В тот день Бауру было особенно плохо. После утренней перевязки поднялась температура, пот лился ручьем, нательная рубаха, кальсоны и постельное белье промокли насквозь. Ни переодеться, ни перестелить постель он не мог, еще не мог вставать. Почему-то не приходил Миш. Баур позвал санитарку, кое-как объяснил, что мокрому ему совсем плохо, что он не может переодеться. Санитарка выслушала жалобы и, не проронив ни слова, удалилась, принеся вскоре чистое нательное и постельное белье. Положила его на тумбочку и ушла. Она не обслуживала тех военнопленных высокопоставленных генералов, к которым прикомандировали ординарцев. Баур был в отчаянии и до обеда так и провалялся в мокром белье в мокрой постели.
Около часу пополудни явился, прихрамывая, Миш. Вид он имел, мягко говоря, неформальный. Усталое, помятое лицо было все в ссадинах и царапинах. На лбу красовалась шишка, а под правым глазом висел приличный синяк. Миш поздоровался, присел на соседнюю пустую постель, сжал кисти рук, положив их между ног, и, словно нашкодивший ребенок, опустил плечи и голову.
– Что с вами, Миш? Вас что, в бетономешалке держали? – попробовал пошутить Баур.
Миш, словно очнувшись от дурного сна, без слов поднял Баура, раздел его, обтер влажным и сухим полотенцами, переодел в чистое, перестелил постель и, уложив вновь, уселся в прежней позе. Баур не узнал сдавленного и дребезжавшего голоса Миша.
– Сегодня меня допрашивали, господин группенфюрер. Всю ночь и утро.
– Били, я вижу?
– Не то слово, господин группенфюрер. – Скорчившись от боли, он поменял позу, вытянув вперед поврежденную ногу. – Лупили чем попадя, обработали методично и тщательно, словно кенигсбергскую отбивную. Левая нога особенно болит, по голени хлестали резиновой палкой.
– За что же они вас так?
– За вас, господин группенфюрер. – Миш бросил на Баура совсем недобрый взгляд. – И за фюрера, пусть земля ему будет пухом.
Баур уставился в потолок, соображая, о чем спросить Миша. Баур, конечно, предполагал, что Миша вскоре должны взять в оборот, он ведь служил в фюрербункере, перед его глазами проходили сотни радиограмм, в том числе шифрованных, десятки высокопоставленных генералов вермахта, люфтваффе и СС общались с ним в дни агонии рейха. Но он не предупредил Миша, понимая, что тот испугается и, возможно, откажется быть его ординарцем. Следовательно, виной всему был он, группенфюрер СС и генерал-лейтенант полиции Ганс Баур. Но он не чувствовал за собой никакой вины, его не мучило угрызение совести за избитого солдата. За годы своего боевого опыта Баур привык считать солдат и офицеров расходным материалом войны, обученным, дисциплинированным и молчаливым материалом. На то они и солдаты. На то и война.
– О чем они вас спрашивали, Миш?
– Они не спрашивали, господин группенфюрер, они выбивали сведения. Привели в камеру, посадили на металлический стул, заломили назад руки и сковали их наручниками. Допрашивали три офицера, то вместе, то поочередно. Но избивал один из них, что помоложе, и здоровенный унтер-офицер, всегда стоявший сзади.
– Ну, а что вы, Миш?
– Ну что я мог им сказать? Я ведь ничего не знаю.
Миш лгал. Повели его на допрос в час ночи, полусонного, испуганного. Конвоиры то и дело подталкивали прикладами автоматов в спину. Допрашивали не в камере, а в богато обставленном кабинете. За столом сидел высокий, хорошо сложенный майор (Миш уже разбирался в знаках различия русских) в незнакомой форме: темно-синие бриджи, темно-зеленый китель из дорогой шерстяной ткани, не золотые, как у армейских офицеров, а серебряные погоны с двумя лиловыми просветами и такого же цвета кантами и обшлагами на рукавах[18]. Два других офицера, капитан и старший лейтенант, были в такой же форме. Старший лейтенант оказался переводчиком, он сидел за маленьким столиком рядом с Мишем, переводил и вел протокол на немецком. Здоровущий сержант заломил руки Миша назад, надел наручники и, пропустив через них веревку, дернул ее вверх. Из-за страшной боли в плечевых суставах Миш чуть было не потерял сознание, непроизвольно из глаз хлынули слезы.
