Дорога на Гродно
Слушая Долли, Александр Христофорович вспоминал донесения сына о персах и верил не каждому слову сестры. Одно видится из лондонского окна, другое из недр персидского посольства. Выходило: никто не виноват, просто стечение обстоятельств. Очень вовремя эти обстоятельства стеклись! Как раз чтобы открыть второй фронт за спиной у воюющей с турками русской армии. Даст Бог, Паскевич[26] удержит границу.
Персы, а вернее, те, кто суфлирует их действия, были уверены: мы пойдем мстить, причем немедленно. Пересечем рубеж, а там – новой войны не избежать. Но как бы ни был вспыльчив наместник, как ни близок к нему по родству (брат жены) и по службе (правая рука в гражданских делах) генерал Грибоедов[27], но государева окрика Иван Федорович послушался. Не пошел карать правых и виноватых. Сжал сердце в кулак. Терпел.
– Ты должен понять одно, – внушала брату княгиня Ливен, – этого еще не усвоили в России, но придется. Нет никаких единых «англичан» ни внутри страны, ни за рубежом. Есть официальное Министерство иностранных дел. Им управляет вовсе не король. И король вообще может не знать, что там происходит. В каком-то смысле с ним бесполезно говорить. И глупо принимать от него заверения. Там другая система…
– А премьер-министр знает? – Бенкендорфа раздражала система, где концов не доищешься. – Так не бывает, чтобы глава кабинета ни сном ни духом, когда в подконтрольной стране убивают чужого посла. Это, милая моя, серьезная штука. Чревато последствиями.
Долли развела руками.
– Есть Ост-Индская компания[28]. У нее свой флот, своя армия, свои дипломаты. В ее делах король и министерство не принимают участия. Довольствуются прибылью в виде налога. А все, что сверх него, компания собирает с контролируемой территории – ее законный доход.
Бенкендорф покусал губу. Нечто подобное Грибоедов предлагал сделать в Грузии. Не вышло. Государь заартачился. А так бы озолотились! Несколько виднейших местных родов, которые и так правят, да русские чиновники и военные власти. Войска уже есть – Кавказский корпус. Собирают дань. Кланяются ею казне. В остальном – сами себе короли. Доходное предприятие.
Александр Христофорович помнил, как тогда государь подскочил, точно его пчела укусила в седалище: «Как это? Часть империи, где мы едва-едва вводим цивилизованное право. Где есть и администрация, и полиция, и дороги – на наши деньги, между прочим – вдруг снова в хаос Средневековья! Дань собирать!» Было видно, что Никс вознамерился задать по первое число всем составителям проекта. «Сколь бы ни любил Паскевича, но это никуда не годится! Что он продвигает? – уже поуспокоившись, рассуждал император. – Отказать. Решительно отказать».
– Именно компания может быть причастна к убийству нашего посла в Тегеране, – сказала Долли.
Сомнительно. Бенкендорф пожевал губами.
– Торговля требует покоя на землях, где ты ведешь дела. Война же все поставит с ног на голову. Разорит покупателей. Прервет коммуникации. Дороги, я говорю, станут опасны для караванов.
Сестра смотрела на него, будто не понимая.
– В Лондоне надо искать след, в Лондоне! – сорвался брат. – Ты либо слепа, либо сама надела себе шоры.
Княгиня фыркнула.
– Никто в королевском правительстве не пойдет на подобный риск. Ссориться с ними! Есть общество, газеты, парламент…
– Обществу через газеты можно внушить что угодно. А парламент уже дважды одобрял посылку военной эскадры к Петербургу. При матушке-Екатерине, когда мы Измаил взяли, и при Павле[29]. Хорошо, прости Господи, что мы его сами как-то… – Бенкендорф не стал договаривать. Вместо этого он невинно предположил: – Кто помешает в третий?
Долли ахнула.
– Ты совсем рехнулся со своей подозрительностью! Так не бывает. Понимаешь, не бывает, – по буквам произнесла она.
А должна была бы помнить. В день убийства Павла сколько ей было лет? Пятнадцать. Уже немаленькая. Могла видеть, как все тогда тряслись. А потом радовались, стыдно сказать, гибели собственного царя. Позор!
Александр Христофорович выдержал паузу.
– Позволь мне делать выводы, дорогая, что бывает, а чего нет. Вот помидоры на деревьях не растут. А флоты плавают куда угодно.
