Портрет Дориана Грея - читать онлайн

Глава вторая

Войдя, они увидели Дориана Грея. Он сидел за роялем спиной к ним и листал страницы сборника шумановских пьес «Лесные сцены».

– Ты должен одолжить их мне, Бэзил, – воскликнул он. – Хочу их разучить. Они восхитительны.

– Это целиком и полностью зависит от того, как ты сегодня будешь позировать, Дориан.

– Ох, мне надоело позировать! К тому же мне не нужен портрет в натуральную величину, – раздраженно и капризно ответил юноша, развернувшись к ним на круглом вращающемся табурете. Но тут он заметил лорда Генри, быстро поднялся, и его щеки на мгновение порозовели. – Извините, Бэзил, я не знал, что у вас гости.

– Это лорд Генри Уоттон, Дориан, мой старый оксфордский приятель. Я только что ему говорил, как ты прекрасно позируешь, а ты взял и все испортил.

– Но вы не испортили удовольствия от знакомства с вами, мистер Грей, – сказал лорд Генри, выступив вперед и протянув руку. – Моя тетушка часто о вас говорит. Вы один из ее любимчиков и, боюсь, в той же мере одна из жертв.

– Сейчас я у леди Агаты в черном списке, – ответил Дориан с наигранно покаянным видом. – Я обещал пойти с нею во вторник в один клуб в Уайтчепеле и напрочь об этом забыл. Мы должны были играть в четыре руки – три дуэта, если не ошибаюсь. Не представляю, что я от нее теперь услышу. Даже боюсь заходить.

– Ну, я уж помирю вас с тетушкой. Она очень расположена к вам. И думаю, ваше отсутствие ни в малейшей степени не повлияло на исполнение. Слушатели наверняка решили, что играли в четыре руки. Когда тетя Агата садится за рояль, она шумит за двоих.

– Как это ужасно для нее и не слишком похвально для меня, – смеясь, ответил Дориан.

Лорд Генри его разглядывал. Да, юноша, несомненно, был удивительно красив. Тонко очерченные алые губы, искренние голубые глаза, вьющиеся золотистые волосы. Что-то в его лице сразу же вызывало доверие. В нем читалось чистосердечие и целомудренная пылкость юности. Чувствовалось, что он не запятнан грязью этого мира. Неудивительно, что Бэзил Холлуорд так его боготворит.

– Вы слишком красивы, чтобы заниматься благотворительностью, мистер Грей, – да, слишком красивы.

И лорд Генри, развалившись на оттоманке, открыл портсигар.

Художник был занят смешиванием красок и подготовкой кистей. Он казался обеспокоенным и, когда услышал последние слова лорда Генри, взглянул на него и, немного помедлив, произнес:

– Гарри, я хочу сегодня закончить картину. Ты не сочтешь меня ужасным грубияном, если я попрошу тебя уйти?

Лорд Генри с улыбкой посмотрел на Дориана Грея.

– Мне уйти, мистер Грей? – спросил он.

– О, пожалуйста, не уходите, лорд Генри. Я вижу, что Бэзил сегодня не в духе, а я так не люблю, когда он хандрит. Кроме того, я хочу, чтобы вы объяснили, почему мне не следует заниматься благотворительностью.

– Не знаю, стоит ли об этом говорить, мистер Грей. Благотворительность – такой скучный предмет, что поневоле приходится рассуждать серьезно. Но я точно не убегу, раз уж вы попросили меня остаться. Ты ведь не будешь особенно возражать, Бэзил, не правда ли? Ты всегда утверждал, что те, кто тебе позируют, любят с кем-нибудь поболтать.

Холлуорд прикусил губу:

– Если Дориан хочет, конечно, оставайся. Капризы Дориана – закон для всех, кроме него самого.

Лорд Генри взял свою шляпу и перчатки.

– Несмотря на твои уговоры, Бэзил, боюсь, мне все же придется уйти. У меня кое с кем назначена встреча в «Орлеане»[5]. До свидания, мистер Грей. Заходите как-нибудь ко мне на Керзон-стрит. В пять часов я почти всегда дома. Но прошу: уведомите заранее. Будет жаль, если вы меня не застанете.

– Бэзил! – воскликнул Дориан Грей. – Если лорд Генри Уоттон уйдет, я тоже уйду. Ты, когда рисуешь, никогда рта не раскроешь, а стоять на помосте и пытаться делать приятное лицо ужасно скучно. Попроси лорда Генри остаться. Я настаиваю.

