Политэкономия войны. Союз Сталина - читать онлайн

Первый американский посол в СССР У. Буллит в 1936 г. с восхищением приводил отрывок из заметок американского священника Н. Брауна, посетившего Россию в 1850-х гг.: «Самое первое впечатление американца – ошеломляющая власть полиции. Кажется, будто столица находится в осаде, и среди целого ряда ограничений, введенных с целью поддержания общественного порядка, самое сильное отвращение вызывает власть цензуры… Во многих случаях трудно понять основания употребления этой власти, и редко вызывает сомнения ее прихотливость… Россия не может похвастать ни одним изобретением в механике, которое получило бы практическое применение или было бы скопировано и вывезено из страны. Все, что имеют, они позаимствовали в других странах… Они воюют, используя заемный капитал и берут займы для строительства железных дорог. Их лучшие суда построены в Англии и Соединенных Штатах». Со времен Брауна, отмечал У. Буллит, в России мало что изменилось[214].

Именно техническая и цивилизационная отсталость России привела к ее поражению в Первой мировой войне. «Обстоятельства войны, – констатировал этот факт осенью 1916 г. один из крупнейших промышленников России П. Рябушинский, – думаю бесповоротно утвердили во всей стране, начиная от бывшей фритредерской интеллигенции и кончая необразованными массами, сознание необходимости собственной промышленности»[215]. Подтверждением тому стал экзамен на зрелость, который провела Первая мировая война, наглядно продемонстрировавшая вековую отсталость России от ее конкурентов[216]. «Война, – подтверждал Н. Бердяев, – остро обнаружила всю важность промышленного развития для России, для ее безопасности и охраны, и всю недостаточность, всю убогость нашей промышленности… Наша индустриальная отсталость оказалась для нас роковой»[217].

«Ужасный счет, по которому каждый выведенный из строя противник обходился нам за счет гибели двух солдат, показывает, как щедро расходовалось русское пушечное мясо, – писал в начале 1917 г. видный монархист В. Шульгин, – Один этот счет – приговор правительству и его военному министру. Приговор всем нам, всему правящему и неправящему классу, всей интеллигенции, которая жила беспечно, не обращая внимания на то, как безнадежно в смысле материальной культуры Россия отстала от соседей. То, что мы умели только петь, танцевать, писать стихи в нашей стране, теперь окупалось миллионами русских жизней. Мы не хотели и не могли быть «эдисонами», мы презирали материальную культуру. Гораздо веселее было создавать мировую литературу, трансцендентальный балет и анархические теории. Но за то пришла расплата…»[218].

«Вообще вопрос о значении промышленности в России еще не оценен и не понят», – указывал С. Витте в период российского промышленного бума![219] Во время Первой мировой «Запад бил нас нашею отсталостью, а мы, – подтверждал философ И. Ильин, – считали, что наша отсталость – есть нечто правоверное, православное и священно-обязательное…»[220]. «В крови у нас есть нечто, – приходил к выводу еще в 1830-е гг. П. Чаадаев, – отвергающее всякий настоящий прогресс…»[221]. У нас «промышленность, техника – в зачаточном состоянии и вне прочной связи с наукой, – подтверждал весной 1917 г. М. Горький, – наука – где то на задворках в темноте и под враждебным надзором чиновника…»[222]. Германия, приходил к выводу Горький, била Россию своей «культурой и прекрасной организацией»[223].

Итог Первой мировой для России был подведен еще до ее начала: в мае 1914 г. на VIII съезде представителей промышленности и торговли в Петербурге, на котором П. Рябушинский призывал «к скорейшей индустриализации народной жизни, ибо иначе Россия отстанет от мировых держав»[224]. «Каковы бы ни были духовные качества и стремления русского народа, – подтверждал в июле 1915 г. «Вестник Европы», – они не заменят собой тех материальных средств и орудий, которые необходимы для одоления германских вооруженных сил»[225].

Предательство «тыла»

Особенности России, отличавшие ее от развитых стран Запада и предопределявшие ее отсталость, заключались не в ущербности ее населения, а в ограниченности возможностей для накопления Капитала, необходимого для развития русской цивилизации. На этот факт обращал внимание уже, первый англичанин прибывший в Россию (в 1553 г.) Р. Чанселлор: «По моему мнению, нет другого такого народа под солнцем, у которого были бы такие же трудные жизненные условия… Я не знаю такого края вокруг нас, где человек и животное выдержали бы все это»[227]. «За климат…, – подтверждал в 1930-х гг. первый американский посол в Советской России У. Буллит, – русские выплачивают немыслимый ростовщический процент, в виде издержек за зимние погодные условия»[228].

