Я кометой горю, я звездою лечу
И куда посмотрю, и куда захочу,
Я мгновенно везде проступаю!
Означаюсь струей в планетарных парах,
Содроганием звезд на старинных осях —
И внушаемый страх – замечаю!..
Я упасть – не могу, умереть – не могу!
Я не лгу лишь тогда, когда истинно лгу, —
И я мир полюбил той любовью,
Что купила его всем своим существом,
Чувством, мыслью, мечтой, всею явью и сном,
А не только распятьем и кровью.
Надо мной ли венец не по праву горит?
У меня ль на устах не по праву царит
Беспощадная, злая улыбка?!
Да, в концерте творенья, что уши дерет
И тогда только верно поет, когда врет, —
Я, конечно, первейшая скрипка...
Я велик и силен, я бесстрашен и зол;
Мне печали веков разожгли ореол,
И он выше, все выше пылает!
Он так ярко горит, что и солнечный свет,
И сиянье блуждающих звезд и комет
Будто пятна -в огне освещает!
Будет день, я своею улыбкой сожгу
Всех систем пузыри, всех миров пустельгу,
Все, чему так приятно живется...
Да скажите же: разве не видите вы,
Как у всех на глазах, из своей головы,
Мефистофелем мир создается?!
Не с бородкой козла, не на тощих ногах,
В епанче и с пером при чуть видных рогах
Я брожу и себя проявляю:
В мелочь, в звук, в ощущенье, в вопрос и ответ,
И во всякое «да», и во всякое «нет»,
Невесом, я себя воплощаю!
Добродетелью лгу, преступленьем молюсь!
По фигурам мазурки политикой вьюсь,
Убиваю, когда поцелую!
Хороню, сторожу, отнимаю, даю —
Раздробляю великую душу мою
И, могу утверждать, торжествую!..
Мефистофель шел, гуляя,
По кладбищу, вдоль могил...
Теплый, яркий полдень мая
Лик усталый золотил.
Мусор, хворост, тьма опенок,
Гниль какого-то ручья...
Видит: брошенный ребенок
В свертке грязного тряпья.
Жив! он взял ребенка в руки,
Под терновником присел
И, подделавшись под звуки
Детской песенки, запел:
«Ты расти и добр, и честен:
Мать отыщешь – уважай;
Будь терпением известен,
Не воруй', не убивай!
Бога, самого большого,
Одного в душе имей;
Не желай' жены другого;
День субботний чти, говей...
Ты евангельское слово
Так, как должно, исполняй,
Как себя люби другого;
Бьют – так щеку подставляй!
Пусть блистает добродетель
Несгорающим огнем...
Amen! Amen![2] Бог свидетель,
Люб ты будешь мне по нем!
Нынче время наступило,
Новой мудрости пора...
Что ж бы впрямь со мною было,
Если б не было добра?!
Для меня добро бесценно!
Нет добра, так нет борьбы!
Нужны мне, и несомненно,
Добродетелей горбы...
Будь же добр! « Покончив с пеньем,
Он ребенка положил
И своим благословеньем
В свертке тряпок осенил!
Вешают убийцу в городе на площади,
И толпа отвсюду смотрит необъятная!
Мефистофель тут же; он в толпе шатается;
Вдруг в него запала мысль совсем приятная.
Обернулся мигом. Стал самим преступником;
На себя веревку помогал набрасывать;
Вздернули, повесили! Мефистофель тешится,
Начал выкрутасы в воздухе выплясывать.
А преступник скрытно в людях пробирается.
Злодеянье новое в нем тихонько зреет,
Как бы это чище, лучше сделать, думает,
Как удрать непойманным, – это он сумеет.
Мефистофель радостно, истинно доволен,
Что два дела сделал он людям из приязни:
Человека скверного отпустил на волю,
А толпе дал зрелище всенародной казни.
Воздуху, воздуху! Я задыхаюсь...