– Ну-ну, Миш, – заговорил майор, сделав сочувствующее лицо, – чего это вы захныкали? Мы ведь с вами и поговорить не успели, а вы в слезы.
Он сделал знак сержанту, и тот отпустил веревку.
– Допрос будут вести следователи оперативного управления Главного управления по делам военнопленных и интернированных Наркомата внутренних дел СССР – ваш покорный слуга майор Тюшкин и, – он указал на молодого офицера, – капитан Игнатенко. Нас, Миш, интересует группенфюрер СС и генерал-лейтенант полиции Ганс Баур. Интересует его пребывание в бункере рейхсканцелярии. Чем он там занимался? С кем общался? Часто ли бывал в кабинете Гитлера? Покидал ли бункер в конце апреля – начале мая? Кто его посещал? Хочу предупредить, все, что во время допроса говорите вы и мы, является государственной тайной. По окончании допроса вы дадите подписку о неразглашении гостайны. Ее нарушение предусматривает расстрел. – Майор откинулся на спинку кресла, вытянул ноги, закурил. – Хочу заметить, от вашей искренности будет зависеть ваша судьба военнопленного. Мы вас слушаем, Миш.
– Господин майор, а нельзя ли снять наручники? Бежать я все равно не смогу.
Майор кивнул, сержант снял наручники.
Миш потер запястья и, не задумываясь о последствиях, по-детски искренне брякнул:
– Так я ведь ничего не знаю, господин майор, я ведь простой связист, сидел в своей радиорубке, даже спал там же. Выходил только в столовую, душ и туалет.
Не успев договорить последние слова, Миш слетел со стула от удара в голову справа. Он медленно встал на карачки и потряс головой. Подняться он не мог. Сержант легко, словно куль с мукой, подхватил его под мышки и усадил на стул, положив руку на плечо Мишу, чтобы тот вновь не упал.
– Ответ неверный, дорогой Миш. К Бауру мы еще вернемся. Что вы знаете о смерти Гитлера?
Миш поерзал на стуле, потер ладонью ушибленный висок, утер рукавом нос.
– Знаю, господин майор, что он то ли застрелился, то ли отравился. Всякое про него болтали. А потом якобы его и его супругу, госпожу Гитлер, сожгли эсэсовцы во дворе рейхсканцелярии.
Молодой капитан подошел вплотную к Мишу и, покачавшись с носков на каблуки сапог, нанес молниеносным движением удар в глаз. Миша отбросило назад, он опрокинулся вместе с тяжелым стулом и жалобно застонал. Сержант вновь поднял его, но сажать не стал, а попытку Миша усесться на поднятый стул пресек ударом резиновой дубинки по голени. Миш дико заорал, упав на колени. Майор, переменил позу, закинул ногу на ногу и взял новую папиросу.
– Ответ опять неверный, Миш. Вы лично видели трупы Гитлера и Евы Браун, или, как вы ее назвали, госпожи Гитлер?
– Нет, господин майор, лично не видел.
– Ну, вот видите, – оживился капитан, – а говорите, ничего не знаете. Садитесь.
Сержант грубо усадил Миша на стул.
Майор резким движением поднялся и, подойдя к Мишу, открыл перед ним пачку «Казбека». Военнопленный дрожащей рукой взял папиросу, майор щелкнул зажигалкой, и кисловатый вкус незнакомого табака, дурманящий дымок сделали свое дело. Мишу показалось, что его измученное тело обрело невесомость, стало как-то легко и приятно, притуплялась боль, ужасно захотелось общаться, говорить и говорить с этими приятными и учтивыми офицерами, которые даже бить умели профессионально, не вызывая потеков крови. Майор, по-дружески положив руку на плечо Миша, спросил:
– Как мы вас поняли, трупов вы не видели?
