Ещё в свой первый приезд в Испанию, я тут познакомился с выдающимся человеком, зовут его – Игнасио Идальго де Сиснерос – он выходец из старинного аристократического рода, получив традиционное для своего круга военное образование, стал одним из первых военных летчиков в Испании.
На протяжении 15 лет он участвовал в колониальных войнах в Северной Африке, а затем командовал воздушными силами Испании в Западной Сахаре. Буквально до недавна Сиснерос занимал пост авиационного атташе Испании в фашистской Италии и гитлеровской Германии. Имел доступ к секретным документам, в том числе к новейшим моделям самолётов этих стран, которые рассматривали Испанию, как своего союзника. Он, конечно же, передавал их мне, а я в Москву.
На историческом заседании испанского парламента, когда кортесы сместили с поста президента республики дона Нисето Алькала Самора, президентом был избран Мигель Асанья. Новый президент тут же поручил формирование нового правительства дону Сантьяго Касарес Кирога.
Касарес, кроме обязанностей премьер-министра, взял себе портфель военного министра.
А Сиснерос был назначен его адъютантом… о чём его даже не поставили в известность. Он узнал об этом из газет…
Обязанности адъютанта главы правительства и военного министра неожиданно поставили моего друга очень близко к руководителям республики. И я стал от него получать информацию, что называется – «из первых рук».
По словам Сиснероса, Дон Сантьяго, как тот называл своего патрона, обладал мягким характером, хотя и старался скрывать свою доброту и слабоволие.
Он восхищался Сиснеросом, считался с его мнением и относился с теплотой и доверием.
– Я не могу понять, почему многие в Испании считают дона Сантьяго волевым и решительным человеком?, – задавался вопросом мой друг.
Вступление Касареса в должность военного министра, по его словам, тем ни менее … имело в армии большой резонанс.
Офицеры-республиканцы восприняли это решение с огромным удовлетворением. Они возлагали немалые надежды на нового министра, рассчитывая, что он предоставит больше возможностей для «республиканизации» всей армии.
У реакционеров его назначение, естественно, вызвало замешательство. Они были уверены, что Касарес немедленно примет энергичные меры, чтобы сорвать заговор мятежников.
Вначале, когда новое правительство только пришло к власти, у него имелись все возможности нейтрализовать происки врагов республики и ликвидировать заговор и тем самым предотвратить будущее ужасное кровопролитие.
В первое время реакция была так напугана, что не оказала бы серьезного сопротивления. Её единственной опорой являлась армия.
Но вскоре правые поняли, что представляет собой дон Сантьяго.
Они успокоились и с прежней энергией продолжили подготовку к восстанию.
Каждый свой шаг дон Сантьяго согласовывал с президентом Асаньей.
Подобные отношения между президентом республики и главой правительства вряд ли можно считать нормальными.
Фактически Асанья продолжал оставаться и военным министром и премьер-министром.
Мало кто в Испании знал, что «страшный» Касарес находился в полном подчинении у нового президента.
Сиснерос мне рассказал, что Генерал Годет – бывший начальник Управления по аэронавтике и полковник Гальарса – командующий военно-воздушными силами, превратили лётную школу в Алькала-де-Энарес в один из основных центров подготовки к восстанию.
Руководил школой майор Рафаэль Хордана, брат генерала.
И Сиснерос не раз предупреждал премьер-министра Касареса об опасности, которую они представляли для республики. Другие республиканцы также неоднократно настаивал на её роспуске, но всегда встречали непонятное сопротивление министра.
Однажды Сиснеросу доложили, что офицеры привезли в школу пулеметы, патроны и бомбы, а также установили бомбосбрасыватели на имевшихся в их распоряжении трехмоторных самолетах.
Создавалось впечатление, что у них уже все подготовлено к восстанию и они ждут только приказа своих главарей.
Известие было чрезвычайно важным, поэтому мой друг немедленно отправился к Касаресу.
Тот поддержал его предложения по немедленным действиям, но заявил, что должен посоветоваться с президентом Асаньей.
Они договорились, что мой друг поедет вместе с ним к Асанье и лично объяснит президенту сложившуюся обстановку.
Асанья, как я знал, обосновался не в большом дворце эль Пардо, а в так называемом «Касита дель принсипе», маленьком, но чудесном здании, окруженном лесом и обставленном с большим вкусом.
Президент пригласил их даже позавтракать с ним. На трапезе присутствовали его жена, майор-карабинер Куэто – адъютант Асаньи, и Боливар – комендант президентского дома.
В столовой Асанья обратился ко Сиснеросу:
– Вы, кажется, хотите сообщить мне что-то важное?
Сиснерос мне признался, рассказывая об этом, что тогда очень удивился, – почему президент не пригласил его для такого разговора к себе в кабинет, чтобы побеседовать без свидетелей?
Однако, не желая упустить представившуюся возможность поговорить с президентом, мой друг обрисовал ему серьезность создавшегося в армии положения и привел конкретные доказательства подготовки реакционно настроенными военными восстания против республики.
Вдруг Асанья довольно грубо перебил его, заявив, что Сиснерос «очень возбужден», его утверждения опасны и он не должен забываться, разговаривая с президентом.
Асанья встал из-за стола, давая понять, что разговор окончен, и, сопровождаемый Касаресом, вышел с кислой миной из комнаты.
Мой друг был поражен и возмущен слепотой президента.
– Если бы он остался, я бы ответил на столь дерзкую выходку что-нибудь резкое о недопустимой для президента близорукости, – сказал мне мой друг.
Я его понимал… момент был слишком серьезен, решалась судьба его Родины.
Через некоторое время Каксарес вернулся. Заметив состояние Сиснероса, он взял его под руку и повел к машине.
По пути в Мадрид Касарес старался успокоить моего друга, говоря, что не стоит придавать большого значения этому инциденту. Асанья иногда бывает груб, но в глубине души он хороший человек.
– Вы понимаете теперь, – сказал Касарес моему другу, – насколько мне трудно принимать какие-либо меры против подозрительных лиц?
– Он сказал это с некоторым удовлетворением, – сказал Сиснерос мне, – словно политическая слепота Асаньи могла оправдать его… собственное поведение и пассивность как военного министра перед лицом надвигавшейся опасности.
Другой факт, свидетельствовавший о полном непонимании теми, в чьих руках находилась судьба республики, политической ситуации в стране, произошел за несколько дней до восстания.
Из Марокко для представления министру прибыл полковник Ягуэ.
Увидев, что Ягуэ находится в приемной, Сиснерос через другую дверь вошел в кабинет Касареса, решив проинформировать его о человеке, которого тот собирался принять.
Приводя многочисленные факты, он пытался доказать, что полковник Ягуэ является одним из главарей заговорщиков.
В подчиненных ему войсках ведется открытая и наглая подготовка к восстанию против республики.
Уже с 1934 года, со времени событий в Астурии, он откровенно перешел на службу реакции. Этого не видели только те, кто намеренно закрывал глаза на истинное положение вещей.
Сиснерос даже подсказал Касаресу удобный повод, чтобы задержать Ягуэ в Мадриде, а в Марокко послать верного республике офицера.
Ягуэ пробыл у Касареса более полутора часов. По окончании свидания Касарес сам проводил полковника до дверей приемной, что делал крайне редко. Они попрощались как самые лучшие друзья. Министр, видимо, остался доволен беседой.
Когда Сиснерос вновь вошел к министру, то Касарес поучительно сказал ему:
– Ягуэ – безупречный военный, я уверен: он никогда не предаст республику. Ягуэ дал мне честное слово военного верно служить ей, а такие люди, как Ягуэ, выполняют своя обещания. На его слово можно положиться.
***
Фаланга тем временем в Испании поднимала голову…
Как только победил «Народный фронт», консервативно настроенные генералы стали готовить переворот… Особо этого не скрывая…
Мне было известно, что во главе заговора стоит эмигрировавший в Португалию генерал Санхурхо, пытавшийся свергнуть республику еще в 1932 году. Но помилованный тогда и отпущенный…
Позже стало известно, что реальное руководство подготовкой осуществлял генерал Эмилио Мола Видаль – псевдоним «Директор».
Большую роль играл также подавитель октябрьского восстания – Франко.
Уже в марте ко мне поступили первые тревожные сведения и по требованию коммунистов, правительство тоже наконец «заметило» подозрительные приготовления и провело кадровые перестановки, которые ослабили позиции заговорщиков, но не остановили их конспираций.
События следовали одно за другим с удивительной быстротой.
Фашисты перешли к открытому насилию, организуя покушения и уличные беспорядки.
Явно чувствовалось намерение реакции спровоцировать народ, столкнув его лицом к лицу с жандармерией и армией.