– Останься, Генри. Сделай одолжение Дориану и мне, – сказал Холлуорд, не отрывая глаз от картины. – Это истинная правда, я работаю молча и никого не слушаю, так что моим бедным натурщикам, должно быть, чрезвычайно тоскливо. Прошу тебя, останься.

– Но как же мой знакомый в «Орлеане»?

Художник рассмеялся:

– Не думаю, что с ним у тебя возникнут трудности. Садись, Генри. А ты, Дориан, поднимись на помост и постарайся поменьше шевелиться и не воспринимать серьезно речи лорда Генри. Он очень дурно влияет на всех своих друзей. Я единственное исключение.

Дориан Грей поднялся на возвышение с видом юного греческого мученика и состроил недовольную moue[6] лорду Генри, который очень ему понравился. Он был так непохож на Бэзила! Какой отрадный контраст! И какой приятный голос! Через несколько мгновений Дориан спросил:

– Вы действительно оказываете такое дурное влияние, как говорит Бэзил, лорд Генри?

– Хорошего влияния вовсе не существует, мистер Грей. Любое влияние аморально – аморально с научной точки зрения.

– Отчего же?

– Потому что повлиять на человека – значит передать ему часть своей души. Тогда у него не возникает собственных мыслей и в груди не полыхают собственные страсти. Его добродетели оказываются ему чуждыми. А грехи, если вообще есть на свете грехи, заимствованными. Человек становится отголоском чужой музыки, актером, исполняющим роль, написанную для кого-то другого. Но ведь цель жизни – саморазвитие. Каждый из нас существует здесь, на земле, чтобы идеально раскрыть свою природу. Однако в наше время люди боятся самих себя. Они забыли о высшем долге – долге перед собой. Они, безусловно, добродетельны. Накормят голодного и оденут нищего. Между тем как их собственные души лишены и пищи, и покрова. Мужество покинуло нашу братию. Хотя, возможно, мы им никогда и не обладали. Страх перед обществом, который лежит в основе нашей нравственности, и страх перед Богом, который является тайной сущностью религии, – вот то, что управляет нами. И все же…

– Поверни голову немного влево, Дориан, будь умницей, – попросил художник, целиком погруженный в работу и заметивший только необычное выражение на лице молодого человека, чего раньше не наблюдал.

– И все же, – продолжал лорд Генри своим тихим, мелодичным голосом, изящно поведя рукой – жестом, весьма для него характерным, присущим ему еще в Итоне, – я полагаю, что, если бы человек проживал свою жизнь в полной мере и нашел бы воплощение всех своих чувств, выражение всех мыслей, осуществление всех мечтаний… Я полагаю, что мир получил бы столь непосредственный стимул к радости, что мы забыли бы все болезни Средневековья и вернулись бы к эллинистическому идеалу, а может, даже к чему-то более прекрасному и полному, чем эллинистический идеал. Но даже самый смелый из нас боится самого себя. Калечение всего дикого, что присутствует в нас, делает наше выживание трагическим и проявляется в самоотречении, а это портит жизнь. Мы наказаны за то, что от многого отказываемся. Каждое побуждение, которое мы пытаемся подавить, остается в нашем сознании, отравляя его. Если тело единожды согрешит, грех этот уйдет, ибо само действие есть форма очищения. Потом ничего не останется, кроме воспоминания об удовольствии или роскоши сожаления. Единственный способ избавиться от искушения – это ему поддаться. Начни с ним бороться, и твоя душа зачахнет от стремления к вещам, которые попали у нее под запрет, от желаний, которые ее же чудовищные законы сделали чудовищными и незаконными. Говорят, что величайшие события в мире происходят в головах. Но также в головах, и только в головах, осуществляются величайшие грешные деяния. Да вы и сами, мистер Грей, в юности, что подобна алой розе, и в отрочестве, что подобно розе белой, наверняка испытывали страсти, которые вас пугали, имели мысли, которые наполняли вас ужасом, мечты и сновидения, при воспоминании о которых на ваших щеках выступал румянец стыда…

– Перестаньте! – прервал его Дориан Грей. – Перестаньте! Вы смущаете меня. Я не знаю, что сказать. На ваши слова есть какой-то ответ, но я не могу его найти. Лучше ничего не говорите. Позвольте мне подумать. Или, вернее, позвольте мне попробовать не думать.

Почти десять минут он стоял неподвижно, с приоткрытым ртом и странно горящими глазами. Смутно он понимал, что испытывает какое-то неведомое ранее воздействие. Однако ему казалось, что оно идет изнутри его души. Те слова, которые он услышал от друга Бэзила, – слова, несомненно, сказанные мимоходом и содержащие намеренный парадокс, – затронули некую тайную струну, никогда раньше не звучавшую, но теперь она трепетала и вибрировала, посылая ему какие-то непонятные импульсы.