Крайняя суровость климата, предопределила крайне низкие темпы накопления Капитала, что в свою очередь делало неизбежным пропорциональное отставание России от стран, расположенных в благоприятной для развития цивилизации климатической зоне. «Живя в суровом климате, в стране, большую часть которой покрывают болота, пустыни и леса, русские принуждены постоянно вступать в борьбу с природой…, – отмечала этот факт Ж. Сталь в 1812 г., – Такой образ жизни, какой во Франции ведет любой крестьянин, в России могут позволить себе только богачи»[229]. «Русский землевладелец…, – подтверждал П. Дюкре в 1822 г., – самый бедный помещик в Европе»[230].

Русские, в отличие от западных народов, не столько накапливали капитал, сколько непрерывно боролись за свое выживание. «Одна из самых поразительных особенностей нашей своеобразной цивилизации заключается, – указывал на этот факт П. Чаадаев в 1830-х гг., – в пренебрежении удобствами и радостями жизни. Мы лишь с грехом пополам боремся с ненастьями разных времен года, и это при климате, о котором можно не в шутку спросить себя, был ли он предназначен для жизни разумных существ»[234].

«Климат, – подтверждал в 1890-х гг. немецкий историк Г. фон Трайчке, – очень сильно влияет как на экономическую жизнь, так и на жизнь интеллекта. Наша (европейская) современная обрабатывающая промышленность возможна только в умеренном климате»[235]. Для того, чтобы не превратиться в колонию для своих более развитых западных соседей, или не сгинуть совсем, как американские индейцы, русским, для построения своей цивилизации, пришлось прибегнуть к крайней, жесткой мобилизации всех своих сил и ресурсов. Крайней суровости климата была противопоставлена непреклонность человеческой воли.

«Климат здесь угнетает животных, как деспотизм угнетает человека, – отмечал в 1839 г. А. де Кюстин, – Природа и общество словно бы объединили свои усилия, чтобы сделать жизнь как можно более трудной. Когда задумываешься о том, каковы исходные данные, послужившие для образования такого общества, то удивляешься только одному: каким образом народ, так жестоко обделенный природой, сумел так далеко уйти по пути цивилизации»[236].

Но даже крайне суровый климат был не единственной преградой, стоящей на пути развития Русской цивилизации, была и еще одна не менее беспощадная: «Американская свобода, как и американское богатство, – говорил о ней И. Солоневич, – определяются американской географией – наша свобода и наше богатство ограничены русской географией», бедность России не имеет никакого отношения к политическому строю, «она обусловлена тем фактором, для которого евразийцы нашли очень яркое определение: географическая ОБЕЗДОЛЕННОСТЬ России»[237].

Используя классификацию Ф. Броделя, Россию можно отнести к тем периферийным зонам, в которых, по словам этого известного французского историка, «жизнь людей напоминает Чистилище или даже Ад. Достаточным условием для этого является просто их географическое положение»[238]. Географическая обездоленность России заключалась, прежде всего в том, отмечал в середине XVII в. один из наиболее известных просветителей того времени Ю. Крижанич, что при всей своей неизмеримой широте и длине, Россия «со всех сторон заперта для торговли»[239]. «Ни одна великая нация, – подтверждал К. Маркс, – никогда не жила и не могла прожить в таком отдалении от моря, в каком вначале находилась империя Петра Великого»[240].

Но даже возвращение России к Балтийскому и Черному морям не решало проблемы: эффективная длинна ее береговой линии оставалась крайне ограничена. «Естественные условия (России) настолько безнадежно неблагоприятны, – замечал в этой связи американский геополитик А. Мэхэн в 1900 г., – что трудно понять, какое возможное политическое расширение может серьезно изменить их»[242]. «Россия, – констатировал А. Мэхэн, – находится в невыгодном положении для накопления богатства; что является еще одним способом сказать, что она испытывает недостаток средств для повышения благосостояния своего народа, богатство которого является одновременно инструментом и экспонентом этого благосостояния»[243].