Так называемые «силы порядка» продолжали щедро субсидировать группы наемных убийц.
Фашисты совершали покушения не только на таких видных республиканских деятелей, как магистр Педрегал, преподаватель университета Хименес де Асуа или адвокаты Ортега и Гассет, но даже на продавцов левых газет.
Причем правительство не принимало никаких мер, чтобы пресечь эти преступления и наказать подстрекателей и исполнителей, хотя их знала вся Испания.
Каждый раз после очередного, совершенного фалангистами убийства правые газеты с наглым цинизмом обвиняли во всем анархию, ответственность за которую якобы несет Народный фронт.
Однажды утром ко мне приехал Сиснерос и сообщил, что только что в военное министерство прибыл генеральный директор Управления безопасности и принес плохие вести.
Он привёз список с фамилиями четырнадцати военных-республиканцев.
Из них Сиснерос запомнил Фараудо, Кастильо, Морено, Гонсалеса Хила и свою, под четвертым номером.
Оказалось, что несколько дней назад этот список попал в руки полиции. Там не обратили на него особого внимания, так как в Управлении безопасности имелось много подобных списков с именами республиканцев, которым правые угрожали расправой.
Однако в данном случае дело оказалось значительно серьезнее.
В то утро около своего дома выстрелом в спину был убит капитан Фараудо.
С ним расправились только за то, что он был республиканцем. Его имя фигурировало первым в этом списке.
Напряжение в Мадриде достигло предела.
Редкий день мы не получали сообщений, что восстание назначено на такой-то день.
Партии и организации Народного фронта срочно мобилизовывали своих членов, устанавливали ночные дежурства.
С огромными усилиями, несмотря на сопротивление военного министра, нам все же удалось поставить на наиболее важные посты верных республике военных.
К сожалению, офицеров-республиканцев, на которых можно было бы полностью положиться, не хватало.
Среди офицеров было много колеблющихся. Я лично опасался, что большинство из них примкнет к восставшим.
Каждый раз, когда поступали сведения о дне начала восстания, а такие сообщения приходили ежедневно, мы… коммунисты… организовывали по ночам службу специального наблюдения. Все это страшно утомляло и выматывало нас.
С каждым днем дебаты в кортесах становились всё более ожесточенными.
Я занимал место на дипломатической трибуне, откуда наблюдал за горячими спорами депутатов.
Однажды Сиснерос предупредил меня, что предстоит особенно бурное заседание.
Действительно, в тот вечер я стал свидетелем, пожалуй, самых интересных дебатов в кортесах того созыва.
Первым говорил Хиль Роблес – один из главарей реакции, которого безоговорочно поддерживала церковь. Он защищал предложение, выдвинутое правыми.
Я всегда испытывал к нему личную антипатию. Но в тот памятный день после его циничных и наглых обвинений в адрес Народного фронта я почувствовал ненависть и презрение к этому политикану, так бесстыдно искажавшему факты.
Затем выступил Кальво Сотело. Он яростно нападал на Народный фронт, приписывая ему преступления, совершенные правыми и фалангой.
Меня особенно поразила та часть его выступления, где он хвалил НКТ-анархические профсоюзы.
В своей речи премьер Касарес дал отпор Кальво Сотело, обвинив его в антиреспубликанской деятельности.
И наконец, от коммунистов выступила пламенная Долорес Ибаррури.
Её внешность производила на всех сильное впечатление. Она была по-настоящему привлекательна. Её простая, но сделанная со вкусом прическа подчеркивала тонкие и правильные черты лица.
Долорес Ибаррури была женственна и в то же время производила впечатление энергичного человека.
Коммунисты вновь удивили всех…
У Долорес был исключительно приятный голос, и говорила она свободно и легко.
Её выступление, четкое и ясное, простой и понятный язык произвели в конгрессе большое впечатление.
В своей речи Долорес Ибаррури упрекала правительство в пассивности перед лицом открытого наступления реакции. Приведя множество доказательств и неоспоримых фактов, свидетельствовавших о неминуемости восстания, она прямо обвиняла его в попустительстве заговорщикам.
Я почувствовал прилив сил и энергии. Слова Долорес Ибаррури совпали с моими мыслями о положении в стране.
Выступление Долорес Ибаррури было самым сильным.
После окончания заседания в баре конгресса к нам присоединился Хиль Роблес.
Он очень хвалил Ибаррури, но все же не удержался, чтобы не высказать свою антипатию к коммунистам.
– Очень жаль, – сказал Хиль Роблес, – что такая талантливая и выдающаяся женщина находится в рядах коммунистической партии…
На что Долорес только величественно усмехнулась…
А 11 июля фалангисты захватили с оружием в руках радиостанцию и призвали к вооруженным действиям против правительства.
Как мне доложили, Примо де Ривера удалось прямо из тюрьмы сообщить ещё одному военному заговорщику Моле, что Фаланга активно поддержит военный переворот.
Особенно тревожным был отстрел фалангистами тех офицеров «штурмовой гвардии» – «асальто», которые придерживались левых взглядов.
Штурмовая гвардия создавалась как внутренние войска, и от её позиции зависело, можно ли совершить военный переворот.
Убийства офицеров выглядели, как зачистка «асальто» от левых – непосредственная прелюдия к перевороту.
Чашу терпения гвардейцев-республиканцев переполнило убийство лейтенанта Хосе дель Кастильо 12 июля 1936 года.
Гибель лейтенанта стала звеном трагической цепи политической «вендетты». Когда 14 апреля в президентскую трибуну была брошена бомба, возникла сумятица.
Кому-то из охраны показалось, что офицер направил пистолет на президента, и несчастный гвардеец был убит.
Его хоронили 16 апреля, и, хотя политические симпатии покойного не были связаны с Фалангой, та превратила похороны в свою демонстрацию протеста. Фалангистов поддержала молодежная организация СЭДА, ведомая Рамоном Серрано Суньером, что немаловажно, свояком генерала Франко.
Левые шли по другую сторону похоронной процессии, и две колонны обменивались выстрелами.
Это был такой себе вялотекущий уличный бой – предвестник будущей гражданской войны.
«Асальто» не пускали демонстрантов фаланги на кладбище, и здесь тоже развернулась схватка между фалангистами и гвардейцами.
Тогда погибло не менее 12 человек, в том числе двоюродный брат Примо де Риверы-младшего. Его-то и застрелил лейтенант Кастильо.
Самого Кастильо застрелили у ворот его дома 12 июля.
Известие об убийстве лейтенанта Кастильо взволновало страну. Все ждали наказания убийц и организаторов этого преступления. Несколько солдат из «Гвардиа де асальто», подчиненных Кастильо и обожавших его, видя, что правительство бездействует, возмущенные его пассивностью, решили сами свершить правосудие и отомстить за своего любимого командира.
И вот 13 июля… выехав из казармы на броневике, они захватили Кальво Сотело – одного из главарей заговорщиков, которого считали ответственным за смерть лейтенанта и за сотни других преступлений, совершенных пистолерос. На следующий день 14 июля труп Сотело нашли на одном из мадридских кладбищ.
Смерть Кальво Сотело еще больше накалила обстановку в стране.
Правые организовали мощную демонстрацию, превратив его похороны в смотр своих сил.
Напрасно я метался между левыми и правыми и опровергал распространившийся слух, что Кальво «заказали» коммунисты или правительство…»
«Штурмовые гвардейцы левых отомстили правым за убийство своего офицера» – кричали заголовки газет и естественно мне никто не верил…
Даже испанские коммунисты с подозрением на меня стали смотреть… видимо не понимая – Чего это я так пекусь за какого то «правого экстремиста»?
– Ну даже если это и мы его убили?, – задала мне вопрос Долорес.
Я только пожал плечами и отправился к президенту Испании – Асаньи.
От него я потребовал немедленного независимого расследования, дабы предотвратить эскалацию, которая могла вылиться в реальную гражданскую войну.
Президент Асанья меня искренне заверил, что делается всё возможно…
И действительно… вскоре выяснилось, что хоть среди убийц и были члены ОСМ, но инициатор убийства – капитан Кондес, действовал по собственной инициативе.
Он хотел также убить и бывшего президента – Хиля Роблеса, но того не оказалось дома.
Убийство Кальво Сотело вызвало взрыв возмущения в правых кругах, но результаты расследования охладили пыл правых.
Как позже я выяснил, в это время военные заговорщики уже всё подготовили к перевороту.
Убийство Кальво и всплывшая правда никак не изменила их планов, но предоставило моральный козырь.
Политическая напряженность и непримиримость нарастали с каждым днем, с каждым шагом обоих лагерей.
Это касается как «левых», так и «правых».
