В чернильных небесах не виднелось ни облачка. Поэтому представлять, что луна – заколдованная принцесса, а тучи – злые и добрые сражающиеся за нее рыцари – было весьма и весьма затруднительно.
Мишель поерзал на широком подоконнике, прижался лбом к ледяному, разрисованному морозными узорами стеклу и вздохнул.
Луна, серебристая, сияющая, походит на колодец. А что, ежели вообразить, будто принцесса находится в его серебряной глубине? И там же пребывают сражающиеся за честь прекрасной дамы войска?
Нет, не годится, потому что так нисколечко не занимательно. Только плывущие по ночному небу облака, разрываемые ветром, позволяют нарисовать в воображении настоящую битву. Но нет теперь ни темных, ни белых туч, небо выстужено дыханием мороза.
Ох, сколько же всего не достает зимой!
Давно исчез теплый прозрачный розовый летний воздух. И деревья окрест имения, сбросив листья, совершенно оголились. Замерзли ароматы трав, свежескошенного луга и кустов акации, у которых кружили свой бал пчелы. Коли не знать, что за парком раскинулся заросший осокой и камышом пруд, от которого поутру с ранней весны до самой осени поднимается бело-молочный пар, – ни за что не угадать его под толстой снежной шубой.
И еще одна досада. Бабушка подарила смешную маленькую лошадку, которая никогда не вырастет, всегда будет как игрушечная. Она зовется пони. Только зимой ведь ездить на чудном конике можно лишь по двору, расчищенному мужиками от снега. Но что за радость от такой прогулки, ни ветра в лицо, ни стремительной рыси.
Кататься на санях да лепить снежных баб – вот и все зимние забавы. Ну их, эти сани, невелика потеха. А лепить фигуры можно и из восков, даже интереснее из восков, так как их легко украсить цветной бумагой и раскрасить красками.
Но – Мишель опять вздохнул, достал из бонбоньерки лимонный цукат, засунул его за щеку – еще Рождество не праздновали, долго вьюжить и морозить зиме. А когда она все-таки закончится, когда двор обласкает жаркое солнышко и аллеи парка наполнятся нежным запахом клейкой листвы, тогда... Тогда, тогда, тогда... Ах, вот было бы славно, если бы и нынешним летом все устроилось, как в минувший год, и... Горы, Пушкин, ангельские голубые глаза...
От воспоминаний стало трудно дышать и сердце заколотилось быстро-быстро.
Мишель окинул взглядом занесенный снегом балкон, безоблачное небо, серебристый диск луны. И, немного успокоившись, прошептал:
– Je vais rкver de tout. J`ai envie de me rappeler de chaque instant de mon bonheur[1].
...Сначала ему казалось: счастье – это дорога. Как весело с утра до ночи ехать в карете! Не надо учить из французской грамматики, псалтыря и Евангелий. И бабушка, приложив ладонь ко лбу, не восклицает: «Michel, quelles sont ces maniиres! Je suis malade rien qu`en voyant cela!»[2] Ей некогда следить за проказами внука. Большущий обоз давно миновал Тарханы. Едут из имения медленно, основательно, со слугами, скарбом, припасами. Бабушка волнуется, хлопочет, следит, распоряжается. И – невероятная удача – вовсе не ворчит! Только за это можно полюбить дорогу. А какие виды окрест! Не умолкает, льется песня правящего лошадьми возницы. Полнится восторгом сердце. Ну, бабушка, милая, вот чудесный подарок, решилась ехать на воды! Конечно, напрасны все ее опасения. Смешно слушать вечное заботливое: «Michel, tu es si faible ! Il faut que tu manges plus, sinon tu vas attraper la phtisie!»[3] И все же пусть переживает: иначе не было бы этого долгого интересного пути к горам, солнцу, жаркому южному лету.
Потом доехали до Кавказа. В голове сразу громыхнуло: «Господи, Боже мой, благодарствую, и всегда в молитвах хвалу возносить буду!»
Горы – это же такое творение Всевышнего, невероятнейшее, наикрасивейшее! Они замечательно разные – белоснежные, укрытые снегами, зеленые, в пышных шапках лесов, а есть и песчаного колеру, голые, с морщинами темных и светлых пород.
Смотреть на них хотелось снова и снова, изумляться, радоваться.
Счастье, истинное, несомненное...
– Мишель, посмотри, казаки, – тормошила его молоденькая горничная бабушки. – Глянь, глянь, что выделывают!
Казаки следовали с их обозом от Ставрополя. Говорили, в горах опасно, и любому черкесу ничего не стоит перерезать горло русскому за пару медяков, а может, и вовсе без грабежа, без малейшего к тому основания просто чикнуть по шее кинжалом. Казаки, охранявшие всех, кто вздумал ехать на воды, были презабавные. Загорелые, в папахах и черкесках, с ружьями в нагалищах, выглядели они настоящими горцами. Когда им наскучил унылый путь, они устраивали джигитовку, дрались на саблях, пускали коней скакать наперегонки, а сами выскальзывали из седел, летели то справа, то слева.
– Мишель, смотри же! – не унималась горничная, тыкая пальцами в пришпоривших коней мужчин. – Танцуют словно настоящий бал на лошадях!
Казаки – да куда там, что за невидаль! Только горы, одни лишь горные хребты все не отпускали взгляд его, и весь их снежно-зеленый, подернутый дымом облаков вид вызывал лишь одну мысль.
Поселиться бы здесь. Не возвращаться в Тарханы. Всегда смотреть на израненное темными вершинами небо.
Имение бабушкиной сестры, Екатерины Алексеевной Хастатовой, бывшей замужем за кавказским генералом, оказалось очень просторным и уютным. Снаружи напоминало оно крепостицу – с пушками и насыпным валом. Однако едва лишь оставались за спиной ворота, глазам делалось больно от ярких вспышек диковинных цветов. Эдем, вылитый райский сад!
– Мы будем здесь проводить уроки рисования, – заявил гувернер Капэ. Долговязый, выпрыгивая из кареты, он ушиб затылок, но даже не поморщился, увлеченный созерцанием окрестностей. – Какие пейзажи! Восхитительные горы, изумительнейшие цветы!
Мишелю и самому не терпелось скорее кинуться к краскам, прямо со двора можно было писать поросшие лесом склоны Машука с притаившейся меж зеленых ветвей избушкой, где размещался дозор.
И он рисовал, упоенно, с утра до вечера, а еще возился с маленьким Акимом и другими кузенами и кузинами. Но пуще всего любил ходить с бабушкой на гору Горячую, отрог Машука.
Тяжело взбираться по высоким каменным ступеням, да под обжигающим жарким солнышком. Гора так и дымится от сбегающих по ней серных ручейков. Зато когда дойдешь до купален, снимешь платье и в одной сорочке погрузишься в теплую дымную ванну, то кажется: руки становятся крыльями, и можно улететь под небеса, парить, как орел, среди высоких облаков.
