушки может пахнуть палеными тряпками?
Нет, Людмила себя не считала красивой, уже тогда не считала. Да и мама не единожды подчеркивала, что главное – красота душевная. Тонкость чувств. А тело… Людмила в нее пошла. Чересчур высокая для девушки. Слишком худая. То ли дело Надька Кореванова, которая к шестнадцати годам оформилась.
Мама так говорила, скрывая за нейтральным этим словом и Надькин выдающийся бюст, и прочие прелести, которые маму одновременно и восхищали, и пугали. Восхищали перспективой удачного замужества – на него Людмиле рассчитывать не приходилось, а пугали Надькиным норовом, который та выказывала без стеснения.
Стеснения в ней никогда не было.
И замуж она вышла.
Трижды. И на последней встрече выпускников выглядела неплохо, молодо, пожалуй, слишком молодо для своих лет.
Надька явилась в вязаной норковой шубке, в белых сапогах.
Она громко смеялась и спрашивала всех о жизни, будто желая убедиться, что собственная ее удалась. А Людмиле посочувствовала.
И посоветовала стрижку сменить.
Людмила и сама собиралась, но вот… уперлась и все тут. Почему-то казалось, что если последовать Надькиному совету, то она, Людмила, предаст какие-то неоформленные, но явно существующие принципы. А теперь вдруг захотелось эти принципы предать.
Измениться.
Сделаться такой, как Надька. Невысокая. Крепенькая, ладная и в свои почти сорок… на вид ей не больше двадцати пяти. И навряд ли белые Надькины сапоги промокают.
Не те мысли, неправильные.
Ей бы о Мишке думать, который оказался не так прост, как Людмиле представлялось. Мама говорила, что Людмила слишком хорошо думает о людях, забывая, что сама же сделала Людмилу такой. Нет, это не было упреком.
Сожалением?
Будь Людмила чуть более меркантильна, наверное, не оставила бы за собой осколки маминых несбывшихся надежд.
Она потопталась у подъезда – кто-то бросил старый половичок, который уже успел намокнуть.
Дверь без домофона.
Третий этаж.
Квартира седьмая, с железной дверью, которая выделялась среди прочих новизною и блеском. У двери тоже половичок, но чистенький. На такой и ступать-то боязно.
Открыли не сразу. Людмила звонила и звонила, потому как признание, что Ольги нет дома, означало бы необходимость спуститься, выйти под дождь.
Вернуться домой.
Пешком.
Автобусы ходят из рук вон плохо. А Стас уехал. Предлагал ведь подождать, но Людмила отказалась. Дура. Небось Надька такого не упустила бы. А что? Не старый еще. Состоятельный. Мишка называл брата богатеньким Буратино, но на Буратино тот не похож. Скорее уж на медведя-шатуна. Огромен. Мрачен. Неразговорчив. Однако притом рядом с ним Людмила не чувствует той обычной скованности, которая так характерна для нее.
И это пугает.
– Чего надо? – Дверь распахнулась неожиданно. – О… привет.
Ольга была дома.
Спала, судя по виду.
Всклоченная, растрепанная, она напоминала Людмиле безумную гадалку. Волосы-пакля черного цвета. Бледное, мятое лицо. Темные глаза… на самом деле – линзы. Собственные голубые глаза Ольгу не устраивали.
– Доброго дня, – поздоровалась Людмила. – Впустишь? Разговор есть.
– Про Мишку, что ль? – Ольга зевнула.
Пахло от нее коньяком и сигаретами, и еще, кажется, мужским одеколоном.
– Заходи, – она посторонилась. – Чувствуй себя как дома… слушай, может, кофеечку сварганишь, пока я рожу умою?
Перед Людмилой она не собиралась играть, считала ее своей. И пожалуй, в этом было некоторое преимущество.
Людмила разулась в коридоре, тесном, ко всему и захламленном. Нашла тапочки размера сорок третьего, но хотя бы сухие. А в ботинки напихала бумаги, благо валялись в углу газеты бесплатной рекламы. Конечно, ботинки не высохнут, но хотя бы хлюпать не будет.
Носки отправила на батарею, которая, правда, едва-едва грела.
Кухня заросла.
Нет, Ольга никогда не была хорошей хозяйкой, и время от времени по этому поводу случались скандалы. Впрочем, следовало заметить, что скандалы случались порой и вовсе без повода.
– Людок… а бутеров сделаешь? – донеслось из ванной.
Шумела вода.
И значит, Ольга надолго… пускай, все равно уж лучше тут, чем под дождь выбираться.