Я с сожалением констатировал факт, что Народный фронт воспринимался правыми как готовое рухнуть «прикрытие анархизма и коммунизма». Выступая в парламенте, Хиль Роблес говорил: «Страна может жить при монархии и республике, с парламентарной и президентской системой, при коммунизме или фашизме, но страна не может жить при анархии. Сейчас, однако, Испания находится в состоянии анархии. И мы сегодня присутствуем на церемонии похорон демократии».
В ответ на мои тревожные телеграммы, из Москвы и даже от Коминтерна, приходили убаюкивающие ответы в том ключ, что «без паники… всё под контролем». Я догадывался, что источником такого спокойствия являлись сообщения от испанских коммунистов, которые в большинстве своём не видели опасности. И сами открыто говорили, что только и ждут повода, чтобы раздавить всех правых… и начать настоящую Революцию, – «как в России в 17-м».
При этом я отмечал, что накал страстей со стороны правых… удивительным образом не соответствовал той умеренности проводившихся правительством преобразований.
Массовые настроения искусственно «накручивались», радикализировались идеологической элитой… как с права, так и с лева…
Возможность победы политических противников рассматривалась обеими сторонами, как катастрофа.
Умеренная политика правительства либералов-центристов уже не соответствовала глубине социального кризиса, – по моему мнению.
Чтобы развеять свои предчувствия надвигающейся трагедии, я отправился снова к президенту Испании, господину Асаньи.
Тот меня незамедлительно… впрочем как всегда… принял…
За чашкой ароматного кофе мы вели с ним интеллектуальный диспут.
Я выложил перед ним всем известные факты и сказал, что считаю удачным поводом убийство Кальво Сотело 13 июля для запуска уже подготовленного заговора правых.
Асанья покачал отрицательно головою и сказал: «Уважаемый Серж, если в октябре 34-го переворот правых был почти обречен на успех, то в нынешних условиях почти всё против: власть находится у нас…, а армия разобщена как никогда».
Я ему возразил: «Господин Президент, в своем стремлении приукрасить ситуацию Вы забывает, что в октябре 1934 года правые и так находились у власти, так что трудно было бы тогда увлечь консервативное офицерство на борьбу против Республики Лерруса и Хиля Роблеса. Переворот… по моему мнению назрел именно сейчас, потому что теперь у генералов типа… Франко, Молы и их единомышленников появилось что ненавидеть, чего бояться и что жаждать ниспровергнуть».
Так ни к чему и не придя… мы пожелали Республике процветания и каждый при своём мнении так и остался…
И вот… почти уже вечером 17 июля … как гром среди ясного неба… прозвучали слова: «переворот начался». Вернее, радиостанция мятежников из марокканской Сеуты передала условную фразу-сигнал к началу общегосударственного мятежа: «Над всей Испанией безоблачное небо». Позже выяснилось, что генерал Мола так же направил своим сторонникам телеграмму «17 в 17. Директор». Так в пять вечера переворот начался.
Мне тут же всё это доложил взволнованный Жора, узнавший об этом от своих коллег маркони-коротковолновиков, которые обслуживали тут других наших советников.
– Восстали части, расквартированные в испанской колонии Марокко, – коротко он сообщил.
Во второй половине следующего дня 18 июля 1936 года мне позвонил капитан Варела, секретарь премьер-министра, и попросил срочно явиться в министерство – в Мелилье началось восстание.
Когда я вошел в приемную, министр шутил с адъютантами по поводу событий в Марокко.
Дон Сантьяго Касарес, глава правительства и военный министр, не придал столь тревожному известию должного значения.
Как выяснилось, он настолько недооценивал это сообщение, что, получив телеграмму о начавшемся восстании в десять часов утра, вспомнил о ней лишь в конце трехчасового очередного заседания кабинета. Тогда он вскользь передал её содержание министрам.
Сомнений не оставалось – восстание в Мелилье явилось условным сигналом к нападению на республику.
Сведения, поступавшие с разных концов страны, были тревожными.
Сообщения о положении в провинциях были противоречивы. Мелилья находилась в руках мятежников, но о Сеуте и Тетуане ничего конкретного в военном министерстве не знали.
А уже 18 июля мятеж распространился на материковую Испанию.
Армия брала под контроль ключевые центры испанских городов.
По поступающим с мест сведениям быстро выяснилось, что на стороне мятежников оказались 80–85% офицеров.
Днём 18 июля мятежный генерал Гонсало Кейпо де Льяно, имевший репутацию либерала, неожиданно захватил власть в центральном городе южной Испании – Севилье.
Вскоре в городе начались ожесточённые бои между мятежниками и республиканцами.
Несмотря на мои предупреждения, начало мятежа военных оказалось для правительства неожиданностью и дезорганизовало его работу.
Я снова срочно выехал в военное министерство… Там не было ничего, что стояло бы на своем месте. Все было в хаосе.
Касерес, – премьер министр и военный министр, был в состоянии коллапса, неспособным принимать решения.
Я потребовал от имени коммунистов вооружить народ.
Касерес категорически воспротивился раздаче оружия сторонникам Народного фронта.
– Но без их поддержки путчисты имеют очевидный перевес, – попытался я аргументировать.
Кто-то тут же попытался представить мятеж «восстанием против ситуации, которую считали невыносимой не только правые, но также и политики левого толка».
– Милое такое оправдание попытки уничтожения Республики и избиения республиканцев тем, что им самим многое не нравилось в политической ситуации, – ответил я.
Военный министр совершенно переменился. С его лица исчезло ироническое выражение, появлявшееся обычно всякий раз, когда ему говорили об угрозе восстания.
Чувствовалось, что он понял свою ошибку и готов исправить её, но не знает, как это сделать.
Видя, что Касарес пал духом, Нуньес де Прадо взял командование в свои руки. С согласия кабинета министров он начал действовать смело и решительно.
Я всегда был высокого мнения о Нуньесе де Прадо, но только ночью того страшного дня – 18 июля – в полной мере оценил его способности. В то трудное время этот человек оказался просто незаменимым.
Его энергия и хладнокровие подняли настроение у присутствовавших, павших было духом, глядя на растерявшегося премьера Касареса.
Увидев в Нуньесе де Прадо человека, способного трезво оценить обстановку и возглавить борьбу против врагов республики, все охотно подчинились ему.
Я уже знал, что Нуньес де Прадо провел несколько лет в Марокко, командуя туземными войсками.
Положение там больше всего беспокоило генерала, кроме того, он думал, что его присутствие в Марокко поможет республиканцам, поэтому он решил немедленно отправиться туда на самолете.
Касарес и все мы одобрили решение Прадо.
Однако, как стало известно, мятежные части Иностранного легиона совместно с отрядами марокканских войск захватили марокканский Тетуан и уже расстреляли там нескольких республиканских военных.
Приказ об их расстреле, как и о расстреле их командира майора Пуэнте Баамонде, как мы позже узнали, отдал его двоюродный брат генерал Франсиско Франко, прилетевший на английском самолете с Канарских островов, чтобы возглавить мятеж.
Естественно, Нуньесу де Прадо пришлось отменить свой полет.
Продолжавшие поступать к нам сведения о положении в Республике были по-прежнему неясными и противоречивыми.
Ясно было, что Марокко оказалось в руках мятежников.
Нуньес де Прадо позвонил командующему военным округом Сарагосы генералу Кабанельясу.
Прадо считал его преданным республике человеком и всегда говорил, что их связывает крепкая дружба.
После их разговора, Прадо сказал нам, что Кабанельяс, как будто бы колеблется, поэтому он воспользуется самолетом, приготовленным для полета в Тетуан, и отправиться в Сарагосу, рассчитывая повлиять на генерала.
Нуньес де Прадо вылетел в Сарагосу в сопровождении своего адъютанта майора Леона и секретаря.
Как стало позже известно, прибыв туда, он немедленно отправился к Кабанельясу. Через некоторое время в кабинет этого предателя вошло несколько военных в сопровождении фалангистов.
С согласия Кабанельяса они арестовали Нуньеса де Прадо, посадили в машину и вывезли за город.
Там фашисты убили его, бросив труп на дорогу, где он пролежал более недели.
Такая же участь постигла адъютанта и секретаря Нуньеса де Прадо и всех членов экипажа его самолета. Их тоже убили, а трупы бросили на шоссе.
Мы это узнали уже потом…
В этот же вечер мой друг Сиснерос разговаривал при мне по телефону с генералом Кампинсом, военным губернатором Гренады.
Они немного дружили… Со слов Сиснероса, этот генерал был довольно консервативных взглядов и пользовался большим авторитетом в армии.
В течение нескольких лет он командовал Иностранным легионом, снискав уважение за свою прямоту.