Долли надулась.
С улицы донеслись голоса. Кто-то перед кем-то оправдывался. Кто-то на кого-то гневался. Почти стучал сапогами. Эти начальственные нотки ни с чем не спутать. Опыт учил Бенкендорфа, что обычно в них нет ничего хорошего. Он отворил дверь на крыльцо. Так и есть. Понурая очередь просителей. Перед ней гродненский губернатор в генеральском мундире. Александр Христофорович только поднял выцветшие брови.
– Так я… Государь почивает… а они… лезут со своими… изволят мешать. Так я велел разогнать.
– Напрасно. – Шеф жандармов поджал губы. – Государь делами не скучает. – Обернулся к просителям. – Я предварительно выслушаю. Скажу, какое будет решение. Кто не согласен, может подождать самого государя. Он скоро проснется, светает. – И пошел обратно в дом, махнув рукой: мол, очередь может двигаться.
Долли смотрела на поникшие плечи брата, на спину, которая была готова вот-вот прогнуться, точно у старой крестьянской лошади от работы проваливается хребет. «Как у нас все-таки все не так устроено», – думала княгиня. Доброму королю Георгу, дебоширу, бабнику и пьянице, в голову бы не пришло останавливаться где-то по дороге, скажем в Корке, чтобы слушать просителей. Есть специальные чиновники. Тем более что через голову закона монарх ничего не может. У нас же император – живой закон. Как он сказал, так и будет. Хорошо или плохо? Скорее плохо. Недоросли. А вот людям, которым сегодня дано дотянуться до царя, как до солнца, наверное, ничего – способно.
Петербург. Начало апреля
Отъезжая от станции в сторону Вильны, где она должна была присоединиться к поезду императрицы, княгиня не могла поверить, будто министерские чиновники в Лондоне способны подтолкнуть убийство чьего бы то ни было посла. У Ост-Индской компании в Персии свои интересы. Быть может, они одичали настолько… Дальше думать Долли себе не позволяла.
А вот ее брат держался другого мнения. И у него были причины. Еще в столице, до отъезда на коронацию, он посетил в крепости интересного узника.
Того только что доставили с юга. Из Севастополя. Чтобы был под рукой. Британский резидент при русской армии Джеймс Александер[30]. Почти официальный шпион. Во всяком случае, лицо официальное. Если бы его не схватили с поличным – с профилями русских бухт в Крыму и с указаниями удобных мест для десанта, – так бы и остался военным наблюдателем союзников.
Александера все равно намеревались отпускать: государь не мог до отказа натягивать вожжи отношений с Британией. Хотел. Видит Бог. Но не позволил себе. Умел обуздать гнев. Бенкендорф только дивился: как такая сдержанность дается капризному в прошлом, склонному к самоуправству человеку? Все эти качества никуда не делись, просто сидели на дне души, как пес под лавкой.
В отношении шпиона шеф жандармов уговаривал потянуть с освобождением. Хоть недельку. Интересный пасьянс раскладывается.
«Вечно у тебя пасьянс!» – пылил Никс.
А через неделю пришло известие о гибели посольства. Кто оказался прав? Хоть бы спасибо сказали. Ведь как в воду глядел, когда остальные только брали под козырек. Не спорил, просто оставался при своем мнении и под рукой делал правильно. Никс терпел. Особенно натужно, когда замечал.
Теперь полковник Александер оказался очень важен. Недавно из Персии и прямо к нам. Какое совпадение! В минувшую войну был наблюдателем в войсках Аббас-Мирзы[31], нашего врага, наследного принца. Видел слезы бородатого шахзаде, когда русские взяли его родной Тебриз. Очень, очень хорошо знаком с обстоятельствами. Стоит поговорить.
Александр Христофорович не был в Петропавловке два с половиной года. С памятного дня казни мятежников. И не пошел бы еще лет двадцать. Всегда, когда ехал мимо, начинала болеть голова. Права жена, у него тогда точно случился удар. Но не сильный. Даже с лошади не упал. И все же больно, очень больно. Вот так бывших гвардейских офицеров, как собак… Да и поступок их – какой позор!
Словом, вспоминать не хотелось.
А идти пришлось. Государь было приказал здание крепости отдать под архив. Опамятовались – сыро. Бумага жухнет. А человеческие кости нет? Сначала ничего, а потом отзывается ревматизмом, ранней старостью, немощью во цвете лет. Потому и старались сократить число узников. Но Александеру место все-таки нашлось.
