Быстрым намётом неслись по приднепровским кручам резвые скакуны. Развевались на ветру гривы, свистел в ушах холодный ветер. Небо было ясным, чистым, зеленели травы на прибрежных лугах. Внизу клокотал вспученный, напоённый талыми водами мутный Днепр.
Весна в тот год случилась поздняя, ещё совсем недавно снежинки кружились в воздухе над могучей рекой, и хотя к маю на юге Руси уже, как правило, заканчивалось половодье, нынче всё Божьим промыслом задержалось, словно показывая людям, предупреждая их, что наступают лихие времена.
Это чувствовал, наверное, острее других князь Владимир Мономах. Вонзая бодни[9] в бока широкогрудого вороного, нёсся он из Чернигова в стольный Киев во главе небольшого отряда верной дружины.
Колыхалось на ветру небесно-голубое корзно[10], позвякивали кольца бармицы[11], прикреплённой к остроконечному шелому. Брони Мономах приказал воздеть ещё перед отъездом из Чернигова – опасался он внезапного нападения какого-нибудь половецкого ертаула[12]. Да и воистину, кроме поганых, хватало у князя на Руси недругов.
Владимир старался отвлечься, не думать о последних событиях, но нет-нет да и овладевал им тяжкий гнев. Возмущали, прямо-таки в ярость ввергали безрассудство и жадность новоиспечённого киевского владетеля. Неужели не понимал Святополк, сколь сильны сейчас половцы, сколь много воинов нужно, чтобы справиться с ними в бою?! На Руси же в последние годы царили неурожаи, бескормица, и сил ратных в Киеве и других южных городах для большой войны явно не хватало.
Сколько раз он, Владимир Мономах, одолевал этот ставший знакомым до мелочей путь между Черниговом и Киевом? Не перечесть. Вон за тем поворотом выступает из-за холма небольшая рыбачья деревушка, вон огромная разлапистая сосна на пригорке широко разбросала в стороны могучие стволы, вон тихая заводь на Днепре, испещрённая челнами. Скоро уже покажутся впереди на круче дубовые стены и стрельницы[13] Вышгорода[14], а там уже и до стольного недалече.
Щебетали птицы в дубравах, на полях синели васильки, желтели цветки одуванчиков, зеленели травы. Вроде всё как обычно, но менялась, чуял сорокалетний князь, жизнь, наступало время войн, потрясений, усобиц. Словно со смертью отца, Всеволода, последнего из сынов Великого Ярослава[15], что-то на Руси надломилось, словно порвалась некая тугая нить, доселе держащая города, сёла, земли в единстве. На душе царили печаль и тревога.
…Со Святополком Мономах встретился в загородном Выдубецком монастыре. Монастырь этот был сооружён на средства покойного Всеволода и считался его родовой обителью.
Они сидели друг против друга – широкоплечий, среднего роста, с короткой, аккуратно подстриженной рыжеватой бородкой князь Владимир и долговязый, огромного роста, смуглолицый, с длинной и узкой чёрной бородой Святополк, оба такие разные, в прошлом – то враги, то друзья, но сейчас связанные единой заботой – как остановить половецкое нашествие.
Святополк то и дело вскакивал со скамьи, ходил, размахивая руками, убеждал:
– Да какой с ними мир?! Сколько отдать придётся?! Вот соберёмся вместе, отгоним их, тогда и будем мир творить!
– У нас мало сил, – возражал ему твёрдым спокойным голосом Мономах. – Что твои восемьсот туровцев? Капля в море! Их, поганых, в десятки раз больше! Даже если вместе мы силы совокупим, и то немного нас будет! Пешцев[16] же ныне не собрать, не оторвать от рольи[17] так быстро! Разве что простых горожан в ополчение призвать, да много ль там люду! И всех же оборужить надобно добре!
– И что же?! По-твоему, нам откупаться от половцев сих?! Своё отдавать?! – не соглашался владетель Киева.
– Сперва послов из темницы выпусти! И предложи мир!
– Ну ладно, послов выпущу! А дальше?!