Имелись опасения, что и он присоединится к мятежникам.
Разговаривая с ним, Сиснерос не решался прямо спросить о том, как он относится к происходящим событиям, но тот прервал его, сказав: «Оставьте дипломатию, Сиснерос. Вы хотите знать, примкнул я к мятежникам или остался верен республике? Знайте и передайте министру, что я своей честью поклялся верно служить республике и выполню данное обещание».
Генерал Кампинс не изменил своему слову. Однако, как мы узнали позже, на следующий день мятежники схватили и подло убили его.
На рассвете 20 июля в военное министерство стали поступать первые сообщения о начале мятежа в войсках мадридского гарнизона.
Мы создали три небольшие колонны, во главе которых стали лейтенанты Эрнандес Франк, Хосе Мария Валье и унтер-офицер механик Соль Апарисио. К нам присоединились 40 человек – членов Союза социалистической молодежи и коммунистической партии. Они тоже получили винтовки. Общее командование взял на себя капитан Каскон.
Незадолго до рассвета, когда мятежники стали вывозить пушки на позиции, мы начали штурм их казармы.
Казарма была взята, все офицеры арестованы, в том числе полковник, командир полка, и отправлены в мадридскую военную тюрьму.
В тот день впервые в гражданской войне армия и героический народ Мадрида, самоотверженно защищавший республику, выступили вместе.
Действовавшая с нами группа мадридских рабочих замечательно проявила себя, продемонстрировав огромное чувство ответственности.
Они полностью доверились офицерам и добровольно повиновались им.
После взятия казарм, артиллерийскому полку был отдан приказ выступить вместе со своими пушками в Мадрид.
В это же утро артиллерийский полк в полном боевом порядке продефилировал по улицам Мадрида под приветственные крики народа.
Последним редутом мятежников в Мадриде стала казарма Монтанья.
Генерал Фанхуль поднял там мятеж. Казармы Монтанья находились к западу от центра Мадрида.
Однако люди окружили путчистов и сначала просто своей массой преградили войскам путь к центру столицы.
Укрепившиеся там – восставший полк и значительная группа фалангистов оказали довольно упорное сопротивление.
Республиканские силы, атаковавшие казарму, состояли в основном из народных дружин.
Они были очень плохо вооружены; часть из них включилась в борьбу стихийно, другие откликнулись на призыв своих партий и профсоюзов.
В осаде казармы участвовала также небольшая группа жандармов из «Гвардиа де асальто» и военных, присоединившихся к народу.
Поскольку не было общего руководства операцией, наступление велось беспорядочно, то мятежники нанесли республиканцам значительный урон. Наконец удалось договориться о совместных действиях всех групп.
Атака должна была начаться бомбардировкой с воздуха. Первая же бомба попала во двор казармы, и это решило исход боя. Тотчас же в окнах появились белые флаги. Республиканцы ворвались в здание.
Восстание в столице было подавлено.
Народ Мадрида выиграл первую битву с фашистами.
Затем часть мадридцев на автобусах и автомобилях двинулись на Гвадалахару, чтобы не дать мятежникам выйти в тыл к Мадриду.
Наступавшие с севера мятежники были отброшены и остановлены в горах Гвадаррамы.
Во время этих боев в Мадриде и на подступах к нему сформировалась анархистская колонна во главе с Сиприано Мера, рабочим-строителем и соратником Дуррути еще по восстанию в Сарагосе в 1933 году.
В это раннее утро со мной произошел довольно неприятный случай, едва не окончившийся трагично.
Я вышел в четыре часа утра из военного министерства и, сев в машину, один отправился в ЦК Компартии Испании, чтобы сообщить последние новости.
На Гран Виа мою машину остановил патруль из четырех человек с черно-красными анархическими повязками на шеях.
Они открыли дверцу и в упор нацелились в меня из ручного пулемета.
Один из них, видимо очень довольный добычей, не отводя пистолета от моей груди, игривым тоном предложил мне выйти из машины.
Я мгновенно осознал серьезность положения: эти люди были убеждены, что к ним в руки попал один из переодетых офицеров-фашистов.
При малейшей оплошности с моей стороны они, не колеблясь, расстреляют меня.
Стараясь казаться совершенно спокойным, я похвалил их за бдительность.
Это польстило им, однако они продолжали держать свои пистолеты у моей груди.
Затем я сказал, что являюсь советским гражданином, сейчас направляюсь в отель «Палас», где расположился наш штаб для руководства действиями, поэтому не могу терять времени. Если они хотят удостовериться – могут поехать со мной.
Видимо, мое предложение их не особенно привлекло, но тем не менее целиться в меня они перестали.
По выражению их лиц было видно, что им не хочется отпускать меня.
Но они уже начали колебаться. Воспользовавшись их замешательством, я сел в машину и как можно более непринужденно сказал, что больше ждать не имею возможности.
Пока они спорили между собой, я включил мотор, дав себе клятву никогда не ездить одному по ночам.
В первые дни после начала мятежа в Мадриде фактически не было никакой власти.
Поэтому не следует удивляться подобным происшествиям, которые, кстати, не всегда оканчивались благополучно.
Реакция, воспользовавшись растерянностью руководителей республики, всячески старалась опорочить действия республиканцев и оправдать то, что не подлежит оправданию, а именно хладнокровно совершаемые фашистами убийства.
Убийства с ведома и одобрения их главарей и открыто присоединившихся к ним епископов.
Пассивное, неспособное противостоять натиску реакции, правительство Касареса окончательно потеряло авторитет и было вынуждено подать в отставку.
Новым премьером был назначен лидер правой либеральной партии «Республиканский союз» – Диего Мартинес Баррио.
Откровенно правого направления, правительство уже в своем первом заявлении не скрывало намерения пойти на компромисс с мятежниками.
Он попытался по телефону договориться с Молой о прекращении мятежа и образовании правительства из представителей… как и левых, так и правых партий.
Однако Мола это предложение отверг, а среди Народного фронта попытка пойти на компромисс с мятежниками вызвала негодование.
Все отлично понимали: это значило отдать Испанию без малейшего сопротивления фашистам.
Возмущенные офицеры-республиканцы спрашивали меня, – что нужно делать, чтобы не допустить такого позора?
Люди, так решительно ставшие на сторону республики, сражавшиеся за неё и готовые, не жалея жизни, продолжать борьбу, не могли понять происходящего.
Они готовы были решительно воспрепятствовать торгу с мятежными генералами.
Я полностью поддерживал их. Но, не желая подливать масла в огонь – все мы и без того находились в страшном возбуждении, – старался успокоить самых горячих и выиграть время, чтобы выяснить обстановку.
По телефону мне удалось связаться с Альварес дель Вайо. Я разыскал его в редакции газеты «Эль сосиалиста». Там только что получили известие об отставке правительства. Всеобщее недовольство и протест, сказал он, вынудили Мартинеса Баррио подать в отставку.
Третьим за сутки главой правительства стал левый либерал Хосе Хираль.
В его кабинет снова вошли либералы, каталонские националисты и военные, оставшиеся верными Республике. Ни коммунисты, ни социалисты в правительство не вошли по требованиям своих Интернационалов, – третьего и второго соответственно.
Перед зданием военного министерства и помещениями, занимаемыми партиями и профсоюзами, выстроились огромные очереди людей с профсоюзными билетами в руках.
Они требовали оружия для защиты республики.
Хираль, по моему совету, таки санкционировал раздачу оружия республиканцам.
Под давлением масс правительство Хираля приняло решение вооружить народ Мадрида.
Попытка военных положить конец правлению «левых» привела к немедленному контрудару со стороны профсоюзов и социалистических партий, которые только и ждали повода для драки – несмотря на предупредительные призывы из-за границы…
Они обеспечили мобилизацию общества и позднее добились раздачи оружия народу.
В Мадриде и Барселоне некоторое количество оружия у левых было они ждали только повода для развертывания революционных действий.
Первые же сведения о выступлении военных включили организационную машину НКТ на полную мощность.
Из «заначек» вынимали столько оружия, сколько было, но его не хватало.
Сразу же после путча 17 июля Гарсия Оливер прислал мне послание, где говорилось: «в Барселоне мы только и делаем, что считаем и пересчитываем ружья, пистолеты и патроны, которыми мы располагали… но их мало и больше нет».
Я ответил коротко: «Оружие нужно брать силой»
В ночь на 18 июля отряды НКТ стали захватывать оружие на военных складах и брать под контроль улицы Барселоны.
Но тут против них выступила каталонская национальная гвардия. Дело чуть не дошло до сражения между анархистами и каталонскими республиканцами. Но мятеж правых примирил их.