Красивее гор нет ничего на свете. В этом не было никаких сомнений до тех пор, пока Мария Акимовна, тетка, не решилась почитать после обеда всем детям из толстой книги...
Великолепные картины!
Престолы вечные снегов,
Очам казались их вершины
Недвижной цепью облаков,
И в их кругу орел двуглавый,
В венце блистая ледяном,
Эльбрус огромный, величавый,
Белел на небе роковом...
У Марии Акимовны черные глаза, и еще она смешно морщит носик, на сочно-красных губах ее то и дело расцветает ласковая улыбка.
Только вот теперь все это не важно, совершенно не важно.
Исчезает гостиная, и притихшие светловолосые кузины, только странные певучие слова рисуют горные пейзажи, притом прелестнее, чем самая искусная акварель.
– Что это? – прошептал Мишель, когда голос тетки умолк. И протянул дрожащие руки к книге: – О, позвольте мне взглянуть на нее!
– Стихи Пушкина, – отдав тяжелый том, Мария Акимовна взяла со стола веер и стала обмахивать разрумянившееся лицо. – Парит, быть дождю... А неужто гувернер не читал тебе этих стихов?
Любимый Капэ вмиг сделался ненавистным. Старый солдат, после войны он остался в России, однако был безмерно предан Наполеону. Гувернер знал тонкости сражений, и часами говорил о них. Но о стихах, Пушкине, досада какая – ни слова! Утаил такую красоту! Или не знал?! А, все одно – позор, преступление!
Спрятавшись в беседке, увитой виноградом, Мишель наслаждался каждой строкой и всяким словом «Кавказского пленника».
– Les poиmes, c`est mieux que la musique, c`est plus fort que les tableaux[4] – невольно срывалось с губ его.
И нельзя было даже подумать, что в один день наскучит читать эту книгу. Надоест смотреть на горы. И мечты – эх, хорошо было бы ухватиться за облака и прокатиться над грохочущим в долине Подкумком – станут совсем другими.
Только вот случилось все именно так. Мир сначала замер. А потом вдруг разлетелся, как осколки от разбившейся бабушкиной чашки...
Мишель не сразу заметил ее среди возившихся в гостиной кузин. Девочки репетировали танцы к детскому балу.
Кружатся яркие ситцевые платьица, летят локоны, звенит смех – рассыпался словно букет колокольчиков по комнате.
Что-то там, в той зале, было нужно отыскать – альбом с маменькиными стихами или акварельные краски, теперь уже не вспомнить. Исчезли разом все мысли, и кузины уже почти невидимы, только светят, сияют дивные голубые глаза. У нее светлые, до снеговой белизны, волосы, прелестный розовый ротик...
Прочь, скорее прочь!
Чтобы, укрывшись в саду, среди сладко пахнущих цветов, вспоминать ангельский взгляд, дивные локоны и губки, нежные, как лепестки роз...
Он не решался спросить имя чудесной гостьи. Да что там – не мог даже просто подойти к ней, ноги не двигались, и глаза отчего-то наполнялись слезами[5].
– Мишель влюбился, влюбился!
Ох уж эти кузины! Ничего от них не скроешь! И, конечно, он бы к ним даже не приближался – если бы не появлялась среди девочек она, с глазами, как у ангела. И не было горше тех дней, когда любимый ангелочек вдруг по какой-то неизвестной причине не приходил в гости к несносным сестрам.
За счастием отъезд подкрался незаметно, с ловкостью черкеса, с неизбежностью опускающегося ножа гильотины.
Разлука пугала глубокой стылой пропастью. И понятно становилось, что придется прощаться с самой сильной и красивой любовью. «Не свидимся с ней больше никогда», – тревожно кольнуло сердце.
Потом боль прошла, светлое нежное чувство, чуть приглушенное, осталось.
Полнится душа мечтами.
Повторить бы все в точности – путь на воды, горы, стихи. И – как апогей, как кульминация – сияние чистых голубых глаз милого ангела...
... Намечтавшись и опустошив бонбоньерку с цукатами, Мишель соскользнул с подоконника, покосился на свою кровать с высокими подушками и теплым одеялом.
Спать решительно не хотелось.
И почему взрослые люди всю ночь напролет храпят в постелях?
Вздор! Вздор и чушь! Право же, жалко тратить на сон так много времени!
Стараясь не скрипеть рассохшимися половицами, Мишель выскользнул за дверь.
А хотя бы и пробраться в кладовку, взять засахаренных груш. Все лучше, чем вертеться с бока на бок.
Он спустился со второго этажа вниз, пошел по коридору, миновал гостиную, потом классную комнату. И взволнованно прошептал:
– Mon Dieu, non ! Tous mes projets sont réduits а néant![6]
Не показалось.
Нет, не показалось.
Дрожит у двери кладовой полоска света. Там горит свеча. И раздаются негромкие девичьи голоса:
– Еще окорока надо к завтраку подать, барыня сказывала. Да тише, тише, огонь задуешь. Окорок для маленького барина особенный имеется. Вон в том углу, бери, отрезай. И яиц тоже возьми.
– Балует мальчонку Елизавета Алексеевна.
«Катя с Дуняшей? Ах, что же они так долго не управятся! Босиком стоять весьма зябко, – с неудовольствием подумал Мишель, опускаясь на пол. – Сейчас девушки уйдут, и я тогда...»
– А кого ей еще баловать? Дочь в могиле давно, преставилась бедняжечка, доконал ее муж.
– Да уж, натерпелись мы от него. Ни одной юбки не пропустит...
Горький вздох невольно вырвался из груди Мишеля.
Мамочка... Воспоминания не сохранили ее черты. Только фигуру, тонкую, в белом полупрозрачном платье, за черным роялем. И в гробу маменькино лицо было спрятано за плотной вуалью. Кадил поп, читал из Евангелия, а отец, закрыв платком лоб, стоял, не шелохнувшись. Все происходящее тогда казалось вовсе не страшным. Просто мамочка уснула, и взрослые: родня, дворовые даже как-то торжественны. Страшно стало потом. И теперь тоже очень, очень жутко, все глубже прорастает в сердце боль. Портрет темноволосой женщины с грустными глазами на стене да табличка с именем маменьки в семейном склепе – все, что осталось, и это навсегда...
Так вот отчего, оказывается, бабушка так не любит отца. Он не был добр с мамой... Стало быть, поэтому отца на порог в Тарханы не пускают, а отпустить внука в папино имение бабушка все собирается и никак не соберется...