Следом за князьями спорили промеж собой киевские и черниговские бояре. Одни, такие как Иванко Захариич Козарин и Путята, советовали биться, другие, опытные, не раз встречавшиеся с половецкими ордами на полях сражений, поддерживали Владимира и советовали проявлять осторожность.
…Послов из поруба[18] выпустили, Святополк согласился принять их условия, но теперь сами половцы, оскорблённые и униженные владетелем Киева, не хотели мира. Уже бросилась лихая степная конница на правый берег Днепра, уже горело Поросье[19], уже в осаду был взят населённый служилыми торками и берендеями[20] Торческ.
В Киеве собрались пришедшие с левобережья Днепра дружины черниговская и переяславская. Последнюю привёл младший единокровный[21] брат Мономаха – двадцатитрёхлетний Ростислав.
Перед выступлением князья проследовали в Печерский монастырь, чтобы попросить благословения у игумена и поклониться мощам преподобного Феодосия Печерского, одного из основателей монастыря.
Ростислав, в отличие от старших братьев, к монахам не пошёл, а остановился со своей дружиной на берегу Днепра, под горой.
– Нечего мне тамо деять, у сих бездельников! – резко отмолвил он в ответ на предложение Владимира.
После Мономах не раз клял себя, что не убедил брата, не настоял на своём. О том, что произошло на днепровском берегу, узнал он позже.
К реке в час, когда разбила там стан переяславская дружина, пришёл с кувшином для воды монах Григорий. Он славился в Печерах своими пророчествами. Глядя на согбенную неуклюжую фигурку тщедушного монашка, который, подобрав долгие полы чёрной рясы и борясь с сильным течением, стал осторожно набирать в кувшин воду, ратники стали смеяться над ним.
Григорий долго молчал, но всё же не выдержал и ответил:
– Напрасно потешаетесь вы. Лучше б о Боге помыслили, помолились бы. Вам ить многим суждено будет от воды сей погибнуть вборзе[22], а вы сквернословите, языками злыми оскорбляете меня!
– Что каркаешь тут, ворон чёрный! – услышав слова монаха, пришёл в ярость молодой Ростислав. – А ну-ка, робяты, хватайте его! Связать и в воду бросить! Будет он тут ещё рот разевать!
Несчастного Григория связали пеньковыми верёвками и швырнули в Днепр. Тотчас тело его пошло ко дну, а многие из Ростиславовой дружины от души смеялись над незадачливым пророком.
Владимир, когда вскоре проведал о случившемся от одного из монастырских служек, ужаснулся содеянному. Он долго отчитывал Ростислава, в отчаянии хватаясь за голову.
– Что же ты сотворил?! Али хочешь, чтобы братия монастырская, иереи все, служители Божьи анафеме тебя подвергли?! Ступал бы, покаялся во грехе!
Упрямец Ростислав отрицательно качал головой.
– Не пойду! Нечего мне сих бездельников слухать! И ещё униженье от их терпеть!
Ничего не мог князь Владимир поделать с братом. Чуял он одно: ждут их всех несчастья и беды.
…Совокупив ратные силы, трое князей выступили из Киева и подошли к берегу правого притока Днепра – реки Стугны. Малая мелководная эта речка в ту весну внезапно забурлила, набухла, напоённая талыми водами, замутилась, затопила низкий левый берег около устья, и князья с воеводами, собрав совет, стали решать, переходить им реку или разбить лагерь и ждать врага здесь.
Мономах снова предлагал послать гонцов к половецким ханам, просить мира, снова доказывал, что мало у них сил для отражения степняков, и снова его не слушали, дерзко перебивали, упрекали в трусости. Щуря гневные серые глаза, смотрел Мономах на лица Святополковых бояр, видел безудержное удальство молодых туровцев и киевлян, презрительную усмешку Козарина, уже подсчитывающего, наверное, в уме барыши от продажи пленников для своей иудейской общины, замечал растерянность Святополка и глупую запальчивость тысяцкого[23] Путяты. Смотрел на выборных в совет от веча ополченцев, людей простых, мало смыслящих в ратных делах, слушал, стараясь держаться спокойно, их неуместные крики.