Утром 19 июля мятежники вышли из казарм и двинулись в центр Барселоны. С севера двигалась колонна из казарм Педраблес, с юга из казарм Атарасанас. Солдатам объяснили, что в Барселоне начался мятеж анархистов.
Северная колонна дошла до площади Каталунья и заняла телефонную станцию.
Анархисты бросились штурмовать её, и выбили мятежников.
После того, как факт военного мятежа стал очевиден, Женералитат прекратил сопротивление анархо-синдикалистам.
Извечный их враг национальная гвардия перешла на сторону отрядов НКТ. Фактически анархо-синдикалисты возглавили сопротивление перевороту в Каталонии и Арагоне.
В своём послании мне Дуррути заявил: «Нет времени на разговоры. Мы должны действовать. Мы не хотим становиться жертвами фашизма из-за паралича политиков. С этого момента НКТ и ФАИ будут направлять борьбу».
Все эти сведения, что стекались ко мне из разных источников, я тут же передавал в Центр.
Там сильно заволновались, узнав о мятеже анархистов… испугавшись его больше чем мятежа генералов.
Я вынужден был откровенно ответить: «Думаю, что если бы анархисты не выступили на улицу, то в эту хозяевами Испании могли бы стать фашисты».
В течение нескольких часов рабочие Барселоны были вооружены.
Это событие имело большое значение, так как решительным образом изменило соотношение сил в Каталонии.
Но в Сарагосе рабочие не смогли захватить оружие, и этот оплот анархизма перешел под контроль мятежников.
В Барселоне анархисты и республиканцы теснили мятежников.
С мест пришло сообщение: «Офицеры, командовавшие мятежом в Барселоне, были неспособны что-либо поделать с революционной неортодоксальностью своих противников… второе артиллерийское подразделение, например, было окружено колонной вооруженных рабочих, которые наступали с ружьями, поднятыми вверх, и «энергичными словечками», призывали солдат не стрелять. Затем они убедили войска повернуть оружие против своих офицеров».
В эти дни именно Барселона стала центром борьбы.
Туда прибыл один из вождей заговора генерал Годед. Он обосновался в порту близ казарм Атарасанас.
Но он ничего не мог поделать – рабочие напирали со всех сторон.
Северная колонна была разбита. Порт был взят, Годеда схватили и заставили его выступить по радио.
Генерал униженно просил своих товарищей по мятежу прекратить борьбу и сдаться республике.
После этого выступления Годеда расстреляли.
Некоторое время пулеметчики мятежников поливали огнем подступы к казармам. Но к ночи 20 июля все было кончено.
При штурме казарм погиб знаменитый анархист, соратник Дуррути – Франсиско Аскасо.
Всего погибло около 500 человек.
Центральные улицы города были завалены трупами, но в Барселоне был праздник. Улицы Барселоны перешли в руки вооруженных рабочих, в большинстве своем членов НКТ.
Вечером 20 июля из Барселоны пришло сообщение: «День завершался славно, в блеске огней, в революционном опьянении ото дня народного триумфа… Буквы НКТ и ФАИ начертаны на всех стенах, на каждом здании, на всех дверях, домах и автомобилях, на всем… Это тот момент, когда власть по настоящему попала в руки масс. Мы в НКТ не думали делать революцию в это время, мы просто защищали себя, защищали рабочий класс».
Анархо-синдикалисты еще не воспринимали происходящее как социальную революцию, но уже взяли в свои руки реальную власть.
Там, где рабочие уже 17–18 июля получили оружие, силы мятежников встретили энергичное сопротивление.
Обобщив всю информацию первых дней мятежа, я отправил в Москву послание следующего содержания: «В целом первые дни борьбы против фашистского мятежа стали для НКТ (анархистов) героическим периодом. В условиях полного развала госаппарата и абсолютной беспомощности всех политических партий, кроме КПИ, местные организации НКТ, обладавшие известным опытом вооружённой уличной борьбы и способностью к самостоятельным инициативным действиям, смогли сравнительно эффективно противостоять локальным выступлениям фашистов, а также осуществить первоначальные задачи революции».
В Валенсии докеры-анархисты вывели массы рабочих на центральные площади и стали требовать оружие. Очаги мятежа были задавлены в зародыше.
В Толедо вооруженное население загнало мятежников в замок Алькасар. «Красная» Астурия была отрезана мятежом от Мадрида. Власть в этом регионе перешла к губернатору Томасу – одному из вождей восстания 1934 года и многопартийному комитету.
В правительстве… несмотря на свою беспомощность… пытались преуменьшить значение народного восстания, о котором я им рассказывал, как о примере социальной революции.
Мне там было сказано: «Да, конечно, в городах массы немедленно занимали улицы, бросались против мятежников и играли очень яркую роль. Но за этим красочным и призывным образом скрывается тот факт, что рядом с этими импровизированными дружинами, не имевшими специальных навыков и не знакомыми с тактикой боя, сражались хорошо подготовленные офицеры, отряды и службы безопасности гражданская и штурмовая гвардия и авиация. Победа над мятежниками там, где она имела место, была обусловлена прежде всего действиями этих подразделений, хотя и не стоит пренебрегать вспомогательной и моральной ролью масс».
Я вынужден был согласиться с этим доводом. Действительно… Республиканские «асальто», конечно, не имели бы шансов остановить армию самостоятельно…
– Но вооруженные массы не просто сыграли «моральную роль», они обеспечили моральный перелом и численный перевес, который удержал часть гвардейцев и войск от присоединения к мятежу, – сказал я.
– Кстати, в Гранаде, где такого давления не было, «асальто» выступили против Республики, – вставил я шпильку чиновнику и добавил:
– Что касается навыков городского боя, то у «асальто» их столько же, сколько и у боевиков левых организаций, которые стали авангардом милиции. Так что факт остается фактом – июльские сражения в Мадриде и Барселоне выиграла милиция при поддержке военных, оставшихся верными Республике. А не наоборот…
Тем временем события нарастали со скоростью снежного кома…
Я метался по всему Северу Испании, где особенно непонятной мне была обстановка…
Шахты Астурии… традиционно… как уже было тут не раз за последние годы… перешли в руки советов, в которые входили представители администрации предприятия и рабочих.
Рядом защищалась страна Басков, сохранившая более консервативный уклад. «Баски – добрые католики и хранители национальных традиций», – так охарактеризовала мне их астурийка Долорес Ибаррури, пламенная испанская коммунистка, первый заместитель Генсека КПИ.
Как по мне, баски – типичные националисты-сепаратисты. Но выходить из состава Испании они не стали, хотя и выбрали себе свою власть.
Выборы правительства и президента, некого Хосе Антонио Агирре проводились в Гернике под вековыми деревьями баскских королей.
Поскольку баскская буржуазия была настроена против франкистов, а франкисты видели в баскском национальном капитале одного из своих основных врагов, то в Басконии не получила развитие революция самоуправления, и старая администрация продолжала управлять предприятиями.
Выходило так, что весь северо-запад Испании оказался в руках врагов Республики.
Уличные столкновения на юге в Севилье не стихали более недели, но Кейпо де Льяно в итоге сумел жестоко подавить выступления сторонников Народного фронта и удержал город в своих руках.
Взятие Севильи и соседнего Кадиса позволило мятежникам создать в южной провинции Андалусия надёжный плацдарм.
Однако кроме Севильи мятеж завершился успехом только в ещё двух крупных испанских городах – Овьедо в Астурии и Сарагосе в Арагоне.
Во многом этому помогло то, что там путч возглавили генералы Мигель Кабанельяс и Антонио Аранда, которые подобно Кейпо де Льяно считались лояльными к республике.
Однако Овьедо вскоре был окружён республиканцами, и мятежникам пришлось приложить немало усилий, чтобы деблокировать своих сподвижников.
В «кольце» или «полукольце» оказались путчисты и во многих других взятых ими под контроль городах: Толедо, Кордове, Гранаде, Хаке, Теруэле, Уэске и так далее.
Заняв Сарагосу, один из центров анархистского движения, которое, однако, не смогло захватить оружие, мятежники рассекли территорию Республики надвое.
Но и очаги мятежа также еще были разделены республиканской территорией, часть его сил действовала в окружении.
К 20 июля стало ясно, что на большей части территории страны вооруженный народ смог блокировать и разгромить мятежные части.
Восставшая часть армии и отряды фалангистов не могли обеспечить военный перевес над многочисленной милицией республиканцев.
Флот и авиация Испании в своем большинстве поддержали республику. Основные силы мятежников могли быть блокированы республиканским флотом в Марокко.