– Не видел, господин майор.
– И вы никого не знаете из эсэсовцев, которые якобы сжигали трупы?
– Не знаю.
– А от кого вы узнали о смерти и сожжении Гитлера?
– Впервые я услышал от группенфюрера Раттенхубера, а затем об этом только ленивый в фюрербункере не говорил.
– Как на эту информацию реагировали сидельцы фюрербункера?
– По-разному. Кто-то был явно огорчен, как, например, группенфюреры Раттенхубер и Баур, кто-то даже рыдал, как бригаденфюрер Монке. Многие не верили, но большинство так устали, что встретили сведение о смерти фюрера равнодушно.
Капитан пододвинул стул к Мишу, сел на него верхом, положив руки на спинку. Он спросил, как показалось Мишу, совершенно добродушно:
– Вот вы сказали, что не видели трупов, никого не знаете из тех, кто участвовал в их сожжении, что многие не верили в смерть Гитлера. А может, и не было никаких трупов?
Миш задумался: «А ведь и правда. Никто из тех, кого я знал в фюрербункере, трупов не видел».
– Может, это вовсе и не Гитлер, и не Ева Браун были? Могло так случиться, что кому-то было выгодно распространить слух о гибели Гитлера? – Капитан в упор глядел на Миша.
– Ну, например, Генриху Мюллеру, – вступил в разговор майор, – или Борману, или гросс-адмиралу Деницу? А, Миш, как вы думаете? Могло такое случиться?
Миш вновь задумался на минуту. «А почему нет? Ведь ходили же слухи о двойниках фюрера. Одного я даже сам видел».
– Думаю, что могло.
Офицеры весело переглянулись. Майор, порывшись в бумагах на столе, нашел нужную, бегло пробежал по ней глазами и, подойдя к Мишу, спросил:
– Скажите, Миш, мог ли Гитлер улететь из Берлина на самолете тридцатого апреля? Ведь у Баура наверняка имелись готовые машины для побега?
– Думаю, что мог, господин майор. Я слышал о нескольких самолетах «Фокке-Вульф-200 Кондор» из авиаотряда группенфюрера Баура, расположенных на аэродроме Темпельхоф. Они до последнего момента, до уничтожения вашей артиллерией взлетно-посадочной полосы, выполняли какие-то спецрейсы. Думаю, штандартенфюрер Бетц, заместитель группенфюрера Баура, недаром несколько раз покидал фюрербункер и вновь туда возвращался. Видимо, он получал какие-то указания Баура.
– Прекрасно, Миш, прекрасно. – Майор от удовольствия стал потирать руки. – Вот видите, а говорили, ничего не знаете. Вы, дорогой Миш, очень много знаете. Теперь давайте правильно сформулируем ваши показания в протоколе допроса.
Майор кивнул капитану, и тот стал читать:
– Военнопленный Миш показал, что никаких достоверных сведений о смерти Гитлера нет. Кто-то в бункере рейхсканцелярии распускал слухи о самоубийстве Адольфа Гитлера и Евы Браун. Источником таких слухов могли быть группенфюрер СС Мюллер, начальник IV управления РСХА и рейхсляйтер Борман, заместитель Гитлера по партии. Оба, Мюллер и Борман, также бесследно исчезли в ночь на 2 мая. По всей видимости, они, а также группенфюрер СС Баур, организовав бегство Гитлера из Берлина на четырехмоторном самолете «Фокке-Вульф-200 Кондор», покинули рейхсканцелярию под прикрытием спецотряда СС. Из этой группы в плен удалось взять только группенфюрера СС Баура. Миш считает, что Гитлера доставили в один из портов Испании, где его могла ожидать крейсерская подводная лодка. Версию о Гамбурге он считает маловероятной, так как выйти на подводной лодке в Атлантику было уже практически невозможно. Союзный флот намертво запечатал все выходы.