Точно так же на него действовала музыка. Она часто бередила ему душу. Но музыка – искусство бессловесное. Это не новый мир, а, скорее, иной хаос, сотворенный в нас. Слова! Всего лишь слова! Но какие они ужасные! Какие ясные, веские и жестокие! От них не уйти. И какая в них изощренная магия! Ему казалось, что они способны придать живую форму бесформенным абстракциям и обладать собственной музыкой, не менее сладкой, чем звуки виолы или лютни. Всего лишь слова! Есть ли на свете что-нибудь столь же реальное?

Да, в ранней юности он и правда не понимал некоторых вещей. Теперь он их понял. Жизнь вдруг вспыхнула яркими, как огонь, красками. Ему казалось, что он так и шел по жизни, окутанный пламенем. Почему он до сих пор этого не понимал?

С тонкой улыбкой лорд Генри наблюдал за Дорианом. Он в точности знал тот момент, когда психологически важно промолчать. Испытывая к юноше живейший интерес, он был поражен тем неожиданным впечатлением, которое произвели его слова. Ему вспомнилась одна книга, прочитанная в шестнадцать лет, – книга, открывшая многое, чего он раньше не знал. И он подумал о том, не переживает ли сходный опыт Дориан Грей. Лорд Генри просто пустил стрелу в воздух. Попала ли она в цель? Что за удивительный юноша!

Холлуорд был поглощен работой, нанося краски чудесными, смелыми мазками в свойственной ему манере, отличавшейся подлинными утонченностью и изяществом, которые, по крайней мере в искусстве, происходят исключительно из внутренней силы художника. Он не замечал наступившей тишины.

– Бэзил, я устал стоять, – неожиданно воскликнул Дориан Грей. – Мне надо на воздух, в сад. Здесь очень душно.

– Прости, дорогой друг. Когда я работаю, у меня не получается думать ни о чем другом. Но ты никогда так хорошо не позировал. Ты был совершенно неподвижен. И мне удалось добиться нужного эффекта – полуоткрытый рот, блеск в глазах. Не знаю, что наговорил тебе Гарри, но он, безусловно, вызвал у тебя это потрясающее выражение. Подозреваю, он осыпал тебя комплиментами. Но ты не верь ни единому его слову.

– Вот уж комплиментами он меня точно не осыпал. Может, по этой причине я и не верю тому, что он говорил.

– Вы ведь сами знаете, что верите, – сказал лорд Генри, обратив на юношу свой мечтательно-томный взгляд. – Я выйду в сад вместе с вами. В мастерской невыносимо жарко, Бэзил. Давайте выпьем что-нибудь со льдом и, пожалуй, с клубникой.

– Конечно, Гарри. Позвони, и, как только придет Паркер, я велю принести все, что ты хочешь. Мне необходимо доработать фон, так что я присоединюсь к вам позже. Долго не задерживай Дориана, сегодня мне работается как никогда. Это будет шедевр. Да он и сейчас уже шедевр.

Лорд Генри вышел в сад, где нашел Дориана Грея, который зарылся лицом в огромные прохладные гроздья сирени и лихорадочно впитывал их аромат, точно вино. Лорд Генри подошел ближе и положил руку на плечо юноши.

– Вы правильно делаете, – тихо произнес он. – Ничто так не излечивает душу, как чувства. Но и ничто не излечивает так чувства, как душа.

Дориан Грей, вздрогнув, отпрянул. Он был без шляпы, и листья растрепали его непослушные кудри, спутав золотистые нити. В его глазах появился испуг, какой бывает у человека, когда его неожиданно разбудили. Изящно вырезанные ноздри затрепетали: какое-то скрытое волнение, коснувшись алых губ, заставило их вздрогнуть.

– Да, – продолжал лорд Генри, – это один из величайших секретов жизни: врачевать душу чувствами, а чувства – душою. Вы удивительное создание. Вы знаете больше, чем думаете, но и меньше, чем хотели бы знать.