Географическая обездоленность России в неменьшей степени выражалась и в том, что она не имела естественных преград, в виде гор или морей, ограждавших ее от воинственных соседей. И именно по этой причине, указывал И. Солоневич, русский народ никогда не будет иметь такие свободы и богатства, какие имеют Англия и США, потому что безопасность последних гарантирована проливами и океанами[244]. «Хвала Богу за Атлантический океан! Это географический фундамент наших свобод» – восклицал во время Первой мировой, подтверждая этот факт, друг президента и американский посол в Лондоне У. Пэйдж[245]. Мировая «война подчеркнула естественно-географические преимущества Америки, – подтверждает А. Гринспен, – державы размером с континент, удаленной от Европы, очага военного конфликта»[246].

Русская цивилизация завоевывала свое право на существования в непрерывных войнах, защищаясь от постоянных кочевых и агрессивных народов с Востока и Юга. «Кочевые народы, населяющие их, постоянно принуждают государство к войне, – отмечал этот факт Г. фон Трайчке, – ибо как только одно племя подавляется, другое начинает возмущаться. Таким образом, Россия постоянно воюет в своих азиатских владениях»[247]. Одновременно России приходилось обороняться против постоянного натиска Западной цивилизации, что требовало огромных затрат. Даже в относительно мирное время 1872–1873 гг., министр финансов России М. Рейтерн указывал: «Безошибочно можно сказать, что ни в одном из европейских государств в мирное время финансы не отягощались такой степенью военными расходами, как у нас…»[248].

Но Россия, даже в этих невероятных условиях смогла создать свою цивилизацию, но достигнуто это было дорогой ценой – ценой крайнего напряжения сил и тотальной мобилизации всего общества. «Великих результатов нельзя достичь, – признавал этот факт А. Кюстин в 1839 г., – не пойдя на жертвы; единоначалие, могущество, власть, военная мощь – здесь все это покупается ценою свободы»[252]. «Повсюду царил унылый порядок казармы или военного лагеря; обстановка напоминала армейскую…, – продолжал Кюстин, – В России все подчинено военной дисциплине… Российская империя – это лагерная дисциплина вместо государственного устройства, это осадное положение, возведенное в ранг нормального состояния общества». «Русский человек думает и живет как солдат…»[253].

Климат и география предопределяют естественные условия существования и развития любой цивилизации. Описанию этих условий и невероятной цены, заплаченной за появление Русской цивилизации, посвящена книга Автора: Галин В. «Капитал Российской империи. Политэкономия русской цивилизации»[254].

Значение Капитала наглядно демонстрировал пример ускоренной индустриализации Соединенных Штатов, которые, как отмечал видный экономист 1930–1950 гг. Л. Мендельсон, «обогнали Англию по размерам реального накопления задолго до того, как они догнали ее по размерам промышленного производства. Этот факт иллюстрирует важный закон экономического соревнования…, который заключается в следующем: отставшая страна (если производственный аппарат используется везде в одинаковой степени) может догнать страну, ушедшую вперед по размерам производства, лишь предварительно обогнав ее по размерам реального накопления, по масштабам вложений в основной капитал»[255].

«Для того чтобы на почве богатой природы и дешевого труда могла вырасти широкая и могучая промышленность, необходимы деятельные Капиталы, которые предприняли бы трудную устроительную работу, – подтверждал С. Витте, – К несчастью, именно Капиталами, скопленными сбережениями, и не богато наше отечество»[256]. Все говорит о «бедности России капиталами, – вновь и вновь повторял С. Витте, – Недостаток капиталов в России свидетельствуется совершенно отчетливо всеми данными»[257].

Объективно предопределенная условиями существования бедность России Капиталами налагала особо бережное и ответственное к ним отношение со стороны правящего сословия. Однако на деле ситуация обстояла прямо противоположным образом: даже эти нищенские Капиталы, выбиваемые с русских крестьян, в значительной мере просто проедались высшими сословиями и имущими классами империи.

О величине этих капиталов, свидетельствуют например, оценки известного просветителя начала века Н. Рубакина, согласно которым всего, с учетом продажи земли, закладных и аренд, к 1905 г. «в руки первенствующего сословия после 1861 г. перешло не менее 10 млрд. рублей, не считая того, что получили, закладывая свои имения, другие частные землевладельцы»[258]. На эти капиталы можно было не только построить все железные дороги России без привлечения иностранных займов, но еще и удвоить, утроить ее промышленный потенциал[259].

Но эти «деньги, – как отмечал известный смоленский помещик А. Энгельгардт, – прошли для хозяйства бесследно»[260]. «Судя по всему, эти деньги были выброшены на ветер», – подтверждал в 1905 г. видный немецкий политэкономист М. Вебер[261]. «Выкупные ссуды проедены или прожиты так, что почти, можно сказать, спущены в ватерклозет», – подтверждал М. Салтыков-Щедрин[262]. Выкупные миллиарды «весело прожиты», – подтверждал в 1913 г. видный правый публицист М. Меньшиков: «еще до реформы сложился тон дворянской жизни, заставлявший их не наживать, а проживать, и это проживание шло неудержимо»[263].

