Середина апреля. Варшава. Дворец Бельведер
Бельведерский дворец в Варшаве походил сразу на все загородные резиденции под Петербургом. С главного фасада – на Стрельню, где великий князь Константин провел молодые, не столь счастливые годы. Те же высокие полукруглые арки, та же шатровая крыша. На Таврический, где бабка Екатерина доживала последние годы и где второй из внуков застал ее с князем Зубовым, последним фаворитом, какой скандал! Та же распростертость по земле, низкий фундамент, классический портик и широкий двор для карет: к его высочеству на поклон езжают толпы гостей-просителей.
На Павловск – гнездо матери – английским парком с прудом и каналами. Стенами на взгорье, усыпанном то зеленой, то желтой, то красно-бурой листвой дубов и кленов. Только зимой он был отменно нехорош – белый на белом. Во внутренних комнатах тоже все было белым-бело. Любимый цвет Константина. Зачем помпезность? Здесь жить, а не спектакли разыгрывать. Для разнообразия хватит люстр темной бронзы или светло-салатового мрамора на полу, ковров «от моря до моря», т. е. от стены к стене. Таков был его стиль, и женщину цесаревич выбрал под стать – зимнюю, без красок. Но нежную-нежную…
Не было только одной очевидной параллели ни во внешнем облике дворца, ни в убранстве залов. Михайловский замок, где погиб император Павел, остался как бы за рамками такого тихого, такого семейного Бельведера. Никаких подъемных мостов, башен, рвов, ничего готического, рыцарственного и предательского одновременно. Константин хорошо помнил, как роковой мартовской ночью его приволокли в покои рыдающего брата Александра, как им распоряжались пьяные офицеры-заговорщики и как он решил, что всю их семью убьют. Ничего похожего не было и не могло быть в доме его истинного счастья! Там, где милая Жанетта безвольными с виду руками вычистила паутину из его мыслей. И заглянула кроткими, без тени упрека глазами прямо в его душу: «Хороший мой, бедный мой!»
И он думать забыл, даже повторять перестал: «Меня удавят, как папеньку!» Не удавят. Потому что у изголовья его кровати встал нежный ангел с пальмовой веткой в руках – разгонять дурные сны и лелеять добрые.
Такую женщину Константин не отдал бы никому. И она его не отдала бы, это он знал наверняка. Посапывала рядом коротким носиком, чуть улыбалась во сне. Плевать, чего хотят ее соотечественники. Плевать, чего хотят за лесами-болотами русские, вроде бы его родная кровь. Есть только они. Они двое. Как предстали когда-то перед Богом – об этом своем шаге цесаревич никогда не жалел.
Жанетта повернулась на другой бок и, не просыпаясь, взяла его за толстый палец. Ей сразу стало безопасно, и она глубоко нырнула в дрему. Милая! Константин чуть не умер от тихого наплыва счастья. И так каждый день. Едва он видил ее стройную фигурку или встречался с ласковым взглядом жены, таял снеговиком под лучами солнца.
Их спальня, как почти все в Бельведере, наполнялась белым, почти девическим светом. Только ковер, на котором настоял великий князь – неприятно же спускать ноги на холодные плитки, – был ярким, красно-синим с коричневым восточным орнаментом. Фальшивая нота! Но Константин потребовал, и Жанетта, как всегда, согласилась.
Она открыла глаза, увидела мужа, по-детски разулыбалась ему. С тех пор как старая любовница Константина, госпожа Вейс, шесть лет назад покинула Варшаву, их счастью ничто не угрожало. Единственное огорчение Жанетты – принадлежность ее ненаглядного к восточной ереси. Он не католик! Но тут уж ничего нельзя поделать. Его семья, его страна разделяли ужасное заблуждение, и, если бы кто-то узнал, что он питает симпатии к католицизму, разразился бы страшный скандал! Ему бы не простили. И весьма быстро заменили на посту.
Жанетта это знала. Уж и без того крайняя душевная деликатность заставила его не требовать перехода жены в православие, тогда как все супруги великих князей, владетельные особы, королевские дочери, настоящие принцессы, под венцом меняли веру. Но не она. Истинная голубица святого Петра.