Правительство поддержала подавляющая часть ВМС Испании: линкор «Хайме I», 3 крейсера: «Либертад», «Мигель Сервантес», «Мендес Нуньес», 16 эсминцев, все субмарины – всего 27 судов.
На сторону мятежников перешли 17 судов, но затем матросы на многих судах, не знавшие о мятеже и исполнявшие приказы восставших, узнав о нём, арестовали или уничтожили сочувствовавших путчу офицеров и вернулись на сторону республики.
У путчистов в распоряжении остались лишь линкор «Эспанья», 2 строящихся крейсера «Балеарес» и «Канариас», 2 лёгких крейсера, эсминец и 4 канонерки. Почти полностью отказались принимать участие в путче и ВВС Испании.
Это делало для мятежников крайне затруднительной переброску надёжных войск из Марокко в Испанию.
В Испании оставалось три небольших очага мятежа.
В разгар событий в авиакатастрофе как то странно погиб Санхурхо.
Казалось, что попытка переворота кончится полным провалом…
Командование мятежниками взяла на себя учрежденная 23 июля Хунта во главе с генералом Мигелем Кабанельясом.
Фактически руководство мятежом все в большей степени переходило к командующему Африканской армией Франко, который сосредоточил в своих руках контакты с Германией и Италией.
Должен сказать, что странной гибель руководителя путча была для многих, но только не для меня и генерала Пабло, – как «скромно» тот предпочитал чтобы его называли. Это был наш советник. Я ему раскрыл свои предчувствия скорых событий и он вызвался… в случае чего… решить вопрос с Санхурхо…
Африка была дальше португальского Лисбона, по-нашему Лиссабона. И поэтому генерал Франко остался пока жив.
На расширенном совещании в кортесах, чиновники из правительства отчитывались о ситуации.
Как раз один из них бравым голосом говорил:
«В ходе восстания мятежная территория разделилась на три части, каждая из которых находится под командованием уважаемого генерала, и существует риск ослабляющего соперничества. Мола, как кажется, не отличается особыми лидерскими амбициями, но, возможно, они есть у Кейпо. На этом фоне успех рискованных маневров Франко поставил его выше обоих генералов в плане престижа и влияния… и в плане фактического командования. Кроме того, Италия и Германия уже обратили на него внимание…»
Для меня лично имя Франко не было пустым звуком… Моё подсознание давно говорило мне об опасности данного персонажа. Но, как и в случае с Гитлером, тут нельзя было действовать заранее… так как на смену «безвременно ушедшего» мог прийти ещё худший персонаж.
Франко, по моему мнению, был одним из многих лидеров мятежников… и среди них оказался тем, кто сразу понял необходимость связать судьбу движения с фашистскими державами.
Роль внешних союзников мятежа, как я уже знал на все 100%, окажется ключевой – гражданская война в Испании становится частью международной борьбы.
В своём официальном послании советник немецкого посольства в Мадриде Швендеман сообщал 23 июля в Берлин: «Развитие обстановки в начале мятежа… отчетливо свидетельствует о растущей силе и успехах правительства и о застое и развале у мятежников».
С посланником я был «на короткой ноге», и он считал меня своим человеком, так что текст послания был мне известен. Он со мною советовался на этот счёт…
От Риббентропа я узнал, что 25 июля Гитлера достигло письмо Франко с мольбой о поддержке.
Такое же послание ушло и к Дуче…
Там не долго колебались … Германия и Италия протянули руку помощи мятежникам в этот критический для них момент.
28 июля транспортные самолеты стали перебрасывать мятежные войска из Марокко в Испанию.
Авиационное прикрытие позволило Франко переправить часть сил и по морю. Республиканский флот при этом действовал нерешительно.
Москва же хранила гробовое молчание.
На меня и на моих товарищей из СССР стали смотреть с подозрением…
Многочисленные коммунистические бригады так и не вступили в борьбу.
Военные советники, которые фактически руководили этими силами, пожимали плечами и ссылались на приказ: «Не вмешиваться во внутренние дела Испании!»
Я прекрасно понимал такую позицию Сталина, а именно он и только он мог отдать такое указание.
Нужно отдать должное, что кроме косых взглядов испанских товарищей дело не шло.
В официальной риторике они поддерживали позицию СССР по невмешательству. Так как прекрасно понимали, что это может вызвать открытую интервенцию со стороны… как минимум Италии.
Благодаря мероприятиям, проведенным генералом Нуньесом де Прадо, 80 процентов самолетов осталось в руках Республиканцев.
Это дало возможность быть полными хозяевами в воздухе, пока над Испанией не появились военные самолеты, присланные Гитлером и Муссолини.
Вначале эти самолеты использовались для прикрытия перевозок по морю и переброски на полуостров из испанского Марокко отрядов мятежников.
Созданная Франко на базе Иностранного легиона и регулярных марокканских войск армия насчитывала более 20 тысяч человек.
Вместе с несколькими немецкими и итальянскими самолетами она в первое время составляла основную силу фашистов.
Однако позже Гитлер и Муссолини прислали в помощь Франко и свои воинские части.
Прибывать в Испанию немецкие и итальянские самолеты стали с первого же дня мятежа.
Немцы летели без посадки, а итальянцы делали две остановки – в Алжире и французской зоне Марокко.
Так, 18 июля в Алжире для пополнения запаса горючего были вынуждены приземлиться два прекрасно вооруженных итальянских военных самолета, направлявшихся в Испанское Марокко. Об этом писали почти все французские газеты.
Через несколько дней немецкий транспортный самолет «Юнкерс-52», везший оружие мятежникам, по ошибке совершил посадку на мадридском аэродроме Барахас.
Экипаж обнаружил свою оплошность, когда самолет уже приземлился.
Летчик быстро развернул машину и поднял её в воздух, взяв направление на Португалию.
Однако вскоре у немцев кончилось горючее, и пилоту пришлось вновь посадить самолет на нашей территории, где он вместе с экипажем попал в руки республиканцев.
Уже на следующий день республиканцы подготовили этот «Юнкерс-52» для бомбардировки фашистов, но германское посольство, поддержанное представителем Франции, заявило протест, и испанское правительство запретило использовать этот самолет.
Он стоял на аэродроме до тех пор, пока не был уничтожен во время бомбардировки эскадрильей «Юнкерсов-52.
Экипаж захваченного самолета был освобожден по приказу правительства.
Об истории с «Юнкерсом-52», который, израсходовав бензин, приземлился на территории Испанской республики и был конфискован её правительством, мне стало тоже всё досконально известно.
Германский поверенный в делах Ганс Фелькерс рассказал мне, как он, явившись по приказу Гитлера к Августо Барсия – министру иностранных дел Испании, потребовал у того немедленного освобождения самолета.
Через час после того, как Фелькерс вышел из кабинета испанского министра, Барсия посетил французский поверенный в делах, имея инструкцию министра иностранных дел Франции Дельбоса просить испанское правительство немедленно удовлетворить требование Гитлера.
Разговаривая в частной беседе об этих фактах с послом Соединенных Штатов Клодом Бауэрс тот сказал мне:
– Да, мистер Козыреф… неприятный инцидент… он не оставлял никаких сомнений в скором прибытии в Испанию итальянских фашистов.
Вскоре произошёл ещё один случай… Самолеты, посланные Муссолини мятежникам во исполнение предварительных договоров, были вынуждены приземлиться в Северной Африке на французской территории.
Расследовать это происшествие правительство Франции послало генерального инспектора французской авиации генерала Денена. По его сообщению, самолеты вылетели из Сардинии, имея пунктами назначения Мелилью и Сеуту, уже находившиеся в руках мятежников… и поэтому были отпущены…
Я привел эти случаи в своём донесении в Москву, чтобы дать представление о том, с каким цинизмом с первого же дня мятежа действовали нацистские дипломаты в Испании, и об атмосфере, созданной правительствами так называемых демократических стран вокруг Испанской республики.
Через своих дипломатических представителей они в столь трудное для республики время оказывали нажим на законное правительство Испании, заставляя его подчиняться наглым требованиям Гитлера и Муссолини.
Тем ни менее… все тут были убеждены, что, прилагая максимальные усилия, они смогут подавить восстание в течение нескольких дней или, самое большее, недель.
Эта ошибочная оценка положения в стране отчасти имеет оправдание. Тут все знали о прибытии самолетов из Италии и Германии, но не допускал мысли, что эти страны непосредственно вмешаются в их войну.
Они посылали на помощь мятежникам целые эскадрильи истребителей и бомбардировщиков. Таким образом уже вскоре силы восставших в количественном отношении значительно превышали силы Республики.
Я не мог также предполагать, что так называемые демократические государства будут препятствовать законному правительству дружественной страны приобретать необходимые для её обороны средства.