– А старый покойный-то барин, помнишь? Я тот день до смерти не забуду! У стола для господ я хлопотала. Барин уже оделся для маскерада, в маске, плаще черном. Посадил он барыню с доченькой на кресла, сам на диван примостился и говорит: «Ну что, будет Лизанька моя вдовушкой, Машенька – сироткой». А музыка играет, танцуют все, обе они и не поняли ничего. И я ничего не поняла, думаю, загадки одни али глупости, нечего и подслушивать. А барин пошел в свои комнаты, взял пузырек с ядом и отравился. «Собаке – собачья смерть», – сказала только барыня. И поминки не справляла.
– Попил он ей крови... Но у барина покойного какая-никакая, а любовь была. Он на маскерад барыню из соседнего поместья ждал, да Елизавета Алексеевна прознала и сказывала не принимать, вот он и... А зятек ее просто кутила, да к непотребствам склонность имеет.
Девушки говорили что-то еще, но Мишель уже не прислушивался к их разговору.
Стараясь осторожно ступать по скрипучим половицам, он заторопился к себе.
Маменьки больше нет, папа – распутник, дед, веселясь, душу загубил, руки на себя наложил. Ни словечка бабушка про это никогда не молвила.
И вот теперь все ужаснейшие новости и подробности упали, придавили, как тяжелая скала.
Света нет, дышать больно.
К чему все это?
– Ах, хоть бы мне и вовсе не жить, – прошептал Мишель, укрываясь с головой теплым пуховым одеялом. – Никого-то у меня нет. Никому я решительно не нужен. А что бабушка? Я ей забава, я ей утешение. Не меня она любить изволит, а себя во мне...
– Рыжая! Наконец-то! Все в порядке? О, не обольщайся... Да что я, с ума сошел – о тебе волноваться?! Ну что, Рыжая, ты попала. Сама понимаешь: штрафные санкции у нас такие же специфические, как и работа. Опоздала на раздачу – получай самого ароматного мужчину. Он тебя уже заждался. И давай быстрее, не возись там с ним. Дышать нечем.
Рыжая – это я. Но только для друзей, остальные пусть по имени-отчеству обращаются: Наталия Александровна. Почему Рыжая – объяснять, думаю, не надо, и так все ясно. Яркий тициановский пожар полыхает до плеч. Этот огненный колер – химического, если кто дотошен в деталях, происхождения. Мне нравится. Люблю теплые насыщенные краски.
А вот опаздывать – ненавижу! Лучше на час раньше приду, чем на десять минут задержусь. Однако же вот какому-то уроду на черном джипе было совершенно наплевать на мою пунктуальность. Подпер боком моего верного автомобильного друга Филечку, у которого под носом оказался высокий поребрик[7], не дернуться никуда. Пока лупила по громадным колесам, возбуждая сигнализацию, пока мой «Фольксваген» (он же Филя) мужественно объезжал вечные московские пробки... И вот итог! Безнадежно опоздала на утреннюю пятиминутку, где наш начотдела Валера обычно расписывает поступившие на вскрытие в морг трупы конкретным экспертам.
Это дело – распределение – на самотек пускать нельзя. Иначе будут доставаться, предположим, одному эксперту исключительно нашинкованные в капусту трупы, а работать со множественными ножевыми ранениями, их измерять, осматривать, описывать – тот еще геморрой. Кроме элементарного порядка (позволяющего узнать, кто из экспертов в какой секционной и с какими телами работает) мне в этом расписывании элемент справедливости видится, что ли...
Гнильем слегка тянуло еще у проходной, и молодые ребята-охранники, всегда такие улыбчивые, пропустили меня через вертушку без ехидных шуточек и ремарок.
В крыле, где находились кабинеты экспертов, запах чувствовался еще сильнее – и это было необычно, секционные располагаются в противоположной части здания этажом ниже. Как правило, пахнет в нашем коридоре исключительно цветами. Маринка (как эксперт руки из задницы, но цветы растут у нее, словно бешеные; думаю, если она веник в горшок воткнет, то он обязательно вырастет в какой-нибудь симпатичный бамбук) постаралась, оранжерею устроила. Любой ботанический сад нашим розам обзавидуется. Только вот если внизу находится уж очень «лежалый» труп – тогда, действительно, чуть попахивает. Как сегодня.
– Мужчина-то симпатичный? Ой, Валер, ну вот никогда бы не подумала, что ты такой нежный. Дышать нечем, надо же! Слушай, дай денег!
Я вру и издеваюсь. Конечно же, никакой мой начальник не нежный. Все в порядке у него с принципами восприятия. Вот честно – меня аж трясти начинает, когда к нам кто-нибудь из ментов или следаков забежит, а потом нос воротит. «Страшно, противно, пахнет плохо». Родные вы мои! Не обижайтесь, но вы в этой жизни ничего не соображаете! Это по улицам сегодня ходить страшно. Наркоман за пятьдесят рублей ножиком как пырнет – и плевать он хотел на детей ваших малолетних и прочие жизненные обстоятельства. В морге, я вас уверяю, намного безопаснее, приличнее и спокойнее. Только вот не пугайтесь, если встретите странного парня, гуляющего по коридорам с головой женского манекена. Это мой сосед по кабинету Витя. Когда от него ушла жена, он приволок к нам эту страшную пластмассовую бабу и сказал, что отныне она – его любовь навек. Спорить я не решилась: все-таки развод, как ни крути, серьезный стресс. В праздники, слегка подшофе, Витя выносит свою любимую на прогулку. В наших тускло освещенных коридорах вид шкафообразного парня, с умильной мордой лица прижимающего к груди блондинистую голову – зрелище, действительно, не для слабонервных. В общем не пугайтесь, если что, это Витя. И у него теперь такая любовь.
Но я вообще про Валеру начинала рассказывать. Он – уникум, таких больше нет. Когда особо упертый следователь захотел что-то уточнить по вскрытию бомжа, а эксперт, работавший с тем телом, по закону бутерброда ушел в отпуск, начальник сам в подвал полез, поковырялся в полуразложившемся гнилье. И ничего, корона с головы не упала. Кстати, ему с его высоким ростом в наших катакомбах было действительно очень неудобно, мог и послать кого-нибудь из подчиненных для выполнения столь «приятного» поручения.
Что-что? Почему в подвале морга гниют трупы? Понятия не имею. Холодильники не резиновые, к тому же «свежий урожай» каждый божий день подвозят. Не знаю, что за служба ведает захоронением за госсчет, но работу свою она выполняет хреново. В подвале скапливаются сотни тел, их просто не забирают из морга. Перед тем как спуститься вниз, мы заматываем обувь полиэтиленовыми пакетами. А что делать – весь пол залит вытекающей из трупов жидкостью, при прямом соприкосновении с которой туфли можно выбрасывать, запах смерти сильнее любых моющих средств. Валерка как-то построил этих козлов из службы захоронения – они увезли часть трупов, теперь тела лежат по крайней мере в один слой. Наверное, надо постоянно теребить эту контору на предмет похорон – бомжей осталось все равно много, у них часто случается туберкулез, а от этой инфекции маска не защищает. Ну что за дела, а?! Никому ни до чего нет дела! Убила бы – если бы только знала кого. Единственный плюс всего этого инфекционного рассадника – можно без проблем разыскать «своего» бомжа, если следователь решит, что эксперт что-то пропустил.
