Жили они далеко отсюда. Обожали светские развлечения – танцевали весь карнавал[9], с первого дня до последнего. Любили лошадей и играли на скачках – разумеется, зная меру. Были хозяйственны и энергичны. Он занимался малярным ремеслом, со временем открыл собственную мастерскую, взял трех учеников. Простейшие работы, вроде покраски стен, поручал подмастерьям, а вывески писал сам, особенно когда в них было много букв. Буквы он обожал; его восхищала их форма. Часами мог рисовать затейливые контуры. Порой супруги горевали, что у них нет детей, но быстро утешались: у него была она, а у нее – он.
Тридцатилетний рубеж они перешагнули перед самым началом войны.
С войной их образ жизни не изменился, разве что танцевать перестали, а в мастерской появились новые слова. Теперь им заказывали запретительные объявления. Вначале на польском: UWAGA, ZAKAZ WJAZDU! Потом на русском: ВНИМАНИЕ, ВЪЕЗД ЗАПРЕЩЕН! Потом на немецком: ACHTUNG, EINTRITT VERBOTEN!
Однажды, зимним вечером сорок третьего года, он вернулся домой с незнакомой женщиной.
– Она – еврейка, мы должны ей помочь.
Жена спросила, не видел ли их кто-нибудь в подъезде, и быстро приготовила несколько бутербродов.
Еврейка была миниатюрная, с черными курчавыми волосами, очень типичная, несмотря на голубые глаза. Ее поместили в комнате со шкафом. (Шкафы и евреи… Возможно, один из важнейших символов нашего столетия. Жизнь в шкафу… Человек в шкафу… В середине двадцатого века. В центре Европы.)
Еврейка пряталась в шкаф при каждом звонке в дверь, а поскольку хозяева по-прежнему были очень общительны, сидела там часами. К счастью, ума ей хватало. Ни разу не кашлянула, из шкафа не доносилось ни малейшего шороха.
Первой еврейка никогда не заговаривала, а на вопросы отвечала очень коротко.
“Да, был”.
“Адвокат”.
“В Белжеце”[10].
“Не успели, мы поженились перед самой войной”.
“Их забрали. Не знаю, в Яновском[11] или тоже в Белжеце”.
Она не ждала сочувствия. Наоборот, любые его проявления отвергала. “Я живу, – говорила она. – И намерена выжить”.
Она наблюдала за хозяйкой (которую звали Барбара), когда та стирала или стряпала. Пару раз пыталась ей помочь, но делала это раздражающе неумело.
Наблюдала за хозяином (его звали Ян), когда он, набивая руку, выписывал свои любимые буквы.
– Могли бы потренироваться на чем-нибудь поинтереснее, – как-то заметила она.
– Например?
Она задумалась.
– Хотя бы на этом: “Жил однажды элон ланлер лирон элон ланла бибон бонбон…”
Они впервые услышали, что еврейка смеется, и оба подняли головы.
– С чего это? – спросили с удивлением, а развеселившаяся еврейка продолжала:
– “Жил однажды лирон элон ланлер жил однажды Ланланлер…” Видите, сколько прекрасных букв? – И добавила: – Тувим. “Старофранцузская баллада”.
– Слишком много “л”, – сказал Ян. – Но я могу написать СТАРОФРАНЦУЗСКАЯ, – и склонился над листом бумаги.
– А не могла бы эта еврейка научиться чистить картошку? – спросила у него вечером жена.
– У этой еврейки есть имя, – ответил он. – Зови ее Регина.
Как-то летним днем жена вернулась домой с покупками. В прихожей висел пиджак – муж пришел с работы немного раньше обычного. Дверь в еврейкину комнату была заперта.
Как-то осенним днем муж сказал:
– Регина беременна.
Жена отложила спицы и расправила вязанье. Это был то ли рукав свитера, то ли спинка.
– Послушай, – шепнул муж. – Чтоб тебе, часом, не взбрела в голову какая-нибудь дурь… Ты меня слушаешь?
Она его слушала.
– Учти, если что-нибудь случится… – Он наклонился к жене и прошептал ей прямо в ухо: – Если с ней случится что-нибудь плохое, с тобой случится то же самое. Ты меня поняла?
Она кивнула – она его поняла – и взяла в руки спицы.
Через пару недель она вошла к еврейке в комнату и, ни слова не говоря, забрала с кровати думку. Распорола с одного краю и отсыпала немного перьев. С обеих сторон пришила тесемки. Засунула подушечку под юбку. Тесемки завязала сзади, для верности сколола английскими булавками, а поверх натянула еще одну юбку.
Через месяц подсыпала в думку перьев, а соседкам стала жаловаться, что ее тошнит.
Когда пришло время, разрезала пополам большую подушку…
У еврейки рос живот, а она добавляла подушки и расширяла юбки – той и себе.
Роды приняла надежная акушерка. К счастью, продолжалось это недолго, хотя еврейка была узкой в бедрах, да и во́ды отошли накануне.