Эта шарманка, что уши пилит,
Мучает, душит... я мыслью сбиваюсь...
Глупый шарманщик в окошко глядит!
Эту забытую песню когда-то
Слушал я иначе, слушал душой,
Слушал тайком... скрыл от друга, от брата!
Думал: не знает никто под луной...
Вдруг ты воспрянула, заговорила!
Полная неги, мечте говоришь.
Время ли, что ли, тебя изменило?
Нот не хватает – а все ты звучишь!
Значит, подслушали нас! Ударенья
Ясны и четки на. тех же словах,
Что и тогда, в эту ночь увлеченья...
Память сбивается, на сердце страх!
Злая шарманка пилит и хохочет,
Песня безумною стала сама,
Мысль, погасая, проклятья бормочет...
Не замолчишь ты – сойду я с yма!
Слышу, что тянет меня на отмщенье...
Но ведь то время погасло давно,
Нет тех людей... нет ee!.. Наважденье!..
Глупый шарманщик все смотрит в окно!
В запахе изысканном,
С свойствами дурмана,
В волнах Jockey Club'a
И Ilang Ilang'a1
На блестящем рауте
Знати светлолобой
Мефистофель движется
Сам своей особой!
И глядит с любовию
На одежды разные,
Как блестят на женщинах
Крестики алмазные!
Общество сидело,
Тараторило,
Издевалось, лгало,
Пустословило!..
Чудилось: то были
Змеи пестрые!
В каждом рту чернели
Жала острые!
И в роскошной зале
Угощаючись,
В креслах, по диванам
Извиваючись,
Из глубоких щелей,
Из земли сырой
С сладостным шипеньем
Собрался их рой...
Чуть кто выйдет к двери —
Как кинжалами,
Вслед за ним стремятся,
Блещут жалами!
Занимались долго
С умилением,
Часто чуть не плача,
Поношением...
А когда донельзя
Иззлословились,
Задушить друг дружку
Приготовились!
А когда хозяйка —
Очень крупный змей —
Позвала на ужин
Дорогих гостей, —
Веселы все были,
Будто собрались
Вешать человека
Головою вниз!..
В запахе изысканном,
С свойствами дурмана,
В волнах Jockey Club'a
И Ilang Ilang'a[3]
Мефистофель движется,
Упиваясь фразами,
И не меркнут крестики —
Все блестят алмазами!!
Когда мороз зимы наляжет
Холодной тяжестью своей
И все, что двигается, свяжет
Цепями тысячи смертей;
Когда над замершею степью
Сиянье полночи горит
И, поклоняясь благолепью
Небес, земля на них глядит, —
В юдоли смерти и молчанья,
В холодных, блещущих лучах
С чуть слышным трепетом дрожанья
Цветок является в снегах!..
Нежнейших игл живые ткани,
Его хрустальные листы
Огнями северных сияний,
Как соком красок, налиты!
Чудна блестящая порфира,
В ней чары смерти, прелесть зла!
Он – отрицанье жизни мира,
Он – отрицание тепла!
Его, рожденного зимою,
Никто не видит и не рвет,
Лишь замерзающий порою
Сквозь сон едва распознает!
Слезами смерти он опрыскан,
В нем звуки есть, в нем есть напев!
И только тот цветком тем взыскан,
Кто отошел, окоченев...
Есть за гранью мирозданья
Заколоченные зданья,
Неизведанные склады,
Где положены громады
Всяких планов и моделей,
Неисполненных проектов,
Смет, балансов и проспектов,
Не добравшихся до целей!
Там же тлеют ворохами
С перебитыми венцами
Закатившиеся звезды...
Там, в потемках свивши гнезды,
Силы темные роятся,
Свадьбы празднуют, плодятся...
В том хаосе галерея
Вьется, как в утробе змея,
Между гнили и развалин!
Щель большая! Из прогалин
Боковых, бессчетных щелей, —
От проектов и моделей
Веет сырость разложенья
В этот выкидыш творенья!