Почему эксперт может что-то пропустить? Как бы это помягче сказать. Уж не знаю, кем рассчитана годовая норма вскрытий на одного эксперта – 100 трупов. Считается, что это много – вроде бы в ближайшее время утвердят показатель 85 вскрытий в год. А реально у меня лично только в прошлом месяце было 89. Граждане, не убивайте друг друга с таким энтузиазмом, пожалейте судебных медиков! Что ж это такое творится – годовая норма работы в месяц?!
– Не знаю, симпатичный ли мужчина, – Валера взял стоящую на столе табличку, завертел ее в тонких длинных пальцах. «У всех заботы, у меня – забавы. У всех работа – у меня игра. У все проблемы – у меня задачки на сообразительность». Что-то есть в этой фразе, которую шеф распечатал на принтере, заламинировал и иногда перечитывает. Я собираюсь завести себе такую же табличку, но все время забываю. – От него осталось... Мало что от него осталось, в общем. Только ясно, что мужчина. А денег я дам потом, после зарплаты, хорошо?
– Плохо! Так что за труп? Значительные гнилостные изменения или расчлененка?
– Гнилая расчлененка. Пока только туловище у нас.
– Ладно, побежала работать.
Я тороплюсь в свой кабинет и провожу аутотренинг: надо просить у коллег деньги хотя бы через день.
Мне нужна уйма денег! Нет, не буду скромнее, слышать ничего не хочу! Я же не для себя стараюсь! Для собачек, шавочек ненаглядных, дворян моих мохнатых-усатых-хвостатых. В городе так много бездомных собак... А я помогаю одному из приютов, в котором содержатся животные. Нет сил видеть песиков, которых тьма-тьмущая ошивается возле помоек. Больные, хромающие после аварий, плешивые, недоверчивые. И это ведь люди сделали их такими. Предали и забыли, равнодушно оставив в каменных джунглях наедине с голодом, чумкой, клещами, лишаем и бесконтрольным размножением, увеличивающим собачьи страдания в геометрической прогрессии. В приюте собакам лучше: сыты, здоровы, не мерзнут. Но сколько средств требуется на этих бедолаг! Бюджетного финансирования никакого: все строится на частных взносах и энтузиазме сотрудников. У меня давно сформировалась такая привычка: сначала здороваюсь с человеком, потом сразу прошу денег. Раньше еще пыталась прощупать на предмет пристраивания собак: «Вам нужен щеночек! Собака – счастье!» Отучаюсь, отучаюсь. То, что легко дается, не ценится. К доставшемуся на халяву – никакого снисхождения. Погрызла собака диван, написала на пол – хорошо, если в приют перезвонят, мол, заберите. А ведь очень часто – просто за дверь. Ох, ну если медведя можно плясать заставить – что, нельзя пса приучить пипи на улице делать?! Нет необучаемых собак, есть тупые хозяева, люди-звери! Не могу больше узнавать, что шавочку, взятую вроде бы хорошей семьей, выбросили на улицу. Средства собирать могу, пристраивать собак – уже нет, что-то там в душе оборвалось, лопнуло, что-то, отвечающее за надежду и веру людям...
Витя в отпуске, так что выгонять мне перед разоблачением из кабинета просто некого. Головы его любимой женщины стесняться глупо. И потом, мы с ней подружки по несчастью, одинаково страдаем от Витиных сигарет, я кашляю, у нее волосы сереют. В общем, все условия для стриптиза, и я быстро раздеваюсь, снимаю с себя все до белья. Одежда мгновенно впитывает запахи, не хочу тащить за собой острый морговский шлейф. Вариант накинуть халатик – не про наше ведомство, приходится полностью переодеваться. Мои рабочие брюки, пижамка – всегда голубые или салатовые. Не люблю белые халаты, скучные они какие-то.
Вдох-выдох, вдох-выдох! Глубже, чаще!
Все в порядке, пока спустилась к секционным, принюхалась наконец.
Санитар негодующе сверкнул глазами. Худенький, в интеллигентных очечках. Но все равно...
Я тебе позыркаю, сейчас как позыркаю! Тебя сюда на работу враги привели, в кандалы заковали? А если сам пришел – то не выпендривайся, эксперт знает, что ему делать, а твое дело – труп на каталке привезти, не философствовать, не сверкать тут гляделками! Вообще, наши санитары – отдельный и не очень веселый разговор...
Заждавшийся меня мужчина уже положен на стол. Не такой уж он и страшный, бледно-зеленовато-серый с облезлой надкожицей. Сам серый – половые органы розовые. По-разному расположены сосуды – и процессы гниения развиваются не одинаково. Руки, ноги и голову мужчины пока не подвезли. Интересно, найдут ли? Туловище на секционном столе выглядит довольно небольшим.
В общем, бывает и хуже – догнивают до грязно-зеленого цвета, с гнилостной эмфиземой и отслаивающейся надкожицей, частью в виде пузырей с мутно-красной жидкостью.
Ссадин и ран (кроме линий отделения конечностей) на туловище моего усеченного парня при визуальном осмотре нет. По башке его шандарахнули, что ли? А потом расчленили. Что ж, меньше работы, пока, во всяком случае, не надо в черепе ковыряться. Не Берлиоз мой парень – край остатков шеи неровный, тут не отрезали, похоже, пилили, никакого трамвая, вероятнее всего ножовка...
– Разденьте его.
– Там блохи!
– Это у животных блохи, а у людей – вши. Не бойтесь, они не прыгают. Разденьте же его, в конце концов, это ваша работа!
– Вам надо, вы и раздевайте. Блохастый, вшивый – мне без разницы, вон, шмотки его аж шевелятся. В постановлении что написано? Нет видимых телесных повреждений. Вы глаза его смотрели? Да он явно паленой водкой траванулся. Разденьте, разденьте! Ребенок у меня дома маленький.
– У меня тоже ребенок. Но, понимаете, я сама не справлюсь...
Прислушиваясь к тихому нерешительному голосу нашей вежливой Лары, работающей за соседним столом, начинаю медленно закипать.
Умные санитары стали. Без фиги в кармане не подходи. Ты ж понимаешь, уже и причину наступления смерти определил, звезда моя незаходящая! По глазам! Ну-ну, сивушные масла и метиловый спирт в сетчатке разглядел, деятель!