Людмила собрала грязные чашки, отправила в мойку. И тарелки туда же. В мусорное ведро – пустые консервные банки и макароны из старой кастрюли, на них появился уже характерный синеватый налет.
Чайник сполоснуть. Посуду помыть… Ольга в ванной пела. И похоже, не знает она про Мишку. Пусть и разругались они, но Ольга не настолько равнодушна, чтобы вот так… или настолько?
Могла ли Ольга убить?
Зачем ей?
Из ревности. От обиды. Зависти творческой… мало ли причин, мало ли подводных камней в чужой-то жизни?
В холодильнике, к вящему удивлению Людмилы, обнаружились и икра, и нарезка, и весьма недешевый сыр с плесенью, определенно купленный в том же супермаркете, где и Мишкин. Хотя… если подумать, не так много в городе магазинов, в которых продают сыр с плесенью.
– И снова здравствуйте… – на кухню Ольга явилась, когда чайник засвистел. – То есть привет, Людок. Рада тебя видеть. Чему обязана?.. Если тебя Мишка послал…
Черный халат, из новых, хотя Ольга и тяготела к черным шелковым халатам, но этот выделялся среди прочих тем, что явно был куплен не на рынке.
Черный шелк.
Черное кружево. Черные чулочки с красной подвязкой, которая не то съехала под колено, не то была изначально надета так, с вызовом. Черные волосы на пробор.
Черные тени.
И за этой чернотой теряется лицо Ольги, типично славянское лицо, округлое, с носом курносеньким и светлыми бровями, которые Ольга по давней привычке подрисовала карандашом.
– Мишка умер, – сказала Людмила и чашку подвинула.
Черную.
Ольга полагала черный цвет необыкновенно стильным. И чашки свои, квадратные, высокие и отвратительно неустойчивые, забрала с собой. Всем врала, что итальянский эксклюзив, хотя купила их на старом рынке…
– Охренеть, – сказала Ольга, плюхаясь на стул. – Чего, правда?
– Правда. Вчера похоронили. Я тебе звонила.
– Вчера?
– Два дня тому…
– А… мы с Ленечкой отдыхали… в пансионате… – Она откинулась на спинку стула и ноги вытянула. На лице ее набеленном застыло выражение удивления, словно Ольга так и не поверила или не поняла, что Мишки действительно нет.
Людмила сама не поверила, когда сказали…
– Ленечка сказал, что мои нервы надо лечить. – Ольга вытащила из кармана халата мундштук и сунула в рот. – Бросать пытаюсь… а тут еще и нервы.
Нервы Ольгины были крепче стальных канатов. Но Людмила не произнесла этого вслух.
– Значит, ты не знала?
– Неа… а… от чего он… ну… – Ольга страшилась выговорить это слово.
Вот удивительно.
Она полагала смерть недооцененной частью современной культуры и писала монохромные картины, с могилами и крестами, с уродливыми покойниками и кособокими гробами. От картин этих веяло тоской, оттого и не продавались они. Но Ольга верила в собственную избранность.
А говорить о смерти вслух опасалась…
– Убили.
– Кто? – вот теперь она и вправду удивлена.
– Не знаю. Но найду, – Людочка вдруг смутилась. – Не я найду. Мишкин брат ищет…
– Тот самый?
– Да.
– Что, реально приехал? – Ольга поерзала на стуле. – Какой он?
Хороший вопрос.
Какой?
Не такой, как Людмила себе представляла. И точно не такой, каким был прежде. Высокий. Массивный. Мрачный, но в то же время…
– Он реально при бабках? – Интерес в Ольгиных глазах оформился.
– Да.
– Круто… познакомь, – это прозвучало не просьбой – приказом.
– Зачем тебе? У тебя же…
– Ленечка? – Ольга отмахнулась. – Он, конечно, милый… и деньги есть, но сама понимаешь, деньги деньгам рознь. А девушка должна думать, как устроить свою личную жизнь с наибольшею выгодой, пока молода… не то останется одна-одинешенька и без денег.
Кажется, это обстоятельство расстраивало Ольгу куда сильней одиночества.
– Вот как ты, – добавила она и мундштук уронила.
Наверное, следовало бы обидеться на этот укол, но Людмила пожала плечами. К чему обиды, когда правду сказали? Одна-одинешенька… и без денег. Как уж есть.
Стас… сегодня есть, завтра вернется в свои дали, выкинет Людочку из головы. А она забудет о нем и нынешнем приключении, которое именно приключение, как бы цинично это ни звучало. Мишку жаль, но… Людмила не привыкла врать себе.