«Русские дворяне, как правило, очень расточительны и живут в большой роскоши…, – подтверждал Н. Тургенев, – Мало кто знает, какое зло приносит сие легкомыслие, поощряющее роскошь и расточительство вместо разумной экономии…»[264]. «Наши бывшие помещики гуляют за границей, по всем городам и водам Европы, набивая цены в ресторанах, таская за собой, как богачи, гувернанток и бонн при своих детях…, – описывал свои наблюдения Ф. Достоевский, – А Европа смотрит на все это и дивится: «Вот ведь сколько там богатых людей и главное, столь образованных, столь жаждущих европейского просвещения. Это ведь только из-за деспотизма им до сих пор не выдавали заграничных паспортов, и вдруг столько у них оказалось землевладетелей и капиталистов и удалившихся от дел рантьеров, – да больше, чем даже во Франции, где столько рантьеров!» И расскажите Европе, растолкуйте ей, что это чисто русское явление, что никакого тут нет рантьерства, а напротив пожирание основных фондов, сжигание свечки с обоих концов, то Европа, конечно, не поверит этому, невозможному у ней, явлению, да и не поймет его вовсе»[265].

Казалось бы, пришедшее на смену полуфеодальным дворянам-помещикам новое предприимчивое, купеческое сословие должно было изменить свое отношение к накоплению капитала. Однако, как отмечал М. Салтыков-Щедрин, этого не произошло, и в подтверждение приводил сравнение отношения к делу российского и немецкого хозяина: «Пусть читатель не думает…, что я считаю прусские порядки совершенными и прусского человека счастливейшим из смертных. Я очень хорошо понимаю, что среди этих отлично возделанных полей речь идет совсем не о распределении богатств, а исключительно о накоплении их…». Что же касается России, то «я убежден, что если бы Колупаеву даже во сне приснилось распределение, то он скорее сам на себя донес бы исправнику, нежели допустил бы подобную пропаганду на практике. Стало быть, никакого «распределения богатств» у нас нет, да, сверх того, нет и накопления богатств. А есть простое и наглое расхищение»[267]. «Нечего нам у немцев заимствоваться, – саркастически замечал Салтыков-Щедрин, – покуда-де они над «накоплением» корпят, мы, того гляди, и политическую-то экономию совсем упраздним. Так и упразднили…»[268].

Эти капиталы, аккумулированные высшими и имущими сословиями, подтверждал автор фундаментального труда «Русский государственный кредит», член совета министерства финансов П. Мигулин в 1899 г., «проживались самым бессмысленным образом, развивая в обществе расточительность и поощряя иностранную промышленность»[269]. «Эти миллиарды рублей, ушедшие за иностранные товары, и этот русский хлеб, – подтверждал Д. Менделеев, – кормили не свой народ, а чужие»[270]. «Крупные барыши предпринимателей, – подтверждал в 1907 г. П. Мигулин «целиком почти проживаются заграницей или идут на покупку предметов иностранной индустрии»[271]. Причем проедалась не только прибыль, но и основной капитал, а если точнее: «фиктивные, за счет отстутствия амортизации основного капитала, барыши»[272].

«Мы, образованные русские, как сомнамбулы следим за Западом, бессознательно подымая уровень своих потребностей, – писал в 1902 г. М. Меньшиков, – Чтобы удовлетворить последние, мы предъявляем к народу все более строгие требования. С каждым годом нам становится мало прежних средств к жизни. Пусть имения дают теперь втрое больший доход, чем при наших дедах, – мы кричим о разорении, потому что наши потребности возросли вшестеро…», мы не задумываясь «ставим на карту имущество народа, его человеческое достоинство, его независимость»[275].

Проедание капиталов загоняло российское общество в безвыходную «мальтузианскую ловушку» перенаселения. Именно об этом писал видный публицист М. Меньшиков в 1902 г.: «Если русское образованное общество, состоящее из землевладельцев и чиновников, все доходы с имений и жалованья передает за границу, то этим оно содержит как бы неприятельскую армию, целое сословие рабочих и промышленников чужой страны. Свои же собственные рабочие, сплошною, многомиллионной массой, сидят праздно», в результате мы «рискуем навеки остаться в положении простонародья на всемирном рынке: от нас всегда будут требовать много работы, и всегда будут бросать за это гроши»[277].