Там, друзьям своим в потеху,
Ради шутки, ради смеху,
Мефистофель склад устроил:
Собрал все свои костюмы,
Порожденья темной думы,
Собрал их и успокоил!
Под своими нумерами,
Все они висят рядами,
Будто содранные шкуры
С демонической натуры!
Видны тут скелеты смерти,
Астароты и вампиры,
Самотракские кабиры,
Сатана и просто черти,
Дьявол в сотнях экземпляров,
Духи мора и пожаров,
Облик кардинала Реца
И Елена – lа Belezza![4]
И в часы отдохновенья
Мефистофель залетает
В свой музей и вдохновенья
От костюмов ожидает.
Курит он свою сигару,
Ногти чистит и шлифует!
Носит фрачную он пару
И с мундиром чередует;
Сшиты каждый по идее,
Очень ловки при движеньи...
Находясь в употребленьи,
Не имеются в Myзee!
Спят они в храме под плитами,
Эти безмолвные грешники!
Гробы их прочно поделаны:
Все-то дубы да орешники...
Сам Мефистофель там сторожем
Ходит под древними стягами...
Чистит он, день-деньской возится
С урнами и саркофагами.
Ночью, как храм обезлюдеет,
С тряпкой и щеткой обходит!
Пламя змеится и брызжет
Там, где рукой он проводит!
Жжет это пламя покойников...
Но есть такие могилы,
Где Мефистофелю-сторожу
Вызвать огонь не под силу!
В них идиоты опущены,
Нищие духом отчитаны:
Точно водой, глупой кротостью
Эти могилы пропитаны.
Гаснет в воде этой пламя!
Не откачать и не вылить...
И Мефистофель не может
Нищенства духом осилить!
«Милости просим, – гнусит Мефистофель, – войдем!
Дым, пар и копоть; любуйся, какое движенье!
Пятнами света сияют где локоть, где грудь,
Кто-то акафист поет! Да и мне слышно пенье...
Тут проявляется, в темных фигурках своих,
Крайнее слово всей вашей крещеной культуры!
Стоит, мошной побренчав, к преступленью позвать:
Все, все исполнят милейшие эти фигуры...
Слушай, мой друг, но прошу – не серчай, сделай
милость!
За двадцать три с лишком века до этих людей,
Вслед за Платоном, отлично писал Аристотель;
За девятнадцать – погиб Иисус Назарей...
Ну, а скажи мне, кто лучше: вот эти иль те,
Что, безымянные, даже и бога не знают,
В дебрях, в степях неизведанных стран народясь,
Знать о себе не дают и тайком умирают.
Ну, да и я, – заключил Мефистофель, – живу
Только лишь тем, что злой сон видит мир наяву,
Вашей культуре спасибо!..» Он руку мне сжал
И доброй ночи преискренне мне пожелал.
Есть в продаже на рынках, на тесьмах, на пружинках
Картонажные полишинели.
Чуть за нитку потянут – вдруг огромными станут!
Уменьшились, опять подлиннели...
Вот берет Мефистофель человеческий профиль,
Относимый к хорошим, к почтенным,
И в общественном мненье создает измененье
По причинам, совсем сокровенным.
Так, вот этот! Считают, что другого не знают,
Кто бы так был умен и так честен.
Все в нем складно – не худо, одним словом, что чудо!
Добр и кроток, красив и прелестен!
А сегодня открыли, всех и вся убедили,
Что, во всем он и всюду ничтожен!
Что живет слишком робко, да и глуп он как пробка,
Злом и завистью весь растревожен!
А вот этот! Сегодня, как у гроба господня
Бесноватый, сухой, прокаженный,
И поруган, и болен, и терпеть приневолен,
Весь ужасной болезнью прожженный!
Завтра – детище света! Муж большого совета,
Где и равный ему не найдется...
Возвеличился профиль! Дернул нить Мефистофель
И кривлянью фигурки смеется...