Сейчас выдам по полной, все ему скажу. И что на месте происшествия мог быть такой же эксперт-чистюля – вшей испугался, тело не осмотрел. И что указания Лариски надо не обсуждать, а выполнять.
Хотя, строго говоря, Лара действительно может ковыряться и в одетом трупе.
Но что, если этот бомж вшивый на самом деле никакой не бомж, и отыщутся родственники. И вот будет картина: одежды нет, не предъявишь ее всю в кровище – значит, конечно, в морге украли. Причем закусывая бутербродом над освежеванным телом родственника. Убила бы некоторых писателей и сценаристов. Дебилы какие-то! Извращенцы! Придумать же такое – есть в секционных!
Я собираюсь разразиться воспитательной речью, откладываю скальпель, подхожу ближе.
И тут у меня звонит телефон.
«Кто-то из следователей», – мелькает мысль.
Кипение возмущенного разума сразу же становится еще активнее. Хуже писателей – только следователи. Или следователи все же лучше? Писатели – извращенцы и дебилы, следователи – просто дебилы. Итак, саму себя убедила: следователи будут все же получше пишущей братии. Но как они при таком микроформатном мозге преступников ловят – для меня большая загадка. Вчера вскрывала тельце удушенного нелюдью-мамашей новорожденного младенца. В вопросах на разрешение эксперту следователь пишет: «Могли ли нанесенные повреждения быть причинены при падении с высоты собственного роста?» Рост новорожденного младенца! Ага, упал! Упал-отжался! Там такой четкий был след странгуляционной борозды на шее! Но нет – у следователя мало того, что следы механической асфиксии образуются при падении с высоты собственного роста, так еще падают с этой самой высоты новорожденные детки! Блин, нет слов!
Пока я стянула перчатки, санитар шустро испарился, оставив бедную Лару наедине с одетым трупом.
– Ничего по телефону не скажу, некогда мне, приезжайте, поговорим. Тоже мне, моду завели: Писаренко, скажи то, объясни это! – заорала я, невольно наблюдая за шевелящимся от вшей воротником куртенки Лариного «клиента». Не люблю вшей, а опарышей вообще ненавижу. Они, когда жрут, тепло выделяют, и извиваются в мясе, гады, как-то весело и довольно. – Вы по расчлененке? Я только ее взяла, толком еще ничего не посмотрела.
– Наталия Александровна, я по соединенке. Хочу пригласить вас на свою свадьбу.
Андрюша Соколов! Андрей!
Я его узнала. Не со всеми интернами сохраняются хорошие отношения. Но иногда вот получается же. С ним мне очень интересно общаться. Наверное, ему тоже – профессиональной необходимости друг в друге давно нет, но Андрей всегда поздравляет меня с праздниками, звонит.
Однако же свадьба... Я вряд ли ошибаюсь, у меня безразмерная голова, вмещающая вагон и маленькую тележку информации. И мне четко помнится: в интернатуре Андрей был женат, кольцо обручальное вместе с перчатками все стягивал, и я ему советовала его не носить, потеряет, жалко же будет.
– Что, дорогой, вздумал отыскать себе девочку посвежее?
– А что делать, прежняя нашла себе лучшего парня. И, поскольку ваше сердце, а также печень, почки, легкие и все такое отданы другому...
Люблю Андрея. У него все в порядке с чувством юмора. И он прощает мне иногда не самые тактичные выражения. Я пыталась раньше научиться сначала думать, потом говорить. Не получилось. Сейчас уже даже не пытаюсь, я такая, и это не лечится.
– Вы приедете?
– Неа, нет, конечно.
Ему можно не объяснять причины отказа. Он давно работает, и в Санкт – Петербурге то же самое, что и в Москве. Вал, снежный ком. Стоит пару дней не позаниматься оформлением экспертиз – потом такая лавина, голову от компьютера не поднять.
Нет, я не смогу поехать. Хотя очень приятно, что Андрей меня пригласил.
Как я соскучилась по родному городу! Угораздило же меня замуж выйти за москвича. Ну и что – ни Невского, ни белых ночей, ни разлетающихся мостов. Что за жизнь у меня, а?..
– Наталия Александровна, мы будем отмечать свадьбу в старинном замке. Там лес, озеро. Вы можете взять с собой ваш мольберт.
Вот же змей-искуситель! Как я люблю рисовать! Красота природы, лиц, жизни меня переполняет, я хочу делиться тем светом, который вижу. А еще я убегаю в свои картины, когда мне плохо. Невозможно не реагировать на работу, полностью абстрагироваться. Эксперт – существо не очень-то эмоциональное и со специфическим чувством юмора. Но мы ведь тоже живые, мы люди, и нам больно видеть чужую боль. Все равно всегда больно. Молодого на стол положат – а он красивый. Красивый, Господи, ему бы девчонок целовать, а у него живот огнестрелом разворочен. Родители такого в коридоре воют – мимо них пробегаешь, а в глазах темно, Господи, Господи, пережить свое дитя, дай им сил через все это пройти. Вот и рисую, чтобы забыть все это, рисую, когда плохо; зиму, ночь, осеннюю серую слякоть...
– Наталия Александровна, какое нам оборудование сейчас для гистологии закупили. В Москве такого нет!
Все-таки не зря я симпатизирую Андрею. Умный мальчик, вот уже сколько целей поездки обозначил. Без цели мне скучно. Не люблю отдыхать, ходить в гости, шашлык-машлык вообще терпеть ненавижу. Скучно, не интересно. Но цель, с целью все по-другому! В любом вроде бы напрасном времяпрепровождении появляется смысл. Кажется, Андрей все про эту мою особенность понял. Хотя, что там понимать! Я прямолинейна, как столб, разобраться, что к чему совершенно не сложно...
Про обед забыла совершенно. К нам принесли чемодан обгорелых костей. По мелочи там уцелело, фрагменты одежды, немного мягких тканей, части внутренних органов. Похоже, это – останки двух человек, в чемодане явственно угадывалась пара черепов, визуально, оба мужские. Все кости были обсыпаны оплавившимися закопченными шариками.
Дробь? В таком количестве – горстями?
Стало любопытно, я понеслась на экспертизу, девочки определили минимальное содержание металла.
Похоже, декоративная отделка, бисер. Но почему его так много? Расшитые платья? Сценические костюмы? Погибли актрисы? Однако же – мужские черепа. Может, покойные были нестандартной сексуальной ориентации и напяливали на себя бабские шмотки?
В нашей работе часто возникает множество вопросов, важна каждая мелочь. Как я люблю, когда пазл складывается в четкую, как будто бы своими глазами увиденную картину. И как цепляет, если что-то не понятно.