Мальтузианскую ловушку аграрного перенаселения, в которую попала Россия в начале ХХ века, можно наглядно отобразить на модели простейшей производственной функции, согласно которой выпуск (объем производства) определяется сочетанием трех факторов: труда, капитала и природных ресурсов. При этом общий выпуск определяется объемом лимитирующего фактора.

Для вступавшей в капитализм российской промышленности лимитирующим фактором являлся недостаток Капитала, который предопределял возможные объемы производства, свыше которого все остальные факторы – в том числе и труд являлись просто «излишними». Эти «лишние руки» концентрировались в деревне, борясь за выживание в рамках своего полунатурального аграрного хозяйства. И в деревне мальтузианский закон действовал с еще большей силой и неотвратимостью: лимитирующим фактором в полуфеодальной деревне являлся прежде всего природный ресурс – земля. (Пропорции графика (Гр. 2), примерно соответствуют распределению факторов производства в России начала ХХ века.)

Гр. 2. Производственная функция Российской империи начала ХХ в.

Q – максимальный объем производства, при доступном объеме лимитирующего фактора: для города – Капитала, цдля деревни – ресурсов (Земли).

Аграрная Россия служила наглядным примером, подтверждавшим мальтузианский закон опережающего роста населения. Этот факт в 1903 г. подтверждали результаты высочайше утвержденной правительственной «Комиссии о движении населения…», согласно которым по 50 губерниям Европейской России количество незанятых работников составило 23 млн. человек или 52 % трудоспособного населения. А в Малороссии избыток населения поднимается до 67 %[278]. Население выживало только за счет все большего его обнищания.

«Резервуар избыточного населения помещается, прежде всего, в деревне…, – указывал на этот факт в 1900 г. видный политэкономист С. Булгаков, – и является по своему непосредственному выражению аграрным перенаселением»[279]. По подсчетам ректора Московского университета, члена ЦК партии кадетов, видного экономиста А. Мануйлова, из 44,7 млн. крестьян обоего пола рабочего возраста, лишними были 33,4 млн. крестьян[280]. В мае 1905 г. в своем выступлении на Аграрном съезде А. Мануйлов подчеркивал: в «России есть место только для полутора миллионов хозяйств… 32 млн. работников избыточны[281]. Как бы ни была приблизительна эта цифра, – отмечал в том же году видный немецкий политэкономист М. Вебер, – вполне очевидно, чем грозит деревне последовательное внедрение капитализма в сельское хозяйство»[282].

Но это было только началом, предупреждал Вебер: «технически оптимальные размеры хозяйства намного превышают среднюю площадь крестьянского надела; на обширных пространствах с производственно-технической точки зрения значительный избыток рабочей силы обнаружится именно тогда, когда произойдет переход к «капиталоемкому» ведению хозяйства»[283]. Вебер считал, что «на обширных пространствах России в деревне лишь одна пятая рабочей силы может себе найти применение, даже для нормативного обеспечения продовольствием собственных нужд»[284]. «При данном уровне техники экономически целесообразно использовать 21–23 % наличной рабочей силы, – конкретизировал немецкий экономист, – остальные 4/5, кое-где и больше, остаются невостребованными»[285]!

Экзаменом, подведшим итог правящим сословиям и имущим классам Российской империи, стала Первая мировая война. Любая война имеет два фронта: внешний и внутренний. На внешнем – судьба страны решается на поле боя, на внутреннем, при прочих равных условиях, – она определяется состоянием ее Капитала.

Значение накопленного капитала, пояснял видный экономист М. Туган-Барановский, который в 1915 г. указывал, что военные расходы во время войны покрываются «путем соответствующего вычета из народного богатства…»[286]. «Практически важным для войны экономическим моментом, – подтверждал в 1912 г. П. Струве, – является только богатство страны, т. е. степень накопления в ней Капитала в вещной и денежной форме…»[287]. Первая мировая война, была самой дорогой войной за всю предшествующую историю, и уже к 1916 г., отмечал американский посол в Лондоне У. Пэйдж, привела к «потере большей части накопленного капитала Европы…»[288].