Английское посольство, сам посол сэр Хейтсбери ничего не знали ни об его аресте, ни о прибытии в столицу. Так надежнее. Выдадим – узнают.
Шеф жандармов приказал править через мост к желтым воротам. Его карету узнали, сразу же распахнули створки и пропустили без дальнейших околичностей. А зря, мало ли кто может скрываться в знакомом экипаже! Непорядок.
Во дворе тоже долго задерживаться не пришлось. Укатил прямо на площадь за собор, а оттуда двинулся пешком к Алексеевскому равелину, глаза бы не видели! Забыть, забыть. Есть новые дела. И бегут, как лошади на скачках, одна обгоняя другую. Вам что, приз назначили? Кто укатает его раньше других?
Британца содержали сносно. Даже в относительно сухом помещении. Бенкендорф шел по коридору, задевая ногами за обрывки войлока, – остались со времен содержания мятежников под следствием. Тогда нарочно устлали весь пол и караульным велели сновать в валенках. Дабы не мешать господам думать. А пуще: чтобы ни один узник не знал, кого повели на допрос и в котором часу.
Бенкендорф подозвал дневального.
– Чего войлок-то сняли?
– Дык он набух, ваше высокоблагородие. Водицей, значит. Под ним не скажу лужи. Но испарина.
– Капает? – кивнул посетитель. – Сами-то как спасаетесь?
Дневальный покрякал.
– Платок пуховый на поясницу под шинель, – признался он. – Валенки, опять же. Не выдайте, ваше высокоблагородие.
Кому и кого он мог выдать? Выше него только государь. Но караульные боялись своего начальства, местного.
– Носите валенки, – разрешил Александр Христофорович, – только подошвы кожей подшивайте, чтобы ноги не промочить.
Дневальный остался очень доволен «добрым генералом». А вот бедняге Джеймсу, горе-шпиону, пришлось с Александром Христофоровичем несладко. Впрочем, обоим.
Бенкендорф увидел перед собой человека за тридцать. Стройного и подвижного. Со смуглой оливковой кожей и шапкой черных бараньих кудрей. С усиками и бровями, словно нарисованными тушью.
– Ваши предки итальянцы?
– Очень далекие. Я британский подданный.
«А то я не знал!» Или можно забыть о вашем козырном подданстве? Какое-другое – не столь существенно. А ваше просто неприкосновенное.
– Вы отдаете себе отчет, – вслух спросил шеф жандармов, что ваше правительство не вытащит вас отсюда?
Александер сохранял самообладание. По его лицу невозможно было сказать, что он чувствует. Возможно, недостаток темперамента, как у всех жителей острова. Это от погоды.
– Почему вас послали на восток?
Джеймс скривился.
– А почему я должен отвечать?
Александр Христофорович ценил хороший юмор.
– Потому что у меня ключ от этой двери.
Полковник с тоской глянул на железные засовы.
– Мы уже имели мимолетную беседу в Севастополе. Что изменилось с тех пор?
– Многое. – Бенкендорф сел за стол, предоставив собеседнику располагаться на кровати. – Наше посольство в Тегеране вырезано. Понимаете, почему я вас спрашиваю?
Александер как-то сразу почувствовал все особенности ситуации. Вместо того чтобы воскликнуть: «А мы-то тут при чем?» – он выдавил:
– Но у вас нет доказательств.
– Доказательств чего? – хмыкнул Бенкендорф. – Соучастия вашего кабинета? Или Ост-Индской компании? Что, как я понимаю, не одно и то же.
– Компания ни при чем! – вспылил Джеймс. – Ей это невыгодно. Совсем. Это для большой политики. Очаг новой войны в тылу у вашей армии. Это вовсе не для торговцев. Пусть и с ружьями.
Александр Христофорович сдвинул брови.
– Почему я должен вам верить?
– А разве я прошу? – Джеймс не просто сел на кровать, а закинул на нее ноги в обуви. Как у них принято. Вот чего Бенкендорф не понимал! Но не стал одергивать арестанта, ведь тот, как мог, уравнивал положение. Ничего, весь подберется.