Что такая страна, как Франция, во главе правительства которой стоял лидер социалистической партии Леон Блюм, откажется продать им оружие, нарушив не только законы международного права, но и договор с Испанской республикой, одна из статей которого предусматривала покупку у французов вооружения и военных материалов. Что «демократические» в кавычках страны позволят многочисленным эскадрам Германии и Италии, их подводным лодкам с первых же дней войны так нагло действовать в поддержку мятежников, нападая на суда, направляющиеся в республиканскую зону, и обстреливая различные пункты на побережье, а португальский диктатор Салазар предоставит в распоряжение Франко все имеющиеся у него средства.
Иначе говоря, строя расчеты на быстрое подавление мятежа, тут никто никогда и не думал, что республика, законно установленная в Испании, вынуждена будет вести борьбу не только против мятежных генералов, но и против таких мощных государств, таких как Германия и Италия.
Все тут надеялись, что, приложив максимальные усилия, они в короткий срок смогут сами подавить мятеж.
И это … возможно… случилось бы, если бы республиканцев оставили один на один с мятежниками.
***
С момента моего возвращения из Лондона, где я укрепил свои связи с Риббентропом, наш с ним обмен посланиями участился.
Риббентроп писал мне обо всём на свете…
Так, например, я знал, что он в начале лета этого 1936 года с семьей находился на лечении в Бад-Вильдунгене.
Там он получил приглашение от Гитлера на ежегодный Вагнеровский фестиваль в Байройте. Риббентроп писал мне, что до этого никогда еще не бывал там и очень обрадовался возможности провести в этом городе несколько прекрасных дней.
К сожалению для него, пишет он, их пребывание в Байройте не ограничилось лишь наслаждением столь любимой им музыкой Рихарда Вагнера.
Удовольствия побыть вместе с женой в тиши виллы «Мирные грезы» со всеми её достопримечательностями, напоминающими о несравненном маэстро, – как он красочно выразился, – его лишил Гитлер.
Едва прибыв в Байройт, Риббентроп получил известие о возникшем в Испании серьезном положении и услышал о намерении Адольфа Гитлера принять сторону генералов, поднявшего восстание против мадридского правительства левого направления.
На следующий день, как писал мне Риббентроп, он посетил фюрера, который разместился во флигеле этой виллы.
Он принял Риббентропа довольно предупредительно, и сразу же перешел к разговору об Испании, сказав ему, что генерал Франко запросил самолеты, чтобы по воздуху перебросить войска из Африки в Испанию и начать военные действия против коммунистов.
Риббентроп приводит в письме свой ответ ему: «для нас было бы лучше не влезать в испанские дела. Там нас не ждут никакие лавры, и, по моему убеждению, Испания для нас – дело весьма опасное».
– Ясное дело, – подумал я, прочитав это, – после моей ему информации и сообщении из Германского посольства… о полном развале дела у мятежников…
Своё мнение Риббентроп пояснил Гитлеру тем, что он боится новых осложнений с Англией, поскольку там германское вмешательство, без сомнения, будет рассматриваться как очень нежелательное.
Гитлер же, как пишет Риббентроп, категорически придерживался противоположного мнения. Он разъяснил ему, что Германия ни в коем случае не потерпит существования коммунистической Испании. Его долг национал-социалиста – сделать все, дабы не допустить этого. Он уже распорядился, чтобы самолеты были предоставлены в распоряжение Франко.
Здесь Риббентроп в письме указал, что он снова увидел, что и в данном случае мировоззренческие компоненты все же были решающими во всём Гитлера мышлении.
Все его повторные возражения Гитлер отбросил. Он заявил: в конечном счете в испанской гражданской войне решается вопрос, удастся ли Советам прочно забрать в свои руки одну из западных стран – глава мадридского правительства – человек Москвы, и от Франко поступили сообщения, согласно которым преобладающая часть оружия, имеющегося у Республики, получена от Советской России.
– Муссолини, – писал Риббентроп, – тоже относится к Франко позитивно.
В Берлине считают, что между мадридским правительством и французским Народным фронтом Леона Блюма существуют теснейшие связи.
Как я знал, Леон Блюм, это французский политический деятель, лидер социалистической партии. В июне этого 1936 года возглавил правительство, опиравшееся на Народный фронт.
– Фюрер, – пишет далее Риббентроп, – дословно сказал следующее: «Если создать коммунистическую Испанию действительно удастся, то при нынешнем положении во Франции, большевизация и этой страны тоже всего лишь вопрос времени, ну а тогда дела Германии плохи! Оказавшись заклиненными между мощным советским блоком на Востоке и сильным франко-испанским блоком на Западе, мы вряд ли сможем еще что-нибудь предпринять, если Москве вздумается выступить против Германии».
Далее Риббентроп, пишет, что лично он видит вещи в другом свете. Особенно в том, что касается Франции. Он считает, что французская буржуазия все-таки достаточно сильная гарантия против окончательной большевизации этой страны. Он сказал это фюреру.
– Но, – как далее написал Риббентроп, – ему было бесконечно трудно противостоять его идеологическим принципам, которых, как считал Гитлер, он не понимает.
На новые его возражения, Гитлер реагировал довольно нервозно и резко оборвал разговор, сказав, что он решение уже принял.
– Речь видимо идет о совершенно принципиальном вопросе, и здесь моего чисто реально-политического мышления недостаточно, – констатировал Риббентроп.
– Со времени появления крупного социального вопроса нашего века, – писал далее Риббентроп, – текущую политику следует подчинять этой принципиальной проблеме, иначе однажды внешняя политика зайдет в тупик. В данном случае проявилось то политическое расхождение с Адольфом Гитлером, которое неоднократно уже возникало у него во внешнеполитической области.
В следующем своём послании Риббентроп сообщил мне… между прочим… «…чтобы получить самолеты, Франко сначала обратился к Герингу. Гитлер дал свое согласие, и это решение уже вызвало между Англией и Германией новые трудности».
Далее Риббентроп сообщил мне совершенно потрясающую новость… Когда на следующий день он снова был вызван к Гитлеру, тот совершенно неожиданно для Риббентропа объявил о его назначении статс-секретарем министерства иностранных дел и поздравил его с этим назначением. Он сказал ошарашенному Риббентропу: «Я только что говорил с министром иностранных дел фон Нейратом, и тот с этим согласен».
Риббентроп приписал, что прежний статс-секретарь министерства иностранных дел Бернгард Вильгельм фон Бюлов умер в июне.
– Фюрер, надеется, что мы хорошо сработаемся, – далее пишет Риббентроп.
Сам он поблагодарил Адольфа Гитлера за оказанное ему доверие.
– Затем, – как сообщает Риббентроп, – фюрер перевел разговор на тему о вакантности поста германского посла в Англии ввиду смерти фон Хёша и спросил у него, – кого надобно послать в Лондон?
В связи с этим у них возникла продолжительная беседа о германо-английских отношениях.
Фюрер пожелал узнать, – как Риббентроп расценивает шансы на достижение взаимопонимания с Англией?
Риббентроп пишет, что исходя из совершенно трезвых соображений, он сказал Гитлеру, что не считает эти перспективы в настоящее время хорошими. Однако, судя по тому, что он слышал, король Эдуард VIII отнюдь не настроен недружественно к Германии. При той огромной любви, которой он пользуется у английского народа, можно полагать, что взаимопонимание было бы достижимым, если бы король поддержал идею германо-английской дружбы, хотя обычно британский суверен оказывает на политику своего правительства влияние небольшое.
Гитлер весьма скептически высказался насчет того, что изначально отстаивавшаяся им идея союза с Англией остается как-либо осуществимой.
– Мне стало ясно, – пишет Риббентроп, – насколько важное значение имеет точное представление фюрера о ситуации в Англии и возможности её изменения, поскольку он, несмотря на все сомнения, все ещё стремился к взаимопониманию с нею.
Поэтому Риббентроп высказал мысль: «не будет ли наиболее правильным послать его в Лондон послом, а не назначать статс-секретарем министерства?» Идея эта так понравилась Гитлеру, – пишет Риббентроп, – что он тут же ухватился за неё и сказал, что целиком согласен.
Договорились, что в течение одного дня они вполне спокойно обдумают этот вопрос, а затем будет принято окончательное решение.
На следующий день они решили, что эту попытку следует предпринять.
Затем фюрер пригласил к себе министра иностранных дел рейха – господина фон Нейрата и сообщил ему, что желает послать Риббентропа в Лондон.
– Это решение, как сказал фон Нейрат, он нашел особенно удачным, – пишет Риббентроп. Оказалось, министр тоже считал весьма важным окончательное выяснение германо-английских отношений.