Именно эти Капиталы были в значительной мере «проедены» высшими сословиями и имущими классами России еще до войны, что наглядно проявились в ее технической и экономической отсталости: «Настоящая общеевропейская война оказывается далеко превосходящей наши средства…»[289], – приходил к выводу С. Прокопович в декабре 1916 г., – «теперь уже совершенно несомненно, что европейская война была нам не по средствам. Мы платим теперь за недостаточное внимательное отношение к развитию производительных сил в прошлом»[290]. Значение финансового капитала во время войны определяется тем, что государство может вести войну только до того времени, пока оно имеет деньги или кредит[291], финансовое банкротство государства равносильно – имеет те же последствия, что и военное поражение на поле боя.

Для предотвращения такого исхода все государства во время войны прибегают к мобилизации капитала в виде налогов или займов. Российское правительство здесь не было исключением: «Реформа фискальной системы, проводившаяся правительством с 1914 г., – подчеркивает историк С. Беляев, – затронула практически все формы налогообложения. Можно сказать, что по своему охвату это была наиболее радикальная налоговая реформа за весь период существования Российской империи…»[292].

Однако, как вспоминал министр финансов П. Барк, «Государственная дума, за все время войны, не удосужилась рассмотреть ни одного из моих налоговых мероприятий, проведенных в порядке ст. 87 Основных законов, несмотря на то, что я… в июле 1915 г. внес немедленно в Думу все соответственные законопроекты… при всяком удобном и неудобном случае, с трибуны Государственной думы раздавались упреки по адресу министра финансов»[293]. «Со всех сторон посыпались на меня нападки за проведенные мною налоги…, – вспоминал П. Барк, – Платить никто не любит, в особенности же в России, где так мало развито чувство долга»[294].

Попытка привлечения займов, закончилась таким же сокрушительным провалом: «владельцы свободных денег не хотят помещать их в эти (государственные) займы, – отмечал С. Прокопович в декабре 1916 г., – Явление это свидетельствует о плохой финансовой мобилизации страны…, что это имеет своим следствием чрезвычайное увеличение денежного обращения в стране. При наблюдающемся отношении к государственным займам, выпуски кредитных билетов, для покрытия военных расходов, неизбежны. Эти непрерывные выпуски, обесценивают рубль, увеличивают расходы Государственного казначейства на военные надобности… Раз ступивши на этот путь государственные финансы неудержимо затем катятся вниз по наклонной плоскости. Очевидно, нам необходима финансовая мобилизация страны… иначе мы утонем»[297].

Окончательный удар по финансовой системе страны наносил стремительный рост спекуляций и разно рода мошенничеств: «Когда сидишь в Ставке, видишь, что армия воюет, как умеет и может; когда бываешь в Петрограде, в Москве, вообще в тылу, видишь, что вся страна… ворует, – фиксировал этот факт в своем дневнике 1916 г. военный корреспондент М. Лемке, – Все воруют, все грабят, все хищничают. И не надо очень глубоко вдумываться, что бы понять еще больший ужас: страна ворует именно потому, что армия воюет; а армия воюет потому, что страна в лице своих буржуазных правителей, предпочитает воровать… Бешеные цены, которые платит казна за все, создает у всех на глазах молниеносных миллионеров, иногда в несколько часов… Лицемерный крик «Все для войны!» искренен только у несмышленых или наивных единиц; массы грабителей и воров держат его искусственно на высоких нотах патриотизма. В этой стране нет понимания ее собственных интересов, потому, что у массы нет понимания самой страны. Россия, как таковая, всем чужда; она трактуется, как отвлеченная категория. Все казенное и народное это мешок, из которого каждый черпает, сколько может захватить… «Черт с ними со всеми, лишь бы сейчас урвать» – вот девиз нашего массового государственного и народного вора…». Россия это «страна где каждый видит в другом источник материальной эксплуатации, где никто не может заставить власть быть сколько-нибудь честной…»[298].

Свершение буржуазно-демократической революции в феврале 1917 г. привело к тому, что даже те мобилизационные меры, которые были предприняты монархией, были отменены, как слишком социалистические. Февральская «революция нанесла окончательный удар российским финансам, – констатировал этот факт ген. А. Деникин, – «Она, – как говорил министр финансов Шингарев, – вызвала у всех сильное стремление к расширению своих прав и притупила сознание обязанностей. Все требовали повышения оплаты своего труда, но никто не думал вносить в казну налоги, поставив тем финансы в положение, близкое к катастрофе». Началась настоящая вакханалия, соединившая всех в безудержном стремлении под флагом демократизации брать, рвать, хватать, сколько возможно из государственной казны, словно боясь упустить время безвластия и не встречая противодействия со стороны правительства»[299].