– Есть иная логика, – произнес он. – Грибоедов собирал с персов контрибуцию. Деньги. За проигранную нам войну. Их выколачивали у самых простых. Самых бедных. А кто сидит без копейки, тот не покупатель. Не так ли?
– Компания ни при чем, – упрямо повторил Джеймс. – А меня вы должны отпустить. Сами знаете.
– Отпустим, – спокойно кивнул Бенкендорф. – Но как скоро, зависит от вас. Окажите мне любезность.
– Я весь внимание, – отозвался Александер. Он даже закинул ногу на ногу.
– Персидский двор отправит в Петербург посольство с подарками и извинениями. В нем будут ваши старые знакомые. Вы встретитесь с ними, как добрый друг и эмиссар своего правительства. Разузнаете то, что сможете, и передадите мне.
Джеймс расхохотался. Да так сочно, как обычно не выходит у островитян.
– С чего мне помогать вам?
«Потому что я могу оставить вас здесь навсегда. Почему все так носятся с англичанами? Может быть, потому, что они сами с собой носятся?»
– Вы уверены, что вас отпустят? – вместо ответа спросил Бенкендорф. – Ни ваше правительство, ни здешнее посольство не знают, где вы.
– Это беззаконие.
– Я могу себе это позволить.
Джеймс спустил ноги с кровати, но его лицо продолжало оставаться насмешливым.
– Но вы же должны уважать закон.
– Свой или ваш?
Важное уточнение. Британцы уверены, что, где бы их ни арестовали, судить будут дома или хотя бы по островному праву. Остальное – трибунал.
– Вы нагадили здесь. Здесь и ответите, – констатировал Бенкендорф.
Александер побледнел.
– А как скоро меня отпустят в случае, если я помогу?
Ну вот, пожалуйста!
– Как договоримся.
– А мое правительство не будет проинформировано?
– Разумеется.
– А какие у вас гарантии, что я сообщу вам верную информацию?
– Вы возьмете с собой на встречу моего человека и представите его как своего сослуживца. По-английски он говорит не хуже вас. – «Ну, это я, конечно, соврал». – Вы его знаете, – Бенкендорф не без гордости приосанился.
– Вашего побочного сына Жоржа? – Арестант был доволен своей осведомленностью. – Нетрудно догадаться. Вы его так опекаете. Он так похож на вас.
Догадка Александера была для Бенкендорфа неприятным сюрпризом.
– Значит, мы договорились? – помрачнел он.
– Договорились, – кивнул Джеймс. – Надо же учить парнишку. Вы-то в нашем деле профан. А я как-никак уже девять лет…
– И позволили поймать себя мальчишке, – обрезал шеф жандармов. – Еще большему профану, чем я. Так что постарайтесь сообщить мне что-то, чего еще не успели донести наши дипломаты. Или боятся донести. Тогда вы не вернетесь сюда. Как вам сделка?
Джеймс пожевал губами.
– Пожалуй. Но учтите: Персия – наша вотчина.
– А посольство – наше, – Александр Христофорович встал. – Хотите гнездиться в Персии, ведите себя прилично. Вырезанная дипломатическая миссия приличного поведения не изобличает.
Петербург. Начало апреля
Жорж Александров[32] переходил от задания к заданию и уже не знал, когда вернется в уланский полк, откуда начальник III отделения увел его еще под Варной.
Он расстался с бывшим мичманом Стоговым[33], который страховал его в той, самой первой операции с поимкой британского шпиона. Тот отбыл в Симбирск на хорошее, пригретое место. Он пошел в Жандармский корпус ради жалованья. А Жорж – по случаю. Так звезды сошлись, карта выпала. Стогов был серьезный, семейный мужчина, хотел прочного положения в провинции, чтобы и самим сытно, и другие уважали. Жорж, по натуре проныра, напротив, сам не знал, о чем мечтал. Голодное детство, рваные простыни – вечный призрак Воспитательного дома навсегда встал за его плечами. К тому же он начинал артистом, как мать – великая французская театральная дива[34]. Интересно, она догадывается, что сын жив? А потому весь мир казался ему подмостками, где он, если повезет, может сыграть важную роль.
Простил ли он отца? Вряд ли. Для этого они слишком мало общались. Но был благодарен за покровительство. И за то, что в семье Бенкендорфа его вовсе не отвергли. Напротив, приглашали в дом. И законная супруга Елизавета Андреевна говорила ласково: мол, не смущайтесь, у нас вы всегда найдете кров и понимание.