Майор спросил:
– Вы не против таких показаний, Миш? По сути дела, они ведь практически полностью соответствуют тому, что вы нам рассказали. Ну, только самая малость нашей редакторской работы.
Миш опешил от такой наглости, такого цинизма офицеров, но, поглядев на дюжего сержанта, играющего здоровенной резиновой дубинкой, весь обмяк и согласно кивнул головой. Майор удовлетворенно хлопнул ладонью по столу.
– Ну вот и отлично. Нам ведь, собственно говоря, что нужно? Нужно установить факт либо смерти Гитлера, либо его чудесного спасения и бегства из Берлина. Вот вы, Миш, и поможете в этом нам. Смею вас уверить, не только нам, но и нашим союзникам и всей мировой общественности. Думаю, Миш, мы с вами найдем общий язык. Как вы полагаете?
Миш вновь согласно кивнул.
– Но, как говорят у нас, у русских, слово к делу не пришьешь, и, видимо, настал момент скрепить наше взаимопонимание документом. Вы не против?
– Согласен.
– Вот и прекрасно. Подойдите к столу и подпишите вот здесь.
Миш бегло, невнимательно прочитал документ на немецком языке, из которого ему стало ясно лишь одно: он дал подписку о сотрудничестве с органами НКВД СССР, нарушение с его стороны данных им обязательств влечет за собой уголовную ответственность по каким-то статьям Уголовного кодекса РСФСР.
Майор сбросил маску доброжелательности. Голос его стал жестким и требовательным:
– Отныне, Миш, вы являетесь секретным сотрудником органов НКВД. Подпишите еще вот этот документ, это подписка о неразглашении гостайны.
Миш не читая подписал подсунутый ему бланк. Капитан велел ему расписаться и на каждой странице протокола допроса.
– Миш, отныне вы обязаны еженедельно представлять нам рапорт обо всем, что вы узнали от группенфюрера Баура и иных военнопленных. Особенно нас интересуют любые сведения о судьбе Гитлера, Бормана, Мюллера. Вы должны фиксировать все контакты Баура с военнопленными. Конкретные инструкции о форме рапорта, местах передачи информации и встреч получите у капитана Игнатенко. С завтрашнего дня вы будете получать усиленное питание. Вы свободны.
Конвоиры повели Миша обратно. Отрывочные мысли хаотично скакали в его мозгу. Жалел ли, страдал ли он о своем предательстве? Мучили его угрызения совести за согласие доносить на своих? Нет. В силу природной приверженности немцев к порядку, трепетного отношения к любой власти, сидевшей у них на шее, будь то власть герцога, курфюрста, короля, кайзера, Веймарской республики, нацистского режима Гитлера, они безоговорочно верили в силу доноса как важного инструмента государственного управления, способа добычи информации, позволявшей органам власти сохранять спокойствие и ровное течение устоявшейся жизни. Немцы полагали, что донос – неотъемлемый атрибут защиты их бытового и душевного комфорта, уклада жизни.
Миш думал о другом, о том, какие преференции он выиграл, совершив предательство: в чем будет заключаться усиленное питание, повлияет ли его сотрудничество с русскими на ускоренное освобождение из плена, на его будущее трудоустройство, возможно, даже в органах новой власти. Все остальное его ничуть не тревожило. Он уже давно жил по одному из принципов СС: «Каждому свое».
Баур осторожно поинтересовался:
– Миш, а что спрашивали о фюрере?
– Да ничего особенного. Когда покончил собой? От кого стало об этом известно?
– А что спрашивали обо мне?
– Как вы попали к фюреру на службу? С кем были дружны? А я ведь ничего о вас не знаю. Ну что я мог им сказать? Побили они меня, побили, а потом велели держать язык за зубами и никому ни о чем не говорить. Ладно, что уж там. Видимо, такова моя судьба. Пойду принесу вам обед.
Баур глядел вслед прихрамывавшему Мишу и думал: «Сдал или не сдал? Вряд ли. Будет держаться за меня до последнего. Лучше уж ординарцем при генерале-калеке, чем валить лес в тайге. Вряд ли».