В конечном итоге, Россия оказалась, единственной из Великих держав страной, которая не смогла осуществить мобилизацию своей экономики во время мировой войны и финансировала ее в основном за счет денежной эмиссии: «Главным источником покрытия военных расходов, – констатировал этот факт С. Прокопович, – был выпуск бумажных денег»[300]. Инфляционное финансирование и спекуляции, вызывая рост цен, тем самым утраивали бремя расходов государственного бюджета России, что в совокупности с ее экономической отсталостью и бедностью Капиталами привело страну к банкротству[301]. Россия, констатировал этот факт А. Керенский уже в начале 1917 г., «разорена дотла»[302]. «Россия вышла из рядов потому только, – подтверждал в 1918 г. видный представитель либеральной деловой среды А. Бубликов, – что она обнищала вконец…»[303].

Только крайний радикализм «дворянской и буржуазной морали», которая сначала «проела» страну, заведя ее в безвыходный экономический и демографический тупик, а затем окончательно добила, доведя страну до полного разорения и поражения в мировой войне, породил свой большевистский антипод, вообще отрицающий не только буржуазию, как класс, но и частную собственность вообще. Одна крайность породила другую – прямо противоположную.

Опирающаяся на иностранную интервенцию попытка правящих сословий и имущих классов подавить большевистскую революцию в гражданской войне, закончилась тем же самым, чем закончили царские и временные режимы: на всех без исключения «белых» фронтах, происходило одно и то же явление, о котором писал член Северо-западного правительства (Юденича) Г. Гроссен: «вакханалия злоупотреблений, хищничества и третирования отчетности царила всюду, начиная с высших центральных управлений и штабов и кончая ротными штабами и мастерскими. Спекуляция расцвела пышным цветом. Игра шла на страданиях несчастной армии, и в ней принимали участие все темные элементы, независимо от чинов и званий»[307].

И так было, и у Деникина на Юге, и у Миллера на Севере, и у Колчака в Сибири: «Кругом грубое хищничество и отсутствие элементарной честности. Нет никакого одухотворения и подъема…, – отмечал в своем дневнике колчаковский плк. И. Ильин, – Шкурные вопросы доминируют, личные интересы царствуют надо всем. Таково в общих чертах наше положение на территории диктатуры адмирала Колчака»[308]. «В анналах российской истории, на памятнике сибирской Вандее, – подводил итог плк. Р. Раупах, – будет красоваться надпись: «Погибла от собственной внутренней гнили»»[309]. Именно в этой «гнили», находил основную причину поражения белых армий последний главнокомандующий Восточной (колчаковской) армией ген. К. Сахаров, который посвятил этой теме отдельную главу своих воспоминаний, назвав ее «Предательство тыла»[310].

«Предательство тыла» во время гражданской войны, было лишь венцом цепи тех «предательств», которые являлись нормой российской жизни, выражаясь в «проедании» высшими сословиями и имущими классами, жизненно необходимых для развития страны Капиталов, обрекая тем самым ее и народ на нищету, и отсталость[311].

Состояние России после Первой мировой характеризовалось прежде всего огромной потерей ее национального Капитала (Таб. 3). Финансирование войны в любом случае осуществляется за счет расходования «реального национального капитала», во всех случаях, предупреждал З. Каценеленбаум в 1917 г., он «будет непроизводительно израсходован… «Будущим поколениям» Росси будет труднее жить потому, что нынешнее поколение умудрилось уничтожить значительную часть накопленного веками реального богатства…, «будущее поколения» будут вынуждены нести бремя прошлой войны»[312].

Таб. 3. Национальное богатство, млрд марок[313]

Потерю частного капитала во время Первой мировой Д. Кейнс назвал «Эвтаназией рантье». Попытку оценки размеров этой «эвтаназии» для ключевых участников, за исключением России, сделал Т. Пикетти (Гр. 3). Бедность России капиталами и полный провал всех попыток мобилизации экономики привел к тому, что в России процесс «эвтаназии» зашел гораздо дальше. Косвенно о масштабах этого явления говорил уровень инфляции, по которому уже к концу 1917 г. Россия обгоняла основных союзников и противников почти в 5 раз[314]!

«Несомненно, после войны вопросы экономические приобретут в русской жизни доминирующее значение, – отмечал в декабре 1916 г. С. Прокопович, – Война разорит наше народное хозяйство, а государственное хозяйство приведет в состояние, граничащее с банкротством. Поэтому экономическая проблема после войны станет самой неотложной. Перед нею померкнут все остальные задачи нашей национальной жизни»[315]. Даже самая блестящая победа в этой войне, приходил в декабре 1916 г. к выводу С. Прокопович, с экономической точки зрения, будет Пирровой победой[316].