Ей нравилось то, что она делала, пусть, если разобраться, не делала ничего для себя нового.
– Скажи, Мишке не угрожали…
Кажется, об этом всегда спрашивали в кино. И если бы угрожали, Мишка бы сказал Людмиле. Или нет? Он ведь промолчал о заказе, о деньгах… и о той женщине, для которой купил шампанское.
– Мишке? – фыркнула Ольга. – Кому надо ему угрожать?
– Не знаю.
– Он же… нет, конечно, о покойниках не принято, чтобы плохо… но Мишаня… он был пупсиком.
– Кем?
– Людок, не тормози. Пупсиком. – Ольга взмахнула рукой. – Ну, чего непонятного? Он пытался всем нравиться! То есть ему надо было, чтобы все вокруг его любили. Вот и улыбался постоянно, как дебил, право слово… вот смотри, в магазине нас как-то обсчитали. И так внаглую обсчитали! Я и высказала этой девке, которая на кассе сидит, чтоб смотрела, кто перед нею. А Мишаня влез, мол, Оленька, не нужно нервничать, все случайно… то да се… и лыбится, лыбится… а девка знай поддакивает… случайно… ага, знаю я, как она потом случайно наши деньги в карман сунет. Но Мишке ж не докажешь! Он со всеми такой был… лучший друг. Не видел, что ему на шею готовы были сесть и погонять, чтоб, значит, копытами шевелил быстрее… лучший друг.
Ольга вскочила, но вновь села, забросила ногу за ногу.
– Вот ты не понимаешь. Ты думаешь, что такого… у этой Ольги небось характер стервозный.
Людмила пожала плечами: до чужих характеров ей не было дело. Со своим бы управиться, который мама именовала тяжелым, сетуя, что Людмиле и так судьбу свою устроить сложно, с ее-то внешностью, а тут еще и характер.
– А и стервозный, – Ольга вздернула подбородок. – И чего? Я этого не стесняюсь. Пускай. В женщине должен быть огонек. Кому интересна снулая рыба?
Вопрос был риторическим, и Людмила, вздохнув, уточнила:
– Значит, угроз Мишка не получал… почему вы разошлись?
– Ну… – Ольга все-таки встала, подошла к вытяжке и, поднявшись на цыпочки, достала начатую пачку сигарет. – Вот паскудство. Чуть перенервничаю – и сразу затянуться хочется… характерами мы не сошлись. Такой ответ устроит?
– Нет.
– Настырная ты, Людка…
Это прозвучало не упреком, скорее уж констатацией факта.
– Все лезешь и лезешь… думаешь, я его грохнула?
– Почему нет?
– Не знаю… а зачем мне?
Сигарету Ольга вставила в мундштук, уселась у окошка, на котором выстроилась череда пустых бутылок из-под молока. В бутылках стояла вода, причем стояла давно и успела местами помутнеть, а то и вовсе обрести характерный плеснево-зеленый цвет.
– Не знаю, – в тон ответила Людмила, – может, из обиды, что он тебя бросил?
Ольга фыркнула и, затянувшись, сказала:
– Это я его бросила, если хочешь знать… не веришь, да? Да я всегда знала, что ничего путного у нас не выйдет… слишком он мягкотелый, чтобы чего-то добиться. Мне же мужик нужен, а не плюшевый медвежонок.
– Тогда зачем ты…
– А что было делать? Жизнь такая… пришлось искать варианты.
Ольга всегда знала, что сама должна распорядиться собственной жизнью и сделать все, чтобы не повторить судьбу матери. Нельзя сказать, чтобы судьба эта была так уж трагична. Ольга помнила свадебную фотографию родителей: молодая выпускница-педагог и молодой же, перспективный офицер. Чем не начало чудесной истории?
Правда, с годами чудо поистрепалось.
Сказались постоянные переезды. И военные городки, похожие друг на друга, одинаково неустроенные, полные скрытых интриг и раздражения, которое накапливалось годами, находя выход в мелких бытовых склоках.
Сплетни.
Кто с кем романы крутит… кто пьет, кто бьет, а кому грозит повышение. Но только грозит… за годы мама обзавелась тремя детьми и двумя подбородками. Пышные кудри она красила в цвет «темный шоколад», чтобы скрыть седину. Говорила она громким визгливым голосом, то и дело срываясь на крик. Отец, дослужившись до капитана, вдруг ясно осознал, что выше подняться ему не позволят. И осознание это крепко его подорвало. Он стал задерживаться на работе, попивать и даже закрутил роман с местной библиотекаршей, о чем матушке донесли немедля.