Строго говоря, кости достались другому эксперту. Но все равно – плакал мой обед, пробегала, любопытство кошку сгубило. Хотя по мне, так те минуты, когда ждешь результата работы коллег, а в голове сверкают молнии предположений, стоят любого антрекота или борща.
«Рыжая, ты сумасшедшая, – твердят все вокруг. – Своих экспертиз мало?»
Мне – мало. Ну вот уродилась такая – жадненькая. Все интересно, всегда больше всех нужно.
Не понимаю уставших от жизни сонных людей. Или, может, мы с ними живем в разных мирах? Мне каждый день несет множество открытий и счастья. А как здорово – нестандартные ситуации, необычные приключения...
Намотав пару километров по коридорам, я, наконец, обосновалась в своем кабинете с твердым намерением напечатать экспертизу по расчлененке. Самое муторное из сегодняшних вскрытий, и много писанины. Пока голова свежая – надо работать, а на ночь себе оставлю экспертизы попроще. Да, именно на ночь, все эксперты делают это. Мой рабочий день длится минимум до часа-двух. А в десять уже начинаются вскрытия. Выходных, как правило, нет, если хвосты не подчистишь – на следующей неделе утонешь в работе, забудешь какие-то детали...
«А может, стоит взять неделю отпуска и съездить в Петербург? – мелькнула коварная мысль. И сразу же наплодила себе подобных: – Кстати, надо проверить, как там наша квартира, давно не была. И порисовать можно – у петербургской осени другие, чем у московской, краски. По Андрею тоже соскучилась, и любопытно посмотреть на его жену, и...»
– Молчать! Труд облагораживает человека! – рявкнула я сама на себя. Чего не сделаешь в воспитательных целях.
Затем, включив кряхтящий от старости компьютер, прилежно застрочила: «Труп доставлен на вскрытие в виде одной части – туловища. Кожные покровы неравномерной окраски: преимущественно бледно-зеленовато-сероватые осклизлые, с полями подсохшей желтоватой, буро-желтоватой кожи на передней поверхности туловища, с подсохшей темно-красновато-бурой кожей на спине. Трупные пятна не различимы. Линия отделения головы проходит справа и сзади в верхней трети шеи, слева и спереди – в средней трети шеи. Спереди на уровне хрящей гортани линия отделения углообразная, вершиной обращенная вниз, с двумя линейными надрезами, направленными на нижнем крае отделения вправо...»
Открылась дверь, и я, не отрывая глаз от монитора, пробормотала:
– Привет! Слушай, денег дай!
Мне показалось, в кабинет забежал Сергей, наш эксперт. Он часто приходит, отсыпает в свою чашку чай или кофе из стоящих рядом с чайником жестянок. Денег на собак не дает принципиально. Говорит, для меня ему ничего не жалко, а помощь приюту – глупость. Сам он глупый, хотя и не жадный: с зарплаты покупает мне пачку чая и банку кофе, а еще вкуснющие крекеры.
– Когда уже ты, наконец, денег дашь?
– А много вам нужно? Здравствуйте, Наталия Александровна. Знаете, мне вообще-то коллеги говорили, что к вам с молоком надо приходить. Но если нужны деньги...
Следователь. Растерянный, молодой, лет двадцати пяти. Покраснел, поставил на стол сине-белый пакет, вытащил из пиджака портмоне. А затертое, а тощее (как и владелец). Пора прекращать этот цирк. Какая же я все-таки стерва!
– Извините, перепутала вас со своим коллегой. За молоко большое спасибо, хотя это лишнее.
Не знаю, насколько у меня вредная работа. Люблю ее, получаю удовольствие, когда все понимаю. И потом, я фартовая. Туберкулез – слава богу – минует. Когда вскрываю наркоманов и случайно режусь сама – анализы на ВИЧ отрицательные. Но молоко... Молоко! Ням-ням. Люблю, как будто бы тружусь на самом вредном производстве. Мне нужен литр в день, или я за себя не отвечаю. «Ты бы еще памперсами мзду брала. Или это следующий этап – после молочка?» – издеваются наши девушки, предпочитающие получать в качестве презентов шоколад. Да и парни, которые по коньяку, ехидничают. Впрочем, мне все их подколки – до лампады. Ну не люблю я ни коньяка, ни шоколада. Чего мучиться-то?
Паренек славный. Примчался за экспертизой, руки дрожат от нетерпения, читает тут же, запоем.
Выронил свои листки из папки; поднять, что ли, а то он так увлечен.
Ага... Не то, чтобы я Шерлок Холмс. Просто кроме Витьки с блондинистой головой его любимой женщины, у нас есть еще одна константа. Такая же привычная, как мешок с пластиковыми баночками для гистологии, о который все вечно спотыкаются. И такая же, на мой взгляд, бесполезная, как ручная пила для вскрытия черепной коробки. Ни разу не видела, чтобы ей, ручной, пользовалась. Санитары работают с электрической фрезой, у нее круглое зубчатое лезвие. Но ручная всегда лежит на столике с инструментами, рядом с большим и малым скальпелями.
Так вот, эта константа – публицистика нашего завбюро Алексея Антоновича. Он, наверное, решил, что журналистика – тоже его призвание, и бодро строчит статьи на темы морали и нравственности. Не уверена, что их печатают. Но любому забежавшему в гости к начбюро человеку секретарь распечатывает публицистический труд шефа.
Да уж, знай наших, читай про высокие материи!
Когда меня удостоили чести ознакомиться с одной из сих концептуальных статьей, я про себя подумала: «Сначала заставил бы кого надо трупы из подвала убрать, это было бы очень нравственно». А потом, наверное, заинтересовалась очередным нетипичным покойником и статейку ту где-то посеяла.
Интересно, этот следователь перепугался? Наверное, первый раз зашел, познакомиться – а тут ему бац-бац и статью о нравственности. Заволновался, небось, бедняга, что именно в его внешности могло натолкнуть на мысль о необходимости такого чтения...
– Я так и думал! – парень отложил экспертизу, расстегнул черную папку, спрятал документ. – Никакое это не самоубийство!
Нетипично счастливое для следователя лицо. А ведь в таких ситуациях они обычно из кожи вон лезут, чтобы дело не возбуждать. Этот же радуется. Молодо, зелено, просто еще не разобрался, что к чему. Впрочем, хотелось бы ошибиться. Буду думать, что паренек вырастет в матерого профессионала, горящего на работе. Мечтать, говорят, полезно. А вдруг сила моей мысли наведет порядок во всех следственных отделах, вместе взятых.
Мальчик тем временем бормочет:
– Подозреваемых нет, но ничего, я справлюсь... Наталия Александровна, а... А в этом здании есть кафе, где можно посидеть? Я бы хотел вас пригласить выпить кофе. Если вы не заняты, конечно же...