Впрочем, Жорж никогда не злоупотреблял родством, был щепетилен и предпочитал казарму своего уланского полка, квартировавшего в Гатчине. Так свободнее.
Только одно его всерьез притягивало – очаровательная барышня, падчерица Бенкендорфа, Елена Бибикова. Ласковая Оленка. Они встретились в первый же приход Жоржа к отцу и теперь держались как старые знакомые.
Оленка много пела, да еще таким голосищем! Просто басом. Откуда в ее тоненьком теле брались обертоны оперной примы, Жорж не знал, но аккомпанировал честно. От души. Время от времени ловя на себе настороженные, удивленные взгляды девушки.
Их переглядки за роялем заметил бдительный отец. Отвел в сторону и прямо сказал:
– Елена просватана за князя Белосельского-Белозерского.
Жорж пару раз видел этого добродушного некрасивого увальня в гостях у Бенкендорфов. Никакого интереса невесты тот не вызывал.
– Она его не любит, – вырвалось у юноши.
Александр Христофорович рассмеялся.
– Тебе известно, кого она любит, кого нет? Оленка никому своих тайн не рассказывает. Прошу от сердца: остерегись.
Если бы его сын вдрызгался в Катю, старшую падчерицу, Жар-птицу, отец бы и бровью не повел. Сама отошьет. Такая уродилась. Повелительная и победительная, как мать. А вот Оленка, подснежник, за себя не заступится. Не сумеет. В Жорже его характер. Егоза и бабник. Раззявил рот на лакомый кусочек! Нет, не того поля ягода. И не только по рождению, знатности, богатству. Обидит. Ей-богу, обидит. Александр Христофорович себя знал – значит, знал и Жоржа. Погуляет и бросит, а ей одни слезы.
– Не смей на нее даже глаз поднимать, – с угрозой сказал он сыну. – Сговорена и точка.
Жорж остался при своем мнении, тем более что глаза у него – уголья, матушкино наследство. В любой Снегурочке дыру прожгут. И Александр Христофорович остался при волнениях. Правда, жене ни слова не сказал. К чему лишние трепыхания? А вот Елене строго-настрого запретил петь в паре с Жоржем, чем смутил девушку до крайности. Ничего, погорят щеки и остынут.
– Простите меня, папа, – пролепетала она.
– Да ты ни в чем не виновата.
Оленка покусала губу.
– Я обеспокоила вас. Простите.
Такая хорошая, слов нет. И жалко ее почему-то заранее. Странное это чувство. Ну, привязан он к падчерицам, как будто его кровь. Столько лет – чего удивительного?
Поэтому отъезд Жоржа в Москву, навстречу персидскому посольству, оказался как нельзя кстати. С Александером они встретились если не как друзья, то как старые знакомые. Того жандармы доставили из Питера на крошечную станцию Подлиповье, и там, подальше от любопытных глаз, сняли наручники. Позволили вымыться и переодеться в чистое из его же собственного, привезенного срочной эстафетой, гардероба. И вручили пакет с «экстраординарной суммой» – на расходы во время миссии.
Джеймс подыхал от смеха: как у них тут все торжественно делается! Он слыхал историю одного государственного преступника 14 декабря, которого везли в ссылку, по ошибке заковав ноги крест-накрест. А ты не сиди нога на ногу, когда тебе кандалы надевают. Бедолаге в пути было весьма трудно: ни ходить, ни отправлять естественные надобности, ни даже сесть как следует в телеге он не мог. Государь при отправлении ссыльных явил милость: запретил заклепывать кандалы, как было прежде. А велел просто закрывать на замок. Ключи у фельдъегеря. В любой момент можно открыть. Ссыльный с ногами наизнанку на каждой станции молил: раскуйте и закуйте правильно. Но начальство, сокрушаясь и соболезнуя, везде боялось нарушить и уверяло, что для столь сложной операции нужно именное повеление. Уже где-то под Томском узник вспомнил волшебное слово: «по уставу». «Закуйте по уставу!» – потребовал он, и все чудесным образом изменилось. Ноги встали на место. Жаль дороги оставалось с гулькин нос.
Подобными историями Джеймс был набит по самые уши. Он придавал им великое значение показательных фактов, которые иллюстрируют характер каждой нации и принятый в стране образ правления.