Разразился скандал.
Ольга помнила прекрасно и крики, и бьющуюся посуду, и мамины слезы…
– Я на вас жизнь положила! – сказала матушка.
И слова эти после повторяла не раз и не два. Что изменилось после того скандала? А ничего… состоялось примирение с чахлым букетом полевых цветов, уверениями, что подобное не повторится – бес попутал, не иначе… матушкино обиженное бурчание…
…Перевод.
…Новый городок, еще более чахлый, нежели прочие… и снова интриги, запои, скоротечный роман… скандал.
Выяснение отношений.
Первой не выдержала Оксанка.
– Ты как знаешь, а я тут свихнусь… – она сложила вещи и уехала поступать. Это матушке она так сказала, но Ольга поняла – сестрица врет.
Оксане повезло.
Она и вправду поступила, пусть и в тот же педагогический, в котором некогда училась матушка. И та, давным-давно позабывшая о своем дипломе, этакую преемственность встретила слезами счастья.
– Бери пример с сестры, – стала повторять она, подкрепляя слова подзатыльником, потому как в отличие от Ксанки Ольга никогда не проявляла должного усердия в учебе, – а то так и останешься неучихой.
На третьем курсе Оксана выскочила замуж, да за человека состоятельного, пусть и много старше ее, а еще год спустя укатила с супругом в Америку. Оттуда она присылала письма и посылки, набитые шмотьем. Вещи матушка, приведя в должный вид, несла на рынок, с того и жили…
Изредка Ксанка звонила, но в гости не звала.
Петька подался в бизнесмены, однако с бизнесом у него ладилось плохо, на что он не уставал жаловаться. Он вообще жаловался много, стенаниями своими вытягивая из матушки наторгованные деньги. В долг, естественно. Отец все так же пил… матушка старела. А Ольга сходила с ума. Поздний, младший ребенок, она не могла дождаться, когда же станет совершеннолетней, чтобы покинуть дом, где на нее и стены давили.
Поступать, правда, решила в художественное училище. А что, конкурс туда меньше, а мужиков всяко больше, чем на педагогическом. Ольга, может, и не имела золотой медали, но обладала той житейской хваткой, которая порой была куда важнее разума.
На первом курсе Ольга осознала, что среди своих ей ловить нечего. Нет, парни в училище имелись, но были они не той породы, которая позволила бы Ольге устроиться в жизни. Не имелось среди одногруппников ни богатых наследников – те предпочли иные учебные заведения, ни даже состоятельных. Нехватку денег парни восполняли избытком амбиций, каждый мнил себя гением, естественно, пока непризнанным, но в будущем… о будущем они могли говорить долго, ярко, не забывая притом стрясти и сигаретку, и выпивку. К превеликому Ольгиному удивлению, находились восторженные дурочки, которые оных гениев со всеми их амбициями готовы были на руках носить. И носили порой, обеспечивая быт, уют и необходимый для творческого процесса секс.
Порой на таких дурочках, особенно ежели имелась у них квартира и хоть какой-то источник дохода, гении женились. И некоторые, порастратив пыл и звездную пыль, врастали в быт, находили место в обыкновенной жизни.
Этим даже завидовали.
Впрочем, речь не о них, а об Ольге.
Ей удалось устроиться в местную гимназию учителем рисования, поскольку на стипендию прожить точно было невозможно, а денег матушка присылать отказывалась.
У нее случались скоротечные романы, однако жениться, тем паче брать Ольгу на полное содержание, как ей того хотелось, любовники не спешили. Это огорчало. И чем дальше, тем больше огорчало, поскольку близился выпускной курс, а с ним и необходимость как-то устраиваться в жизни. Из общежития, старого, полуразвалившегося, попросят, а квартиру, пусть и самую дешевую, Ольга за учительскую зарплату точно не потянет. Пожалуй, именно тогда она обратила внимание на Мишаню с его тихой безответной любовью. Роман закрутился, и к выпуску Ольга гордо именовала себя гражданской женой.
Мишка предлагал расписаться, но…
– Понимаешь, скучный он был, – Ольга курила смачно, всецело отдаваясь процессу. – А у меня характер такой, что буря нужна… эмоции… без эмоций я чахла. Мишаня же… с ним и поскандалить невозможно было! Ты ему слово, а он тебе – хорошо, милая, будет как скажешь.
Ольга вдруг всхлипнула.
– Жалко его… Мишаня никому ничего дурного не делал… это все картина…
– «Демон»?
