Спасибо!
Я вытянулся на самых цыпочках, просунул насколько смог руку в окошко, и Эстер положила мне на ладонь двадцать пять эре, сдачу с одной кроны. Потом она привстала, с трудом протиснулась в узкий проем, запустила костлявую руку в мои пшеничные кудри и задержала ее так, это было не очень-то приятно, но и не внове, я пообвыкся уже. Фред давно свинтил, пакетик с ирисками он сунул в карман, и по тому, как он идет, я видел, что он в ярости. Он злился, и ничего хуже этого нельзя было придумать. Фред шел, шаркая подметками по тротуару, втянув голову в худющие вздернутые плечи, будто каждый шаг давался ему с натугой, будто шквальный ветер валил его с ног, а он боролся с ним из последних сил, хотя на улице теплел прекрасный майский день, суббота к тому же, и небо над Мариенлюст было ярким и синим и тихо скруглялось к лесу за городом, как огромное-преогромное колесо.
«Фред заговорил?» – шепнула Эстер. Я кивнул. «И что сказал?» – «Ничего». Эстер хихикнула. «Давай, догоняй братца. А то он один все съест».
Она высвободила руку из моих волос и поднесла к носу понюхать, но я уже рванул за Фредом, и вот ровно это засело в памяти, мышечное напряжение, оно включает воспоминания, не восковые старушечьи пальцы в моей шевелюре, а то, как я бегу за Фредом, моим полубратом, бегу, пыхчу, но догнать-то его на самом деле невозможно. Младший братишка-недомерок, я силюсь понять, с чего он взъелся, я чувствую уколы сердца в груди и теплый, острый привкус во рту, я мог прикусить язык, пока мчался по улице. Я стискиваю в кулаке сдачу, липкую монетку, и несусь за Фредом, за тощей темной фигуркой в ярком свете вокруг нас. На часах телецентра восемь минут четвертого, Фред уже устроился на скамейке у кустов. Я выхожу на финишную прямую и несусь сломя голову через Киркевейен, сейчас эта «дорога к храму» почти пуста, суббота же, только похоронный катафалк проезжает мимо меня и вдруг глохнет на перекрестке, из него выходит шофер весь в сером, матерясь, лупит и лупит по капоту, а внутри, в удлиненном салоне, стоит белый гроб, но он, конечно же, пуст, никого не хоронят в субботу под вечер, у могильщиков тоже выходной, думаю я, чтобы не думать о другом, а если в гробу кто и лежит, тоже ничего страшного, у покойников времени навалом, думаю я, но тут серый шофер в черных перчатках наконец оживляет мотор, и катафалк исчезает на Майорстюен. Шумно ловя ртом вонючий пробензиненный воздух, я сворачиваю на газон, к устроенным здесь крохотным улочкам, тротуарам и светофорам – городку лилипутов, где раз в год великаны-полицейские в форме, перетянутой широкими блестящими ремнями, учат нас правилам движения. Это здесь, в лилипутском городке, я перестал расти. Фред сидит на лавке и смотрит совсем в другую сторону. Я сажусь рядом, кроме нас в этот теплый майский день, в субботу после обеда, здесь ни души.
Фред засовывает в рот острый осколок ириски и тщательно разжевывает, лицо ходит ходуном, на губах выступает коричневая слюна и начинает подтекать. Глаза у него мрачные до черноты, и они дрожат – у него дрожат глаза. Такое я видел и прежде. Он молчит. Голуби беззвучно ковыляют в высокой траве. Я жду. Но терпение быстро иссякает, и я спрашиваю: «Что случилось?» Фред сглатывает, по худенькому кадыку пробегает дрожь. «Когда я ем, я глух и нем». Фред засовывает в рот еще ириски и медленно раскусывает их. «Чего ты рассердился?» – шепчу я. Фред подъедает все ириски, комкает коричневый пакетик и пуляет его на тротуар. На него с криком пикирует, распугивая голубей, чайка, проносится на бреющем над асфальтом и взлетает на фонарь. Фред откидывает челку со лба, она тут же снова падает на глаза, он больше не поправляет ее. Наконец заговаривает. «Что это ты наговорил старухе?» – «Эстер?» – «Кому ж еще? Вы уже просто по имени?» Я голоден, меня мутит. И больше всего мне хочется прилечь на траву, где ходят вперевалку голуби, и заснуть. «Ничего я не говорил, не помню». – «Помнишь наверняка. Подумай-ка». – «Ну не помню я, Фред. Честное слово». – «Я помню, а ты, значит, не помнишь?» – «Не знаю, правда. Ты поэтому злишься?» Вдруг он упирает мне руку в затылок. Пальцы сжаты в кулак. Я съеживаюсь. «Ты идиот?» – спрашивает он. «Нет, не знаю, Фред. Слушай, будь так добр, веди себя как человек». – «Быть добрым? Ну, уже теплее». – «Пожалуйста, не говори так. Не надо». Он растопыривает пальцы и пропахивает ими мне по лицу, от них сладкая вонь, как будто он натирает меня клеем. «Повторить, что ты сказал?» – «Да. Повтори. Что я сказал?» Фред наклоняется ко мне. Я отвожу глаза. «Ты сказал спасибо!»