– А о персах вы тоже собрали коллекцию забавных анекдотов?
Персов Джеймс любил. Они казались ему наивны и первобытны, не испорчены цивилизацией.
Жорж решил уесть партнера по миссии.
– Я столько раз слышал про лейтенанта Джонса, покорителя Бенгалии, – простодушно посетовал он, пока его спутник спешно облачался в белую батистовую рубашку. – Но никогда не мог понять, в чем смысл? Почему все так восхищаются его доблестью?
– Ну как же? – удивился полковник. – Значит, вы слышали не все или слушали невнимательно.
Джонс с небольшим отрядом продвигался в глубь джунглей, когда встретил войска местного раджи. Те были вооружены купленными в Европе ружьями. Джонс остановил своих и выбросил белый флаг. Послали парламентеров, которые договорились, что на счет «раз, два, три» обе стороны опустят оружие. Только вот Джонс отдал своим солдатам приказ, что, услышав «три», они откроют огонь. Так и случилось. Индусы опустили ружья, британцы нажали на курки. Раджа остался один среди трупов и был взят в плен.
– Теперь поняли? – победно осведомился Джеймс. – Он обхитрил противника и уничтожил крупную боевую единицу. Молодец?
Жорж все еще переваривал.
– Но он нарушил слово, уронил честь благородного человека…
– Я вас умоляю. Слово дикарю ничего не значит. Договор бывает только между равными. У вас всегда так возмущаются, что Наполеон напал без объявления войны. Но нельзя же вести с варваром рыцарский поединок.
– Варвары быстро учатся.
– Даже слишком, – вздохнул Джеймс. – Вам надо быть очень осторожными. Один неверный шаг – и в Европе вас не оставят. Никому не хочется иметь таких соседей.
«Как любопытно, – подумал Жорж, – наше посольство вырезали. А варвары все равно мы. Надо запомнить».
Особняк Бенкендорфов на Малой Морской. Петербург. Начало апреля
Лизавета Андревна[35] рыдала белугой. Закрылась в спальне и предалась горести.
Вступивший в дом Александр Христофорович было подумал, что он – причина припадка жены. Дамы после сорока страдают нервами. Им положено. А на подъезде к дому его экипаж разминулся с каретой госпожи Бибиковой, бабушки падчериц. Тогда подумалось: «Слава богу!» Эту ушлую особу хозяин не выносил, но вынужден был терпеть ради девочек.
В начале семейной жизни та чуть не сломала им с супругой счастье – наговорила на него. Видит Бог, не напрасно. Но все же стоило помолчать. С тех пор старуха Бибикова стала для него вестницей раздоров. Эридой в чепце.
Поднялся по чугунной витой лестнице. Даже из прихожей были слышны рыдания. «Эк ее!» Подошла невероятно суровая Оленка. Взяла за руку.
– Ты, пап, чего опять выкинул?
Александр Христофорович нахмурился. «Не было ничего… Ну, так, мелочи».
Катя пряталась. Она всегда принимала сторону матери, если что. С детства. Пришли племянники: Константин об руку с Машей. После смерти родителей они жили в доме дяди. Стайкой выпорхнули собственные дочери. Анна, Елена, Мария – красавицы, самое меньшее… нет, красавицы.
– Я пойду наверх.
Оленка попыталась его удержать, но Александр Христофорович смело двинулся по внутренней дубовой лестнице. Толкнул дверь. Против ожидания, ручка поддалась.
Шторы опущены, как при мигрени, – вот тоже дамское занятие. В сумеречной глубине – кровать под пышным балдахином. На ней сотрясается рыданиями его райская птица. На нее глядят из углов мраморные амуры с надутыми лицами – пошло, конечно, но во вкусе его провинциальной доброй супруги, а потому он готов терпеть.
– Ты чего, мать? Тебя обидел кто?
Лизавета Андревна не унималась. Муж поднял ее за плечи и прислонил к себе. Теперь по лицу было видно, что не он причина. Ну и слава богу! Остальное перемелется.
– Я ужасная, – заявила мадам Бенкендорф. – Черствая, злая, непреклонная…
– Ты? – изумился муж.
Дама зашлась слезами и заикала, что служило у нее признаком крайнего расстройства.
– Всех бросила. Никому не помогаю.
– С этого места подробнее. – Александр Христофорович понял и причину истерики жены, и подоплеку визита старухи Бибиковой.