Но даже это прогноз окажется оптимистическим, поскольку с окончанием мировой войны разорение России, в отличие от других стран, не закончилось, оно продолжилось благодаря интервенции и вызванной ею тотальной гражданской войне, еще почти 4 года: «Как мы постигли в 1919 г., – указывал на этот факт Д. Ллойд Джордж, говоря об интервенции в Россию, – нельзя поддерживать войны против правительства, находящегося в данный момент у власти, не опустошая страны и не разоряя ее народ»[317]. Согласно претензии, предъявленной советской делегацией на переговорах по урегулированию долгов, только интервенция и вызванная ею гражданская война, нанесли России ущерб в размере «до ¹/₃ее национального богатства…»[318].

Гр. 3. «Эвтаназия рантье» по итогам Первой мировой: стоимость частного капитала в % к национальному доходу[319]

Но потеря капитала во время войны будет только началом: «Война не оплачивается в военное время, – указывал один из отцов основателей США Б. Франклин, – счет приходит позже». Во время войны этот счет накапливается в виде «будущих налоговых обязательств» (future tax liability)[320] или «отсроченной инфляции»[321]. Для оплаты этого счета, на ликвидацию последствий войны, будет необходимо, предупреждал в декабре 1916 г. С. Прокопович, «обложение народного дохода приблизительно в 50 %. Государство должно будет взять у народа около половины его годового дохода»[322]. Для России это означало увеличение довоенной налоговой нагрузки, почти в 5 раз! (Таб. 4)

Таб. 4. Налоги к народному доходу, %[323]

* Прогноз С. Прокоповича, 12.1916.

Основная тяжесть послевоенных расходов ложилась на военный долг: по окончанию войны, «однихъ только процентовъ придется платить до 3 милліардовъ рублей въ годъ, – подсчитывал в середине 1917 г. З. Каценеленбаум, – т.-е. приблизительно столько же, сколько составлялъ весь нашъ довоенный расходный бюджет»[324].

Военный долг представлял собой одну из самых серьезных проблем, для всех государств участвовавших в войне, поэтому его оценке, ведущими специалистами, было посвящено несколько скрупулезных работ. Результаты одной из первых, компания Bankers Trust опубликовала еще в 1920 г. (Таб. 5). Они отличаются от тех, которые позже приводил Х. Фиск[325], причина этого заключается в том, что Л. Готтлиб, во-первых, проводил оценку расходов России не до октября 1917 г., а до окончания мировой войны, т. е. до ноября 1918 г., во-вторых, он, как и Е. Богарт[326], не дисконтировал военные расходы к уровню цен 1913 г.

Разница между недисконтированными и дисконтированными расходами указывает на потерю национального капитала вследствие эмиссионно-инфляционного финансирования экономики. Предъявленная к погашению, эта эмиссионно-инфляционная потеря капитала становится государственным долгом. Примером такого предъявления мог служить манифест Александра I от 2 февраля 1810 г., которым ассигнационный, по сути эмиссионно-инфляционный, долг был признан действительным государственным долгом[327].

Подобного признания, по крайней мере частичного, З. Каценеленбаум в середине 1917 г. ожидал и по итогам Первой мировой: «Придется, быть-можетъ, „отвердить» часть безпроцентнаго бумажноденежнаго долга… При всѣхъ этихъ условіяхъ мы можемъ выйти изъ войны и революціи съ государственнымъ долгомъ въ 65–70 милліардовъ рублей»[328], что уже составляло ~60 % Национального богатства. После этого мировая война продолжалась еще год.

Таб. 5. Государственный долг, по итогам Первой мировой войны, и Национальное богатство в 1913 г.[329]

Как бы ни были приблизительны эти оценки, они тем не менее указывают на то, что Россия, за 7 с лишним лет непрерывной тотальной войны, не только фактически потеряла весь свой национальный капитал, но и еще осталась должна сопоставимые суммы[330]. Внешнеэкономическое положение России в 1924 г. описывали американские эксперты Л. Пазвольский и Г. Мултон, которые, на основании тщательного исследования платежеспособности России, приходили к выводу, что «Россия не будет иметь возможности платить процентов ни по военным, ни по довоенным государственным долгам, ни по процентам, ни по дивидендам