В конце концов некий Милонег, черниговский ратник-ополченец, сердито махнул рукой и выпалил:
– Довольно! Наслушались вас, князей да бояр! Неча тут стояти! Ступаем на ту сторону реки!
Слов этих будто только и ждали. Тотчас, презрев Владимировы советы, наперебой заговорили, теряя терпение, бояре, воеводы, тысяцкие:
– Верно! Ступаем! Не ждут нас тамо поганые!
…Дальше произошло всё пугающе быстро и трагично, как почти всегда случается после наспех принятых, неверных, необдуманных решений. Утром 26 мая, когда перешли русы Стугну и встали между валами возле Триполья[24], налетела на них яростная лавина половецких всадников. Сначала они обрушили на русов тучи стрел, а затем всей массой навалились и смяли немногочисленную дружину Святополка, стоявшую на правом крыле. После, истребив почти всех русских стрельцов, метнулись лихие половецкие всадники на черниговцев и переяславцев. Мономах и его люди долго упрямо отбивались от наседавших врагов, орудуя мечами и саблями, но в конце концов, когда ударили половцы справа, не выдержали натиска, обратились вспять и бросились назад, в мутные, бешено клокочущие воды Стугны.
За ночь река ещё сильней набухла, да вдобавок пошёл сильный дождь, бешено свистел в ушах злой ветер.
Владимир видел впереди себя алое корзно Ростислава, ехал за ним следом, как вдруг яростный бурный поток сбил брата с коня. Корзно исчезло в волнах.
– Ростя, брат! – Владимир с отчаянием, выпрыгнув из седла, бросился ему на выручку. Тяжёлые франкские доспехи, в которых Ростислав щеголял накануне, тянули юношу ко дну.
«Наказанье, кара Божья!» – стучало в голове Мономаха.
Его самого едва не унесло бешеным течением, вокруг крутились воронки, засасывая людей и коней в водовороты. На выручку подоспели верные Бусыга с Годином. Дружинники подхватили своего князя и вытащили его, уже теряющего силы, на спасительный левый берег. Половцы не рискнули переходить вброд разлившуюся Стугну и только пускали им вслед свои длинные смертоносные стрелы.
– Что с Ростиславом?! Где он?! – вопрошал Мономах.
Годин, перекрестившись, сухо обронил в ответ:
– Утоп брат твой! Поглотила его пучина!
Не выдержав, князь Владимир горько разрыдался. Жаль, безмерно жаль было ему глупого несмышленого мальчишку. А перед глазами стоял берег Днепра и расколотый кувшин Григория, и в голове по-прежнему сидела страшная мысль: «Кара Божья!»
С остатками своей дружины Мономах укрылся в Чернигове.
…Тело Ростислава только три дня спустя выловили из воды и торжественно положили во гроб в соборе Софии, рядом с отцом и дедом.
Дольше всех держались на берегу Стугны ополченцы. Ощетинившись, как ёж иглами, длинными копьями, изнемогая, отбивали они половецкие атаки как могли и как умели, и все до единого человека либо пали, либо угодили в неволю. Много людей недосчитались и княжеские дружины. Так, Святополк, в злобной ярости кусая дрожащие от страха и стыда губы, добрался до Киева всего с двумя людьми. Да, с горя и печали начиналось его великое княжение. И ещё не знал, не представлял себе князь, какие трудности и беды ожидают его в следующие годы.
Половцы же тем временем жгли киевские волости, грабили, убивали, и не было русским людям – купцам, ремественникам, крестьянам – в бешеном смертоносном вихре никакого спасения и никакой пощады.
Но, видно, сильно разгневался на русичей христианский Бог. Едва отхлынули поганые орды назад в степь, как новая беда пришла на порог: на берегах Донца, в станах ханов появился старый враг Всеволодова рода, двухродный[25] брат Мономаха – князь Олег. Снова звучали слова посулов, сыпались монеты, давались клятвы. Тревога и волнение царили на беспокойном лихом пограничье.