Десятого мая Баура доставили в Познань и поместили в 1-е хирургическое отделение эвакуационного госпиталя № 2805 при лагере № 173 ГУПВИ НКВД[3] с диагнозом «сквозное пулевое ранение правой голени с повреждением костей, осложненное газовой инфекцией». Через два дня его оперировали, ампутировав треть голени. Операция состоялась поздно вечером, а ранним утром, до операции и еще до врачебного обхода, два офицера НКВД (Баур уже понимал, что лазоревый цвет приборов фуражки, просветов на погонах и обшлагов мундира – признак принадлежности к грозному НКВД), майор и лейтенант, явились по его душу. Не представившись, майор уселся на табурет рядом с его постелью и через переводчика – лейтенанта сообщил о необходимости заполнить опросный лист на военнопленного обергруппенфюрера СС Ганса Баура. Баур заметил, что его звание – группенфюрер, что в авиации рейха никто не имел звание обергруппенфюрера СС, что… Майор раздраженно прервал его:
– Нам нет необходимости выслушивать ваши пустые лекции о фашистских чинах и званиях, у меня нет времени, поэтому отвечать на вопросы кратко, сжато, лаконично. Фамилия?
– Баур.
– Имя?
– Ганс.
– Отчество?
– В немецком языке нет отчеств.
– Не рассуждать, а отвечать на вопрос. Имя вашего отца?
– Ганс.
– Что, тоже Ганс? – Майор недоверчиво покосился на Баура.
– А чего тут странного? У вас, русских, каждый второй Иван. Так и у нас, немцев.
– Я сказал не рассуждать, а отвечать на вопросы. Год и место рождения?
– 1897, город Ампфинг, Бавария.
– Адрес проживания до призыва в армию?
– Я не призывался.
– Как так? Как же вы генералом СС стали?
– В 1915 году я добровольцем ушел на фронт. Проживали мы в Мюнхене. Там же я проживал все последующие годы.
– Какими языками владеете?
– Только немецким.
– Партийность?
– С 1926 года состою в НСДАП[4].
– Убежденный фашист, значит?
– Фашисты в Италии. Их лидером был Бенито Муссолини, а наша партия – партия национал-социалистов.
– Нацистов, значит. Нам все едино: фашисты, нацисты. Все вы нелюди. И не рассуждать! – Майор повысил тон.
За неполный час Баур ответил на все заданные майором вопросы, но подписывать опросный лист отказался.
– Я не привык подписывать документы, которые не имею возможности прочитать на немецком.
Раздраженный наглой выходкой военнопленного, майор засунул опросник в портфель, прошипев на прощание:
– Ничего, морда фашистская, у нас быстро научишься. Мы тебе поможем.
Придя в себя после операции и узнав об ампутации части правой ноги, Баур не впал в депрессию, как многие немцы, лежавшие с ним в госпитале и лишившиеся разных конечностей, не кричал от бешеной боли, не выл по ночам, не скулил перед медперсоналом, выклянчивая морфий. Он терпел. Его нижняя губа превратилась в кровоточащий кусок изжеванного мяса. Порой ему казалось, жизнь оставляла его, медленно, грамм за граммом, покидала искалеченное тело. Иногда, наоборот, жуткая физическая тяжесть наваливалась на грудь, шею, руки, душила, и казалось, будто дух его выскальзывал из этого кошмара, повисал в полуметре над ним и его, Баура, глазами наблюдал за мучениями, но глаза эти не выражали ни сострадания, ни жалости, ничего, просто наблюдали. Периодически приходя в сознание, Баур не вспоминал ни дом, ни семью, ничего того, что осталось там, в таком далеком довоенном и счастливом прошлом. Не думал он и о Гитлере, о службе в годы войны. Всякий раз мозг его включал картинку первого допроса во Франкфурте-на-Одере, во фронтовом госпитале для военнопленных. Молодые и красивые майор (потом подполковник) и его переводчица, лейтенант, угостившая Баура шоколадом и изюмом, все чаще возникали перед ним, а он с удовольствием беседовал с ними, не понимая, что это допрос. И эти слова майора-подполковника, как же он говорил? Ах, да, вот: «…Вас ждет нелегкая судьба военнопленного, которую обременят два обстоятельства: вы – личный пилот Гитлера, вы – генерал СС». И еще: «Рекомендую вести себя корректно и лояльно. Займитесь чем-либо. Вырезайте из дерева, клейте, вяжите, вышивайте, наконец. Делайте что угодно, но делайте». Эти слова русского контрразведчика лучше всякой анестезии действовали на Баура, помогали превозмогать чудовищную боль, заставляли думать и думать о способах преодоления унизительного положения военнопленного, мечтать об освобождении, о том, как он вновь вернется к работе, пусть инвалидом, пусть на земле, в учебном центре подготовки летчиков гражданской авиации, но обязательно вернется.