Барбара вынула подушку из-под юбки и с младенцем на руках обошла всех соседок. Они растроганно ее целовали. Наконец-то… – говорили. – Поздно, но все же Господь смилостивился… – а она, радостная и гордая, их благодарила.
Двадцать девятого мая сорок четвертого года Барбара и Ян пошли с ребенком и несколькими друзьями в приходскую церковь (“Львовское архиепископство, лат. вероисп., приход Св. Марии Магдалины” – написано в свидетельстве о рождении, на котором ксендз Шогун поставил подпись и овальную печать: Officium Parochia, Leopolis… Посередине печати было сердце, из которого вырывался благодатный огонь). Вечером устроили скромный прием. Из-за комендантского часа сидели до утра.
Еврейка провела в шкафу всю ночь.
Двадцать седьмого июля в город вошли русские.
Двадцать восьмого июля еврейка исчезла.
Они остались втроем: Барбара, Ян и трехмесячная малютка с голубыми глазами и тоненькими черными кудряшками.
Одним из первых эшелонов они приехали в Польшу.
Вошли в квартиру. Ян поставил чемодан, положил ребенка и выбежал из дома.
Назавтра ушел ни свет ни заря…
Кружил по улицам, заглядывал в учреждения, расспрашивал про еврейские квартиры, останавливал людей с еврейской наружностью… Прекратил поиски только после визита двух мужчин – посланцев Регины. Они предложили крупную сумму и попросили вернуть ребенка.
– Наша дочка не продается, – сказали Барбара и Ян и выставили гостей.
Дочка у них была послушная и очень красивая.
Отец ее баловал. Они вместе ходили на стадион, в кино и кондитерские. Дома он рассказывал, как все восхищаются ее красотой, особенно волосами – длинными, до пояса, чудесными локонами.
Когда Хелюсе было шесть лет, начали приходить посылки. Из Гамбурга; отправитель – женщина с незнакомой странной фамилией.
– Это твоя крестная, будь она неладна, – объяснила Барбара, – но ты ей напиши и поблагодари.
Вначале Хелюся диктовала ответы, потом писала сама: “Спасибо, дорогая тетя, я учусь хорошо, мечтаю о белом джемпере, можно из ангорки, но лучше мохеровый”.
В очередной посылке был белый джемпер, Хелюся ликовала, а Барбара говорила со вздохом:
– Будь она неладна… если Бог есть, он меня услышит. Садись и пиши письмо. Можешь упомянуть, что к первому причастию пригодилась бы белая тафта.
Иногда в посылках были купюры. Писем никогда никаких; только один раз между плитками шоколада лежала фотография темноволосой женщины в черном платье с переброшенной через плечо лисой.
– Чернобурка, – заметила Барбара. – Она не бедная… – Но хорошенько разглядеть они с дочкой ничего не успели, потому что отец отобрал у них фотографию и спрятал.
Хелюсе отцовские восторги не нравились. Это было мучительно. Она делала уроки или играла с подружками, а он сидел и смотрел на нее. Потом брал ее лицо в ладони и опять смотрел. Потом начинал плакать.
Перестал вычерчивать затейливые буквы.
Начал пить.
Все чаще плакал, все больше пил, пока не умер. Но до того – за пару месяцев до его смерти – Хелюся собралась во Францию. Ей было двадцать пять лет. Ее пригласила подруга – чтобы Хелюся привела в порядок разболтавшиеся из-за недавнего развода нервы. Она пришла домой сияющая, с заграничным паспортом. Отец был пьян. Рассмотрел паспорт и обнял ее.
– Остановись в Германии, – сказал. – Навести мать.
– Крестную мать, – поправила его Барбара.
– Мать, – повторил отец.
– Моя мать сидит рядом со мной и курит сигарету.
– Твоя мать живет в Гамбурге, – сказал отец и разрыдался.
Пересадка была в Аахене.
В Гамбург она приехала в семь утра. Оставила чемодан на вокзале и купила карту города. Подождала в скверике; в девять она уже стояла перед большим домом в тихом фешенебельном районе. Позвонила в дверь.
– Wer ist das? – спросили из-за двери.
– Хелюся.
– Was?
– Хелюся. Открой.
Дверь открылась. На пороге стояла она сама, Хелюся: высоко заколотые черные волосы, голубые глаза, подбородок чуть полноват. Хелюся, только почему-то постаревшая.
– Зачем ты приехала? – спросила.
– Чтобы тебя увидеть.
– Зачем?
– Хотела посмотреть на свою мать.
– Кто тебе сказал?
– Отец.
Прислуга принесла чай. Они сидели в столовой с белой, украшенной мелким цветочным рисунком мебелью.
– Это правда, я тебя родила, – сказала мать.
Пришлось. Я была вынуждена на все соглашаться.
Я хотела жить.
Не хочу помнить твоего отца.
Не хочу помнить то время.
И тебя тоже не хочу помнить.
(Она не обращала внимания на то, что Хелюся все громче плачет, и без конца повторяла одно и то же.)