– Он самый… я ему говорила, что не надо за такое браться… думаешь, я суеверная?
– Не знаю.
– Суеверная. Я ко всем бабкам ходила, чтобы сняли венец безбрачия… и чтобы на деньги заговор сделали… ни у кого не получалось! А тут одна, про которую сказали, что она вроде как настоящая, так она два дня меня отшептывала, и вот… – Ольга обвела рукой кухню. – Видишь? Ленечка появился…
– Расскажи про картину…
– Да там говорить нечего, – Ольга бросила окурок в умывальник. – Мы уже почти разошлись тогда…
…Признаться, Ольга сама себе удивлялась, что столько выдержала. Поначалу она сама опасалась разрыва, прекрасно понимая, что идти ей некуда, и потому разыгрывала хорошую хозяйку, у которой одно желание – посвятить себя быту.
Уборка.
Готовка. И милые застольные беседы… но вскоре и то, и другое, не говоря уже о третьем, встало поперек горла. Ольга никогда не умела быть милой.
Первый скандал закончился ее уходом к подруге.
Слезами.
Мишкиными просьбами о прощении… страстным примирением, которого хватило недели на две. Ольга порхала. Ее переполняли эмоции, которые она пыталась воплотить в зрительные образы, не особо, впрочем, надеясь, что сие позволит ей создать шедевр.
В шедевры Ольга не верила.
Затем случился второй скандал, третий… и постепенно вся жизнь стала чередой истерик, которые Мишка сносил с рабской почти покорностью, тем самым лишая Ольгу сил.
– Послушай, – сказал он как-то невзначай, когда она, утомившись кричать, упала на стул. – Может, тебе к врачу обратиться?
– Считаешь меня ненормальной?
– Считаю легковозбудимой, – поправил Мишка и улыбнулся этой своей виноватой улыбочкой, которую Ольга терпеть не могла. – Тебе нужна помощь.
Ольге не помощь была нужна, а эмоции.
Или деньги.
Странным образом, деньги позволяли ей успокоиться. И даже не деньги, а удивительное чувство собственной значимости, которое они давали.
Деньги у Мишки водились. Их никогда не было много, но и нельзя сказать, чтобы Мишка в чем-то себе отказывал. Нет, хватало и на еду, и на одежду, правда, покупать ее приходилось на рынке, а не в бутиках, и это вновь казалось Ольге несправедливым. Наверное, она бы все-таки смирилась и, быть может, даже вышла бы замуж, завела ребенка или двоих, навсегда выкинув из головы честолюбивую мечту о богатстве, но… Мишка имел неосторожность рассказать о брате.
Нет, Ольга в общих чертах знала, что Мишка сирота, что матушка его преставилась давно, а отец – пару лет как, и обстоятельство это Ольгу нисколько не печалило, напротив, она была рада, что жизнь избавила ее от необходимости сосуществовать с Мишкиными родственниками. Знала она и о старшем брате, который некогда ушел из дому. Вот только не знала, что брат этот – богат.
В тот день Мишка напился.
С ним это случалось крайне редко, потому как спиртное Мишка полагал той же опасною дурной привычкой, что и сигареты. А тут… Ольга вернулась – она по-прежнему работала в гимназии и даже давала частные уроки – и увидела супруга, сидящим в коридоре.
– Привет, – сказал он и ручкой помахал. – Где гуляла?
– Работала, – огрызнулась Ольга.
Настроение было поганым.
Она и вправду рассчитывала погулять, и не в одиночестве – отец ученицы давно уже оказывал Ольге явные знаки внимания, и она всерьез рассматривала его кандидатуру на роль будущего супруга, но… он заявился с молоденькой, куда моложе Ольги, девицей, которую представил своею невестой. И девица эта, которая разом догадалась об Ольгиных мыслях и рухнувших надеждах, смеялась тонким визгливым голоском, а на Ольгу смотрела сверху вниз.
Девица всем видом своим показывала, что Ольге рассчитывать не на что.
Стара она для брачного рынка.
А тут еще Мишка пьяный… синица в руках, которая лучше всех журавлей разом, тем более когда журавли эти существуют только в Ольгином воображении.
– Р-работала… – повторила синица, пьяновато срыгнув. – А у меня тут го-о-ости были…
Гости?
Удивил. Гости к Мишке являлись регулярно, выпить, пожрать да поплакаться. Их всех, творческих неудачников, Ольга едва терпела, сама этому терпению удивляясь. От гостей оставались грязные следы на полу, грязные чашки в мойке и пустые консервные банки.