Баур отчего-то верил в недолгий плен. Он надеялся на скорейшее крушение союзнических отношений русских, американцев и англичан, на то, что американцы заставят Сталина в скором времени вернуть немецких военнопленных домой, в Германию. И в первую очередь, по его представлениям, освободят, конечно, генералов. От немцев, лежавших в госпитале, он слышал, что Геринг тоже в плену, у американцев. Вот Геринг и станет тем механизмом ускорения освобождения военнопленных. Уж кому, как не Герингу, имевшему тесные деловые и дружеские связи с политическими и бизнес-элитами многих ведущих стран мира, это удастся в лучшем виде. Нужно терпеть. Нужно преодолеть все: боль, унижения, лишения, разлуку. Все окупится.
Недели через две после операции, в те часы, когда сознание возвращалось к нему, Баур наблюдал за происходящим в госпитале. Он отмечал идеальную чистоту, белые накрахмаленные халаты, корректность и внимание медперсонала, полнокровный уход за тяжелобольными, хорошее, даже усиленное питание больных военнопленных. Постепенно он понял: госпиталь для военнопленных офицеров. Здесь больным не воспрещалось общаться, некоторые ходячие помогали санитаркам и медсестрам ухаживать за лежачими. Он, правда, еще не мог видеть усиленных постов из солдат войск НКВД, выставленных в отделениях госпиталя, на лестничных переходах, в кухне и столовой, во всех служебных и подсобных помещениях.
Одним утром завтрак Бауру принес раненый военнопленный. Он поставил тарелку с пшенной кашей и кружку чая с лежащим на нем ломтем белого хлеба с маслом на табурет, придвинул его к постели Баура.
– Здравия желаю, господин группенфюрер, – тихо произнес больной, озираясь по сторонам.
Баур не мог вспомнить, кто бы это мог быть. Забинтованная голова и больничная пижама не выделяли его из других обитателей госпиталя.
– Господин группенфюрер, это я, штурмбаннфюрер СС Бергмюллер, инспектор РСХА[5]. Помните меня? Я служил в команде группенфюрера СС Раттенхубера. Мы с вами были последними сидельцами фюрербункера.
Баур наконец узнал его. Один из многих дежурных офицеров группенфюрера Раттенхубера, начальника личной охраны фюрера. Да, вспомнил, они в последние дни апреля часто пили кофе в буфете фюрербункера, болтали ни о чем, обсуждали последние сплетни с фронтов. Баур протянул ему правую руку, но та не слушалась, так и осталась лежать на одеяле. Бергмюллер присел на краешек постели и осторожно пожал безжизненную руку Баура.
– Здесь много знакомых. Я разговаривал с ранеными гауптштурмфюрером СС Хеншелем, унтерштурмфюрером СС Хофбеком, они оба инспекторы СД. Помните, обеспечивали связь Раттенхубера с центральным аппаратом РСХА? От них я узнал, что в госпитале и тяжелораненый штурмбаннфюрер СС Линге, и электромеханик имперской канцелярии Хеншель, однофамилец тому, другому Хеншелю, и один из официантов рейхсканцелярии, фамилию которого не знаю. Возможно, еще кто-то.
Баур движением головы велел Бергмюллеру наклониться и прошептал:
– Никому об этом, Бергмюллер, ни слова. Вы никого не знаете, не видели, ни о ком ничего не слышали. О фюрербункере помалкивайте, о фюрере, Бормане, Раттенхубере, Мюллере и всех других. И меня забудьте. Иначе они вас замучают допросами. Вы поняли меня?
– Так точно.
– Все новости, что узнаете, о наших людях, о положении в Германии, в мире, об отношениях союзников, – абсолютно все докладывайте мне.
– Будет исполнено, господин группенфюрер. Поправляйтесь. – Бергмюллер попрощался наклоном головы.