Ну вот, еще один. Не скажу, сколько мне лет, а выгляжу я на тридцать. «Генетика. И маму твою за твою старшую сестру принимали», – говорит мой муж Леня. Я с ним спорю, доказывая, что во мне сокрыты неиссякаемые запасы добра. А к хорошим людям время, как известно, лояльно. Тогда Ленька прикидывает, когда я последний раз варила суп, и, не вспомнив, начинает отрицать наличие во мне позитива.
Со внешностью мне повезло. Большие голубые глаза, длинные ресницы, и мне нравится улыбаться. Фигура до сих пор позволяет не ограничивать себя в плане еды и не истязать спортом. 90-60-90 – мой размерчик. Ну и толку от этого? Времени кокетничать все равно нет. Впрочем, а смысл флирта? Замечательный супруг счастливо найден. Пожалуй, я – за приключения во всех сферах, кроме личной. От добра добра не ищут; мне хочется, чтобы в моей семье было тепло, уютно, чисто...
Если ко мне клеится не очень вежливый мужик, я люблю демонстрировать фото со взрослым сыном и внучкой. Не все, правда, верят, принимая сына за мужа, а внучку за дочь.
Но этот мальчик-следователь выглядит как-то уж очень интеллигентно и беззащитно. Не буду его пугать. Оставлю ценную информацию о внучке при себе.
– Спасибо за приглашение, но я замужем. Кольца судебные медики обычно не носят – мешают.
– Не женская у вас работа. Извините, это, конечно, не мое дело... Но я так растерялся, когда вас увидел. Неужели вам никогда не хотелось выбрать другую профессию? Или хотя бы специализацию?
Я покачала головой.
Как же лениво объяснять. И надо работать. Но все-таки я, видимо, не совсем стерва. Не могу просто так, без причины, оттолкнуть и послать вроде бы неплохого человека. Придется как-то выкручиваться, хотя бы коротко отвечать на вопросы. «Твоя вечная питерская вежливость», – ворчит в таких случаях муж. Я запускаю в него подушкой. «Питер, питерское» – какие-то ужасные слова, неприятно их слышать, они пронзительно скрипят ногтем по стеклу. «Санкт-Петербург» благороден даже в произношении, выговаривая правильное название родного города, я вижу элегантную рябь Невы у подножия Эрмитажа...
... На Эрмитаж Даниле было совершенно наплевать. И на Летний сад с его черным металлическим кружевом решеток, ровными дорожками и изумрудными газонами.
– Данила, я вчера с девочками бегала смотреть разведение мостов. Какая красота! Сейчас же белые ночи, и вот представляешь, в этом молоке с розовинкой темный мост вдруг разламывается. Части взмывают вверх. Можно было бы подумать – птица, но там же фонари, перепончатые какие-то крылья получаются. Как у птеродактиля, что ли. А людей на набережной было не протолкнуться! Пойдем, я знаю, ты ведь никогда этого не видел!
Он смотрит на меня темными обжигающими глазами, и я забываю, о чем говорила.
Какой Данила красивый! Хулиганская черная челка, смуглая кожа. Ресницы длинные и прямые, только кончики рыжеватые, чуть загнутые. Одежда и солнце меняют оттенок карих глаз от светло-чайного до черного, как теперь. А если мы сидим в беседке, оплетенной плющом, глаза Данилы становятся темно-зелеными, бутылочными, и мне особенно сложно не сказать ему, что я его люблю. На губы самого лучшего парня на свете вообще лучше принципиально не смотреть. Они похожи на вишневый леденец, и, наверное, по моему лицу понятно, о чем я мечтаю.
– Наташ, какой же ты еще ребенок! У меня ведь практика, я должен к восьми утра быть в больнице. Какие мосты, о чем ты!
Тоже мне, взрослый нашелся! Ну и что, что он в мединституте учится! Я тоже поступлю через три года! Мне уже целых пятнадцать лет, а на уроках истории рассказывали, что на Руси вообще замуж отдавали в одиннадцать – двенадцать!
Итак, решено: я тоже стану врачом. Данила подождет, пока у меня случится совершеннолетие, мы поженимся, и будем жить дружно, как мои мама и папа. Они в одной больнице всю жизнь проработали, папа в хирургическом, мама в гинекологии. И у нас с Данилой все будет точно так же.
Только почему же он отводит взгляд?..
Продолжаю уговоры:
– Хорошо, не обязательно гулять всю ночь. Давай пройдемся по Невскому вечером.
В моих мечтах он уже согласился. Мы сидим в кафетерии на углу Пушкинской, потом долетаем до Аничкова моста, спускаемся к пристани. Там пахнет водой и приключениями, прохладный ветер (счастливчик!) треплет черные Данины волосы, и с открытой палубы теплоходика так здорово глазеть на дворцы и особняки. А потом, может быть, Данила, наконец, додумается меня поцеловать. Когда теплоход будет проплывать под каким-нибудь широким мостом, вроде Синего, и на пару минут все погрузится в такой удобный для поцелуев полумрак.
– Наташ, понимаешь... Ты же еще ребенок... А мне очень нравится Инна. Мы договорились с ней встретиться сегодня вечером...
Я так и не успела помечтать про наш поцелуй.
Инна, хм.
Подумаешь, у нее грудь большая. У меня тоже вырастет. Вообще да, я худая, высокая, как каланча – в школе меня заставляют выступать на соревнованиях, я быстро бегаю и отлично прыгаю в высоту. Но сколько той школы осталось. Если бы Даня только меня дождался!
Странно, но меня почти не расстраивает его удаляющаяся сутулая спина. Я смотрю ей вслед и ехидно думаю: «Ага, иди пока к полненькой грудастой Инне. Все равно это ненадолго. Меня папа учил: если чего-то серьезно захотеть, то все достижимо, любая цель. Данила – очень красивая цель, и я буду бороться».
Теперь я понимаю: тот парень, попавший в прицел моей беспощадной первой любви, был очень терпелив.
Он даже покурить не мог спокойно – я то и дело лихо устраивалась рядом с ним на лавочке. Хотя дома меня ждал ад: мама кричала про вред никотина для женского здоровья, папа тихо живописал инсульты и инфаркты. Но что такое будущие проблемы, когда дымящаяся в пальцах сигарета – такой удобный предлог, позволяющий ненавязчиво любоваться черными жаркими глазами!
– Огонька не найдется? – равнодушно интересуюсь в ответ на Данилин пропитанный тоской и досадой взгляд, а внутри все звенит от радости.
И это тоже моя ремарка:
– А я вчера Инну с Сергеем видела.
Нагло вру, и по легкой улыбке на вишневых губах понимаю: Данила знает, что я вру.
Все равно. Все, что угодно, только бы он полюбил меня так сильно, как я его люблю...
Он был очень вежлив и великодушен. Никогда я от него не слышала фраз типа: «Ты мне не нравишься, оставь меня в покое».