У меня гора с плеч. Я-то думал, что ляпнул что-нибудь другое, ужасное, зазорное, чего ни в коем случае говорить нельзя, чего я даже и не знал, а оно раз – и само вырвалось у меня, у мудозвона. Я прокашлялся. «Спасибо? Я так сказал?» – «Да! Так ты, черт побери, и сказал: спасибо!» Фред орал, хотя мы сидели на одной скамейке, впритирку. «Спасибо большое!» – надрывался он. Я не совсем понимал, чего он взъелся. И пугался все больше. Еще чуть-чуть, и обдуюсь. Я не дышал. Мне страшно хотелось ответить правильно, впопад, но как угадаешь, когда неясно, что у него на уме. Спасибо. И заплакать тоже было нельзя. Тогда Фред распсихуется или станет высмеивать меня, а насмешки его, их вообще нельзя вынести. Я уткнулся носом в коленки. «И что?» – прошептал я. Фред застонал: «И что? Нет, я вижу, все-таки ты идиот». – «Нет, Фред, я не идиот». – «А откуда ты знаешь?» Я задумался. «Мама говорит. Она говорит, что я не идиот». Фред молчал. Я не решался взглянуть на него. «А про меня она тогда что говорит?» – «То же самое», – выпалил я. И тут же почувствовал его руку на своем плече. «Надо думать, ты не врешь своему брату? – вымолвил он тихо. – Пусть даже и единоутробному?» Я поднял глаза. И меня ослепил свет. Оказалось, что солнечный свет еще и полон звуков, со всех сторон прорезались высокие, громкие звуки. «Ты из-за этого злишься на меня, да, Фред?» – «Из-за чего?» – «Из-за того, что я тебе полубрат?» Фред показал на мой кулак, в котором я так и сжимал сдачу, монетку в двадцать пять эре, горячую и влажную, как пастилка, которую человек пожевал-пожевал и выплюнул. «Это деньги чьи?» – спросил Фред. «Наши». Он кивнул несколько раз, и мне стало жарко от счастья. «Возьми себе», – быстро сказал я. Пусть берет монетку, мне же лучше. Но Фред просто сидел и рассматривал меня. Я снова забеспокоился. «Зачем говорить спасибо, если тебе отдают твои же деньги?»
У меня перехватило дыхание: как все просто! «В другой раз головой думай, понял?» – «Да», – пискнул я. «Потому что мне не нужен брат, который ведет себя как говнюк. Даже если это всего лишь какой-то кровный брат». – «Понял, – просипел я, – в другой раз буду думать». – «Спасибо – говно, а не слово. Чтоб я такого больше не слышал. Усек?» Фред поднялся, сплюнул, тяжелый коричневый плевок описал дугу и смачно шмякнулся на траву прямо перед нами. Я увидел, как на него накинулся отряд муравьев. «Слушай, я пить хочу, – заявил Фред. – От этих ирисок теперь жажда».
Мы пошли обратно к Эстер, в киоск в нише дома прямо напротив церкви Майорстюен, белого храма, настоятель которого не пожелал крестить Фреда, а потом и меня отказался, но это уже из-за имени. Я подошел к окошку, вытянулся на цыпочках, Фред прислонился к водосточной трубе, взмахнул рукой и кивнул, как будто мы сговорились о серьезном деле. Показалась Эстер, заулыбалась, увидев меня, и опять потрепала мои кудри, как без этого. Фред вывалил язык дальше некуда и состроил гримасу, как будто его тошнит. «Наш юный джентльмен что-нибудь забыл?» – пропела Эстер. Я стряхнул ее руку со своей макушки. «Пакетик сока. Красного». Она посмотрела на меня в изумлении. «Пакетик красного сока? Сейчас». Она поставила его на прилавок. Фред сторожил рядом, в тени, тоже почти ослепленный пронзительным сиянием выбеленной стены храма на той стороне улицы. Фред не спускал с меня глаз. Все видел. Все слышал. Я сунул Эстер двадцать пять эре, она тут же вернула мне пятачок. «Пожалуйста», – сказала Эстер. Я глядел ей в глаза, а небо над нами по-прежнему лениво скатывалось к лесу, как огромное синее колесо. Стоя на цыпочках и не отводя взгляда от ее глаз, я несколько раз сглотнул. Потом показал на пятачок. «Это наши деньги, – звонко проверещал я. – Так и знайте!» Эстер едва не вывалилась в узкое окошко. «Вот тебе раз! Что это с тобой?» – «Не за что здесь спасибничать», – сказал я. А Фред схватил меня за руку и потянул вверх по улице. Я отдал ему пакетик. Сока мне не хотелось. Он надкусил уголок и надавил, капли за нами вились по тротуару красной дорожкой. «Сойдет. Выправляешься», – сказал он. Я ужасно обрадовался. Я и пятачок хотел ему отдать. «Себе оставь», – сказал он. Я сжал кулак с монеткой. На это можно побросать колец в парке, если кто-нибудь не откажется сыграть со мной. «Спасибо большое», – сказал я.
Фред вздохнул, и я испугался, что он рассвирепеет опять. Я готов был откусить себе язык и проглотить его, не сходя с места. Но Фред неожиданно обнял меня за плечо, другой рукой выдавливая последние капли сока в водосточную канавку. «Ты помнишь, о чем я спрашивал тебя вчера?» Я киваю не дыша. «Нет», – шепчу я. «Нет? Опять не помнишь?» А я помню. Но хочу забыть. И не могу. Лучше бы уж Фред продолжал себе молчать. «Не помню, Фред». – «Спросить опять?» – «Да», – шепчу я. Фред улыбается. Он не злится, раз он так улыбается. «Барнум, прикажешь мне убить твоего отца?» Барнум – это мое имя.