– Кто на этот раз? Кого она тебе сватала?
Лизавета Андревна встрепенулась и замотала головой.
– Я ей отказала. Ты и так пригрел всех братьев моего покойного мужа. Все Бибиковы теперь при местах.
«Ну, не одни Бибиковы», – хмыкнул Бенкендорф. Он действительно потянул наверх родню падчериц. И мог похвалиться хорошим выбором. Бибиковы были умны, образованны, служили честно, лишнего не брали. Был еще старый отец-командир граф Толстой, теперь генерал-губернатор Петербурга. Были родные сестер и покойной матери – Шиллинги и Ливены. Следовало окружить себя «своими», чужие выдадут. Так было из века в век. Не ему нарушать традицию. Но ведь он и чужих брал!
– Кто на сей раз? – обреченно спросил муж.
– Двоюродный дядя девочек генерал Засекин, – шмыгнула носом Лизавета Андревна. – Они небогаты. Живут на жалованье.
«Тоже мне, жертва! И мы жили, с пятью девками».
– Это смотря какое жалованье, – жена хорошо его понимала. – У Засекиных армейское. Негусто. Сын в этом году окончил кадетский корпус. С Большой золотой медалью. Разве тебе помешал бы адъютант с шестью языками?
Бенкендорф вообразил чудовище. Натурально, как многорукий Шива, только вместо конечностей – языки. Кто бы ему позволил Жоржа взять адъютантом! Нельзя.
– Милая, мой штат не растягивается по щучьему велению.
– Я так и сказала. – Вид у Лизаветы Андревны был решительный и несчастный. – Корпус жандармов – не каучуковая кукла.
– Так и сказала? – восхитился муж.
Мадам Бенкендорф кивнула.
Александр Христофорович помолчал, помялся.
– Ну ладно, пусть приходит этот Засекин. Я его приму частным образом. И там посмотрим, что делать.
Лизавета Андреевна просияла.
– Ты лучше всех!
«Я знаю».
– Вытри слезы, – вслух попросил он. – Детей распугала. Ты же знаешь, они сами не свои, когда в доме неладно. Ходят как в воду опущенные. Даже мои племянники. Все за тебя горой. Заколдовала их?
Лизавета Андревна и сама не любила домашних ссор, выяснений отношений, надутых лиц. Любила, когда все бросаются друг к другу. Когда разговор за столом быстрый, с перескакиванием на знакомые темы, о которых все осведомлены и ничего не надо пояснять. Когда дети лезут на шею, а не отмалчиваются по углам.
– У меня, наверное, нервы. – Заветное слово.
– У всех женщин нервы, – утешил муж. – У государыни тоже были нервы. Его величество сказал, чтобы не было никаких нервов. И ничего не стало.
– Я так не смогу, – серьезно рассудила дама. – Да и она помоложе будет.
Вот, провинциальное чувство юмора. Вернее, его полное отсутствие.
– Мать, здесь смеяться нужно было, – пояснил муж. – Ну ладно, черкни пару строк этому Дровосекину, пусть завтра приходит.
Катя с нюхательными солями прибежала в будуар матери, жестом выслала горничную и сама стала расчесывать Лизавете Андревне волосы. Густые, как в молодости, черно-каштановые пряди ложились ровно, без завитков.
Мадам Бенкендорф подносила к лицу то один, то другой пузырек. Фиалка обычно помогала. На губах женщины расплылась нездешняя улыбка, точно она уносилась куда-то далеко-далеко, за леса, горы и синие моря, в тридевятое царство. В такие минуты муж особенно любил смотреть на нее. Но сейчас мать видела одна Катя, осторожно массировавшая ей голову щеткой с енотовым ворсом.
– Вот-вот, седой! – Лизавета Андревна схватилась за длинный, выбившийся на лоб волос. – Рви скорее!
«Если все рвать, – подумала Катя, – облысеем».
– Может быть, пора начать чернить? – вслух сказала она. – Ну не совсем, а смешать сажу с ржавчиной, как раз выйдет твой оттенок.
– Отец не любит, – сокрушенно вздохнула дама. Рвать-то больно. Наградил Господь конской гривой. Каждый волос толстый и крепко сидит. Аж слезы из глаз.
– Мало ли чего он не любит! – взвилась Катя. – Пора. Он хоть согласился на просьбу бабушки?