Дориан Грей нахмурился и отвернулся. Он невольно испытывал симпатию к стоявшему перед ним высокому и элегантному молодому человеку. Романтическое смуглое лицо с усталым выражением вызывало у него неподдельный интерес. Было что-то поистине завораживающее в этом низком ленивом голосе. Даже холодные, белые и нежные, как цветы, руки обладали для него странной притягательностью. Они двигались во время разговора подобно музыке и, казалось, изъяснялись на своем языке. Однако Дориан Грей боялся этого человека, хотя в то же время стыдился своего страха. Почему судьбе было угодно, чтобы именно этот незнакомец открыл Дориану его собственное «я»? С Бэзилом Холлуордом они приятельствуют уже несколько месяцев, но их дружба ничуть не изменила Дориана Грея. И вдруг перед ним появился человек, кажется раскрывший ему тайну жизни. Но чего же здесь бояться? Он не школьник и не девушка. Его страх просто нелеп.

– Давайте сядем в тени, – предложил лорд Генри. – Паркер принес напитки, а если вы еще немного постоите под этим жарким солнцем, оно вас совершенно испортит, и Бэзил не станет вас писать. Вам ни в коем случае нельзя загорать. Вам загар не пойдет.

– Разве это так важно? – рассмеялся Дориан Грей, усевшись на скамью в конце сада.

– Для вас нет ничего важнее, мистер Грей.

– Почему?

– Потому что в вас есть столь восхитительное очарование юности, а юность – это то немногое, что стоит ценить.

– Мне так не кажется, лорд Генри.

– Сейчас нет, но когда-нибудь, когда вы состаритесь, высохнете и подурнеете, когда мысли избороздят морщинами ваше чело, а бурные порывы страстей оставят отпечаток на губах, вы это почувствуете, остро почувствуете. Сейчас, куда бы вы ни пошли, вы пленяете всех вокруг. Но будет ли так всегда?.. У вас на редкость прекрасное лицо, мистер Грей. Не хмурьтесь. Так и есть. А Красота – разновидность Гения. На самом деле она даже выше, чем Гений, ей не нужны объяснения. Она принадлежит великим явлениям окружающего мира, таким как солнечный свет, или весна, или отражение в темных водах той серебряной раковины, что зовется луною. Красота несомненна. У нее есть божественное право повелевать. Тех, кто ею обладает, она превращает в принцев. Улыбаетесь? Ах, когда вы ее потеряете, вам будет не до улыбок… Иногда говорят, что Красота – вещь поверхностная. Вполне возможно. Но, по крайней мере, она не так поверхностна, как мысль. Для меня Красота есть чудо из чудес. Только люди недалекие не судят по внешности. Истинная тайна мира не скрыта, а видима… Да, мистер Грей, боги были щедры к вам. Но они быстро забирают назад свои подарки. У вас в запасе лишь несколько лет, чтобы прожить их по-настоящему – полноценно и прекрасно. Когда минует молодость, пройдет и ваша красота, и тогда вы вдруг обнаружите, что все ваши победы остались в прошлом, или же вам придется довольствоваться теми скудными победами, которые в воспоминаниях покажутся вам еще более горькими, чем поражения. Каждый уходящий месяц приближает вас к этому кошмару. Время ревниво, оно объявило войну вашим лилиям и розам. Лицо ваше станет землистым, щеки ввалятся, глаза потускнеют. Вы начнете ужасно страдать… Так пользуйтесь своею молодостью, пока она у вас есть. Не растрачивайте понапрасну золото ваших дней: не слушайте зануд, не пытайтесь исправить безнадежное и не отдавайте свою жизнь на откуп невеждам, простакам и плебеям. Это лишь пустые цели и ложные идеи нашего века. Живите! Живите собственной восхитительной жизнью! Ничего не пропускайте. Постоянно ищите новых ощущений. Ничего не бойтесь… Новый гедонизм – вот что нужно нашему времени. И вы могли бы стать его зримым символом. С такой внешностью вам доступно все. Мир принадлежит вам – пусть ненадолго… Увидев вас, я сразу понял, что вы себя до конца не знаете, как не знаете и того, кем могли бы стать. В вас так многое очаровало меня, что я почувствовал необходимость рассказать вам о вас же самом. Мне подумалось: какая же случится трагедия, если вы пропадете зря! Ибо ваша молодость пролетит быстро… очень быстро. Обычные полевые цветы вянут, но расцветают снова. В июне будущего года этот ракитник будет таким же золотистым, как сейчас. Через месяц багряными звездами зацветет лозинка, и год за годом в зеленой ночи ее листьев будут вспыхивать такие же багряные звезды. Но наша юность к нам не вернется. Пульс радости, бьющийся в нас двадцатилетних, стихает. Дряхлеет тело, умирают чувства. Мы превращаемся в отвратительных марионеток, преследуемых воспоминаниями о страстях, которых мы слишком боялись, и изысканных соблазнах, которым мы не решились поддаться. Молодость! Молодость! Ничто в мире с ней не сравнится!