Риббентроп далее пишет, что со всей определенностью снова сказал Гитлеру: шансы на союз с Англией невелики, скорее надо рассчитывать на противоположный результат, но, несмотря на это, он еще раз попытается сделать все возможное для достижения этой цели.
Далее Риббентроп сказал Гитлеру, что сам он достаточно хорошо знает англичан, чтобы совершенно трезво и объективно сообщать ему о британском отношении к данному вопросу. В остальном же многое, естественно, зависит от дальнейшей германской политики.
Риббентроп, с его слов, недвусмысленно высказал мнение, что Англия… во всяком случае как можно судить по имевшемуся до сих пор опыту… будет держаться за свой тезис о равновесии сил и противодействовать им, если убоится, как бы Германия не стала сильной.
Таким образом, – резюмировал Риббентроп, его пребывание в Байройте оказалось гораздо больше посвящено политике, чем ему хотелось.
– Итак, дорогой Серж, я отправляюсь послом в Лондон!, – заканчивал своё послание Риббентроп восклицательным знаком.
В приписке он сообщил: «Хотя я и настроен скептически, но поставленная передо мной задача действительно радует меня: может быть, все-таки еще есть возможность достигнуть этой великой цели!»
В след за этим письмом, пришло следующее… В нём он написал: «Нам пришлось провести в Байройте еще один день, занимаясь всевозможными делами, в частности надо было разослать приглашения на приём в саду под открытым небом, который я устраиваю у себя в Далеме в связи с начинающимися 1 августа в Берлине Олимпийскими играми».
К письму прилагалось официальное приглашение на этот приём для Специального посланника НКИД СССР Козырева Сергея.
***
Тем временем в Кремле…
Сталин с интересом читал донесения из охваченной огнём Испании…
По данным РазведУпра РККА на стороне мятежников оказалось около 50 000 солдат, на стороне Республики около 22 000, в том числе около 10 000 офицеров. Основная часть из которых в первые дни бежала и с республиканцами осталось только около 1 000 офицеров.
Из 10 000 карабинеров – около 4000 остались верны республике.
Большинство военнослужащих авиации – 3000 против 2000, флота – 13 000 против 7 000, гражданской гвардии – 18 000 против 14 000, «асальто» – 12 000 против 5 000, поддержали республику.
В мятеже сразу приняли участие около 14 000 карлистов и до 50 000 фалангистской милиции.
Самая грозная сила врагов Республики – Африканская армия – 32 000 хорошо по испанским меркам подготовленных бойцов – находилась в Марокко.
Из-за отсутствия офицерского состава старые военные части, оставшиеся на стороне Республики, были дезорганизованы и не могли активно действовать. Республиканская армия формировалась на ходу.
Основу новой армии Республики составила милиция – ополчение гражданских людей, которые впервые держали винтовку в руке.
Козырев так описывает формирование милиции в Мадриде: «Группа мужчин – членов клуба любителей домино – решает вступить в народную милицию и избирает своим начальником секретаря клуба – так как он хорошо знает всех членов клуба и лучшего игрока в домино – так как все восхищены его талантом.
Парикмахеры пригорода Мадрида тоже хотят вступить в милицию и избирают руководителем одного из парикмахеров за то, что у него есть брат в армии, а он сам награжден золотой медалью. То обстоятельство, что медаль выдана ему за стрижку, не имеет для них значения.
Обе группы направляются в военное министерство и выясняют, что там все очень заняты и их не ждут.
Тогда они решают отправиться на войну самостоятельно – идут в помещение политической партии или профсоюза, к которым принадлежат некоторые из них и получают винтовки, а может быть, и несколько пулеметов…
Потом они садятся в какой-либо транспорт и едут на войну».
Однако, Сталин, прошедший свою гражданскую, понимал, что при всей комичности этой картины, в поведении республиканцев была своя мудрость. Времени на мобилизацию и обучение не было. Если человек хорошо знает сослуживцев – он и командир.
Затем «военная демократия» милиции позволяла выбрать новых командиров, которые будут в большей степени соответствовать обстановке.
Проблема республиканцев, – по мнению Сталина, – заключалась ещё и в том, что «испанцы, не имея опыта мировой войны, как они тут в России в 17-м… не имеют в массах старых солдат с боевым опытом».
Также, как отмечали советские военные специалисты, «народ в Испании, несмотря на сравнительно развитую культуру и образованность, весьма беззаботен и безалаберен, большая экспансивность, но выдержки нет никакой, быстро воспламеняется, но столь же быстро поддается упадническим настроениям».
Борьба с мятежом там сопровождалась актами насилия и вандализма, такими характерными для гражданских войн.
Сталин и это прекрасно понимал и помнил по своему опыту нашу Гражданской…
Вся ненависть, накопившаяся у низов к старой Испании, вышла наружу. Бойцы левых движений… в основном анархистов… и просто уголовные элементы, убивали офицеров и священников, жгли церкви, которые были символом идеологического деспотизма предыдущих веков.
По словам писателя Эренбурга, «люди мстили за гнет, за оброки и требы, за злую духоту исповедален, за разбитую жизнь, за туман, века простоявший над страной. Нигде католическая церковь не была такой всесильной и такой свирепой».
Когда Эренбург сказал своему попутчику, что не нужно было сжигать церкви – в таких хороших зданиях можно было бы устроить что-нибудь полезное, например клуб, тот возмутился: «А вы знаете, сколько мы от них натерпелись? Нет уж, лучше без клуба, только бы не видеть это перед глазами!..»
По мнению других свидетелей испанских событий: «это были акции протеста, потому что церкви не были в глазах людей тем, чем они должны были быть. Разочарование человека, который верил и любил, и был предан».
Однако великолепные центральный собор Барселоны и монастырь Педраблес были сохранены, так как революционеры признали их художественную ценность.
Сталин, как бывший семинарист, близко к сердцу принял эти строки…
В донесении также сообщалось, что сразу по окончании боев в Барселоне, ФАИ, то есть анархисты, принялась бороться против террора с помощью таких, например, воззваний: «Если безответственные лица, которые распространяют по Барселоне террор, не остановятся, мы будем расстреливать каждого, кто будет уличен в нарушении прав людей».
Несколько активистов НКТ – профсоюз анархистов, были расстреляны за самоуправство.
В донесении указывалось, что самочинные расстрелы и убийства у республиканцев к августу прекратились.
Страсти были охлаждены, стала работать республиканская юстиция, гораздо осторожнее применявшая «высшую меру».
Пленные франкисты и активисты правых партий … особенно Фаланги, содержались в лагерях и тюрьмах.
Условия содержания были лучше, чем у франкистов.
Республика наказывает за расстрелы заключенных, предпринимаются систематические меры к облегчению их участи.
Зато в это время набирал силу франкистский террор на мятежных территориях.
К этому времени всю власть у мятежников прибрал к рукам генерал Франко, – как отмечалось в донесении.
«К стенке» там ставят не только сторонников социализма или анархизма, но даже и людей, известных как просто республиканцы.
Так, мятежниками был расстрелян известный испанский поэт Гарсиа Лорка.
У франкистов расстрелы заключенных стали обычной практикой.
Далее в донесении говорится: «Сразу становится ясно, что франкистский террор был навязан сверху, с высшего уровня руководства. Для начала кровавые расправы над республиканскими массами и их элитой были предопределены мозговым центром заговора, генералом Эмилио Молой. Он установил террор без промедления…. тем не менее, это было ничто по сравнению с той формой, в которой ведёт военные действия генерал Франко. Он увидел в войне блестящую возможность стереть с лица земли испанских левых, – неисправимых в своих грехах…, – как он говорил».
Республиканское же насилие, – как хорошо понимал Сталин, – в основе своей было следствием крушения государственного аппарата.
Но оно не долго длилось, хоть было впечатляющим, о чем свидетельствует факт убийства 6 тысяч церковников.
Однако республиканское правительство с самого начала пыталось его сдерживать. И ему это удалось.
Ведь террор сдерживало не только республиканское государство, но и общество, которое взяло на себя задачи рухнувшего государственного аппарата.
Далее Сталин перешёл к читке различных просьб от советских специалистов и советников, находящихся в Испании.
Общую их канву он уже знал: «оружие и боеприпасы».
Но имелись также призывы отдать приказ и нашим бригадам, которые там в тайне были сформированы, – вступить в бой.
На всём этом Сталин своим размашистым почерком вывел: «Отказать».
Лишь на одной просьбе он написал: «Согласен».
Это Козырев просил разрешения посетить Берлин, где открывалась Олимпиада, а Риббентроп к тому же давал приём в честь его назначения послом в Лондон.
– Нужно продемонстрировать Гитлеру моё расположение, – подумал Сталин.