Лизавета Андревна строго взглянула на дочь.
– Согласился. Но почему ты думаешь, что он всюду должен вашей родне?
«Должен», – надулась Катя. Разве не ясно? Так он проявляет заботу по отношению к падчерицам. Она – не Оленка, чтобы всегда во всем вставать на сторону отчима и все ему прощать.
Был случай в прошлом году в Фале[36], куда Бенкендорф приехал к семье ненадолго, после метаний с государем по театру военных действий. Устал, как собака. Расслабился. И в первый же вечер запил. Неделю не просыхал. Аж черный стал. Заперся с саблей и бутылкой вина на чердаке. Поминал нелепо погибшего брата Константина[37]. Растравлял душу. Хриплым голосом пел по-немецки: «Вот свистнула картеча, братишка мой упал». Все боялись к нему войти: сабля все-таки. Зарубит с пьяных глаз.
Прибыла Оленка, дольше других задержавшаяся в Петербурге. Узнала, что творится. Ахнула и без дальних рассуждений пошла на чердак. Мать готова была уцепиться ей за подол – не ходи, страшно. «Уж на что я – казачка, ко всему привычная, – но что-то на этот раз больно лихо!» Не послушалась, только чердачной дверью хлопнула.
Забрала бутылки, саблю отшвырнула ногой. Взяла за руку, увела вниз. Только и сказала:
– Пап, ну ты чего?
И он, как теленок, поплелся за ней, только всхлипывал и всхрапывал: «Костя, Костя, прости меня, дурака! Я уговорил, я, на войну ехать. Я виноват!»
Потом он, конечно, проспался. Повинился перед всеми. Но Катя навсегда запомнила то растерянное, беспомощное выражение, какое было у отчима на лице, когда он спускался по лестнице вслед за Оленкой. Ей бы так! И не по отношению к отцу, а к суженому. Ко всем мужчинам!
«Ремня тебе хорошего, девушка, надо, – думала мать. – Был бы на месте Шурки родной отец, ты бы одни тычки да затрещины получала. Я бы на тебя посмотрела, как ты у него посмела губы копылить!»
Лизавета Андревна всегда в душе оправдывала своего «ирода». И нимало не смущалась придирками родни: де немец-лютеранин, де гулеба, де повезло тебе случайно: он вошел в милость, так ты не будь дура – тяни с него все, что можно, пока не бросил!
Не бросит. Таких не бросают! Один раз пережив навет и чуть не потеряв радость жизни, мадам Бенкендорф относилась к пересудам так, как они того заслуживали: «Не ваше дело!» Ибо сколько ни гуляй, а нужно родное место, теплое гнездо, семья и единственный, готовый прощать человек.
– Взрослая девка, – цыкнула она на дочь. – Скоро замуж. Небось рассчитываешь, что отец тебе хорошую партию сыщет. Так изволь быть полюбезнее. Он нас кормит. Скажи спасибо. Кто для тебя приданое из той же бабушки выбил? А так бы ни в жизнь не дала, я ее ой как знаю.
Катя склонила голову и нацелилась пиками ресниц на паркет. Ее шоколадные очи теперь стреляли в пол.
– Думаешь, я не понимаю, на что ты обиделась? – продолжала мать. – Оленка выходит замуж раньше тебя. А отец разрешил. Так к ней князь Белосельский сам собой посватался. Неужели тянуть? Хорошего жениха можно проворонить.
– Но так не принято! – взвилась Катя. – Вперед должна старшая…
– А ты кого пленила? – возмутилась Лизавета Андревна. – С твоей красотой и приданым возможен самый роскошный жених. Но не с твоим характером.
Катя готова была заплакать. Она едва могла перенести, что пойдет за Оленкой среди подруг. Все станут смотреть и говорить: вот она старшая, а еще в девках.
«Да кому до тебя дело! – хмыкнула мадам Бенкендорф. – На невесту смотрят, не на сестер-подруг, глупая девчонка!»
– Я обещаю, мы с отцом и для тебя пару найдем, – вслух сказала она. – Дай срок. У всех глаза от зависти полопаются.
На лице у Лизаветы Андревны возникло то озабоченное выражение, от которого муж готов был бежать на край света. Опять дело. Дело к нему…
Мадам Бенкендорф решила отложить беседу о Кате до лучших времен. Хватит с Шурки пока и генерала Засекина.