– Я боялась.
Я должна была выжить.
Ты напоминаешь мне о страхе.
Я не хочу помнить.
Никогда больше сюда не приходи.
Хелюся второй раз вышла замуж, за австрийца. Спокойного, скучноватого владельца маленькой гостиницы в горах под Инсбруком.
В годовщину смерти отца Хелюся приехала в Польшу. Они с матерью пошли на кладбище (матерью она называла Барбару, а про женщину, которая ее родила, говорила: Эта из Гамбурга). За чаем Барбара сказала:
– Когда я умру, ты все найдешь на кухне, в ящике, где крышки.
Хелюся сердито отмахнулась, а потом призналась, что беременна и немного боится рожать.
– Нечего тут бояться! – воскликнула Барбара. – Я была старше, чем ты, и еще худее, и во́ды у меня отошли слишком рано, а родила тебя очень легко.
Хелюся испугалась, но Барбара вела себя совершенно нормально.
– Сообщить Этой из Гамбурга, когда родится ребенок?
– Как хочешь… Эта женщина сделала мне много плохого, но ты поступай как хочешь.
“О Боже, – задумалась Барбара. – Какие мы без нее были счастливые. Какие веселые. Если бы не она, были бы счастливы до конца жизни…”
“Если бы не она, меня бы не было”, – подумала Хелюся, но не смогла этого сказать матери, которая родила ее очень легко, хотя была старше и худее.
В ящике, который Хелюся открыла после похорон Барбары, под крышками от кастрюль лежали два больших конверта. В одном была пачка купюр по сто марок. В другом – тетрадка, разделенная на две графы: “Дата” и “Сумма”. Барбара откладывала и записывала каждую полученную из Гамбурга купюру.
Хелюся купила на эти деньги две длинные чернобурки. Сшила к ним черное платье, но оказалось, что мех плохо выделан, лезет и вообще к черному не подходит.
Через несколько месяцев после свадьбы она рассказала мужу о своих двух матерях. Немецкого Хелюся еще не знала. Как будет шкаф, знала: Schrank. Подушка – Kissen; это она тоже знала. Прятать – нашла в словаре: verstecken. Страх – тоже в словаре: Angst.
Когда рассказывала во второй раз – двадцатилетнему сыну, – она знала уже все слова. И тем не менее не смогла ответить на простые вопросы: “почему бабушка Барбара не бросила дедушку? почему бабушка Регина убежала без тебя? бабушка Регина тебя совсем не любит?”
– Не знаю, – повторяла Хелюся, – откуда мне все это знать?
– Возьми словарь, – посоветовал сын.
Через двадцать лет после первого разговора Эта из Гамбурга пригласила к себе Хелюсю на пару дней. Показала ей старые фотографии. Играла на рояле мазурки Шопена.
– Из-за войны я не закончила консерваторию, – сказала со вздохом.
Читала наизусть Тувима. Рассказывала о мужчинах. После войны у нее было два мужа, которые обожали ее. Детей у нее не было, но оба мужа ее обожали.
– А как твой муж? – спросила.
Хелюся призналась, что ее второй брак на грани распада.
– Это потому, что он купил несколько гостиниц… Не ночует дома… Сказал, чтобы я устраивала себе новую жизнь…
Она говорила не как с Этой из Гамбурга, а как с матерью, но Эта из Гамбурга испугалась:
– На меня не рассчитывай. Каждый должен выживать сам. Нужно уметь выживать. Я сумела, и ты должна…
– Ты выжила благодаря моим родителям, – напомнила Хелюся.
– Благодаря твоей матери, – поправила ее Эта из Гамбурга. – Правда, только благодаря ей. Достаточно было открыть дверь и пройти несколько шагов. Полицейский участок был напротив, на той же улице. Поразительно, что она не открыла дверь. Я удивлялась, почему она этого не делает. Она тебе что-нибудь про меня говорила?
– Говорила, что если б не ты…
– Я была вынуждена. Я хотела жить.
Ее бросило в дрожь. Она повторяла – все громче, все быстрее – одно и то же:
– Я боялась. Я была вынуждена. Я хотела. Не приходи сюда…
– Чего вы, собственно, хотите? – спросил адвокат, к которому она пошла, вернувшись из Гамбурга. – Вам что нужно: ее любовь или ее деньги? Если любовь, то моя канцелярия этим не занимается. А если речь идет об имуществе, дело ничуть не проще. Прежде всего нужно доказать, что она ваша мать. У вас есть свидетели? Нет? Вот видите. Надо было записать заявление Барбары С. Надо было заверить его у нотариуса. На данный момент остается только исследование крови… Вы твердо решили подавать в суд? А зачем тогда пришли в адвокатскую контору?
– Так ты чья вообще-то? И кто ты? – спросил у нее сын.
– Я твоя мать, – ответила она, хотя ради эффектного финала лучше бы сказала: “Я та, которая выжила”.
Но так отвечают только в современных американских романах.