И я не уверена, что мне в такой ситуации хватило бы терпения вести себя столь же тактично.
Подозреваю, морг был последней Даниной надеждой. Приглашая меня присоединиться к нему во время ночного дежурства, он наверное, думал, что я струшу, после чего мне станет неловко его преследовать, и можно будет прогуливаться со своей девушкой без угрозы обжечься моим ревнивым взглядом.
– Ты ведь хочешь стать врачом? Сегодня я дежурю в морге. Если родители разрешат, можешь присоединиться.
Сколько надежды в любимых глазах...
Не надейтесь, нет-нет-нет! Все будет по-другому! Вы станете только моими!
А страх уже пополз по телу мурашками.
Родители – вот еще, это не проблема. Позвоню ближе к полуночи, скажу, к Нине пошла алгебру учить, засиделись, мосты вот-вот разведут, так что заночую у подруги.
Как я отреагирую, увидев мертвое тело, – вот что меня беспокоит. Только бы руки не тряслись. И голос не дрожал. А если обморок? Решено – возьму нашатырь.
Последнее оказалось отличной идеей – у меня действительно сильно закружилась голова, еще на лестнице. Кровь, гниль, формалин, экскременты – все эти запахи перемешиваются и становятся кувалдой, которая бьет наотмашь. Я чуть не упала на Данилу. Потом нащупала в кармане куртки так кстати припасенный пузырек, открутила крышечку.
– Наташ, иди домой, – уныло протянул мой любимый. Подозреваю, собственная инициатива ему уже абсолютно не нравилась. – Я убедился, ты смелая девушка и сможешь стать самым настоящим доктором.
Незаметно смахнув слезы (слишком низко наклонилась к флакону, острые пары шибанули в глаза), я покачала головой:
– Дежурить так дежурить.
Петербургский морг старый и очень большой. Мы шли длинными коридорами, уставленными каталками с телами, и я, справившись с первым приступом паники, поражалась, насколько всеядна смерть. Красивые женщины, молодые парни, даже дети.
Получается, жизнь заканчивается. Она может оборваться в любой момент, у всех и каждого.
«И я тоже могу умереть. А я обидела бабушку и поругалась с подружкой. – Поспевать за Данилой было непросто, я почти бежала. – Или вот Даня – а вдруг он завтра умрет, а он так и не был счастлив, я ему мешала».
Потом мы остановились у какой-то обшарпанной двери, Данила негромко постучал.
– Кто это с тобой? Некрофилку привел? – захохотал санитар, рывком поднимаясь с кушетки. – А деньги где? У нас все по таксе, бесплатно не пускаем!
Данила нахмурился.
– Сестра это моя, к профессии приобщаю. Какие деньги? Не понимаю, вы о чем?
– Эх, молодо-зелено, – санитар оценивающе на меня посмотрел. – Несовершеннолетняя? А постарше сестричек не имеется? Жаль... Да, так вот – если среди ночи в дверь постучат, вы не пугайтесь. Ходят к нам тут мама с дочкой. Когда придут – ты их в холодильник сразу проводи. Тариф – трешка.
– Но зачем?! – Даня щелкнул замком портфеля, достал халат. – Разве это законно?
– Не знаю я, что они там делают. Но догадываюсь. А закон... Слушай, студент, ты потом сам будешь вспоминать эту ерунду, которую сейчас несешь. Вспоминать и смеяться...
Меня не очень интересовал этот разговор. И успешная охота на Данилу стала вдруг казаться все менее важной целью.
А важно – просто жить. Ценить жизнь, радоваться ей. И, может, еще – стараться нести как можно больше добра. Потому что в любой момент может случиться все вот это – железная каталка, полутемный коридор, а потом гроб, стук земли по крышке, и конец, человека больше нет... А что останется? Добрые дела, хороший след – единственное, что можно после себя оставить. А ведь что-то обязательно надо оставить. Не для того жил человек, чтобы просто оказаться на каталке в морге, с посиневшим зашитым животом и запекшейся на распиленном черепе кровью...
Мысли были странные, необычные, философские. Вид смерти распахнул для меня всю широту жизни, и в этом огромном прекрасном океане все прихоти и обиды стали казаться на редкость мелкими и незначительными.
А еще удивило то, что я и тогда не могла понять, и даже теперь не в состоянии толком описать. В те советские времена родители не водили меня в церковь. Но вот то ощущение, понимание того, что есть душа и есть божественная сила – оно впервые возникло у меня в ту ночь, именно в морге. Может, и правда, смерть открывает дверь к Богу? И там, где смерть – всегда есть немножко Бога тоже?..
После той ночи все изменилась. Я прекратила терроризировать Данилу и дерзить учителям, стала стараться не обижать людей. Увидела всю красоту, которая наполняет наш мир. И заболела судебной медициной.
Родители категорически возражали, в советские времена женщин-экспертов не было вообще. К тому же риск для здоровья огромен.
Мама тащила меня в гинекологию, говорила, что надо заниматься жизнью, а не смертью. Ее лицо преображалось: «Ты только представь, доча! Маленький ребенок, ему предстоит познать целый мир, и ты его встречаешь, от тебя во многом зависит его развитие, здоровье!»
Отец описывал то счастье, которое он испытывает, вытаскивая пациента с того света. «А ты, что собираешь делать ты? Изо дня в день выяснять, как именно человек на тот свет отправился? Да не все ли равно, если изменить уже ничего нельзя?!» – кричал он.
Аргументов, чтобы спорить с родными, у меня тогда еще не было. Я просто поступила так, как считала нужным.
Теперь мне было бы что сказать на эту тему. Судебная медицина и есть жизнь. Высший пилотаж жизни – пациент никогда не узнает об успешном лечении, потому что он просто никогда не встретится с тем преступником, который мог бы причинить ему вред. И это стоит самого дорого. За покой и счастье не пострадавшего платит жизнью жертва...
... Нет, все-таки не все люди ценят вежливость и внимание!
Подождав, пока я прекращу распинаться, следователь улыбнулся:
– Наташа, так как насчет кафе?
Допрыгался, родной.
Созерцание фото моей очаровательной внучки оказало на парня правильный отрезвляющий эффект. Потушив в глазах огонек интереса и вожделения, он, наконец, убрался из кабинета.
А я стала быстро писать экспертизу.
До отъезда в Петербург надо подчистить все хвосты.
В конце концов я не железная. Сначала Андрей со своим звонком, потом мои воспоминания... И необъятный московский муравейник, от которого вроде бы удавалось долгие годы абстрагироваться, зашумел, засуетился, выпустил в открытое окно струю бензинового воздуха, и мысли уже паникуют: пробки, как добраться с работы до дома?..
Но это все легко и быстро лечится. Петербургом.