Княгиня ценила чувствительность мужа, понимала настороженность его родни. Да, ей оставалось только плакать о его собственных заблуждениях. Но она сразу свела на нет общение с любыми проповедниками, епископами и кардиналами – польскими или присланными из Рима, – которые пытались через нее подобраться к супругу и надеялись склонить его на свою сторону.
– Мой муж нерелигиозен, – был ее ответ. Что не совсем правда. Константин верил, глубоко в душе, и, кажется, не отдавая особого предпочтения конфессиям. Все они… только для людей. Бог же видит сердце и не делает различий – таково было его убеждение. Он не давил на жену, воспитанную в вере отцов, позволял ей встречаться с пасторами, терпеливо слушал, что она выписала из очередной нравоучительной книги. Но и только. Ее сердце не могло не болеть.
– Ты обеспокоен? – спросила Жанетта, подсунув кулачок под щеку и не отрывая головы от подушки.
– Да-а, – с раздражением бросил великий князь и закинул руки за голову. – Ездят тут всякие по гостям, а потом короны пропадают.
Супруга мигом поняла, о ком он. Император Николай все-таки вознамерился короноваться. Ему мало было надеть венец, по праву принадлежавший старшему брату. Теперь он забирал и польский трон, который Константин хранил незнамо для кого. Ведь сам не сядет и не просите!
Цесаревич вообще предпочел бы все оставить, как есть – в подвешенном состоянии. Чуть тронь – оборвется. Здесь он походил на старшего брата, покойного Александра. Никогда не умел прямо сказать, чего в действительности хочет. Кроме случая женитьбы на ней, конечно.
– Но Николай не угроза. Он ничуть не переменился ни к тебе, ни ко мне с тех пор, как стал царем. – Жанетта хорошо относилась к младшему брату мужа еще в его бытность великим князем. Только не понимала, как он может править: такой простой! Ни сожалений о прошлом, ни глубоких надломов, ни осознания своей изначальной греховности, а значит, обреченности. Что русские в нем находят? И если находят, то какая примитивная, грубая душой нация! В Константине ее всегда манил спрятанный излом, чувство вины – ни за что, за гибель отца, в которой он-то совсем не виноват. Но винит себя… О! как сладостно врачевать эти неуврачуемые раны. Какое томление от чужой боли, которая ищет выхода и больше не находит его ни в диких поступках, ни в пьянстве, ни в придирках к людям – только в облегчающих сердце слезах у нее на коленях.
– Разве Николай хочет у тебя что-то отнять?
Константин обиженно засопел: хочет! Уже взял корону, хотя должен был струсить и обосраться 14-го. Этого Жанетте муж, конечно, не сказал. Знал, что она с его братцем давно спелась. В прямом смысле. Когда аккомпанировала на фортепьяно. А Никс тянул арии. У него голос недурен. Хитрец! Сумел змеей заползти даже в чистое искренне сердечко невестки. Ну да он, Константин, его насквозь видит.
Единственное. Последнее. Он хочет остаться тут. И чтобы ничего не менялось. Хоть кулаком по столу стучи!
– Послушай, Жансю. – Муж грузно перевернулся на живот, даже стали видны рыжие волоски на необъятном брюхе под задравшейся рубашкой. – Я забочусь только о нашем благополучии. Николай со своим желанием во что бы то ни стало, немедленно короноваться – ему угроза.
– Но почему? – Женщина хлопала удивленными глазами, ее ресницы загибались настолько, что касались век. – Разве он отзывает тебя в Петербург? Снимает с должности? Скажи, что не поедешь. Здесь наш дом. Ты останешься, хоть частным лицом.
«Глупая, конечно, не поеду!»
– Никс вовсе не снимает меня с должности. – Цесаревич вновь повернулся на спину, одной рукой обнял супругу, приспособив ее голову у себя на плече. – Нет, не снимает. Да ему и не по силам. Но, как только он коронуется, мне станет здесь тесно. – Константин запустил два пальца за ворот ночной сорочки, тугой, как у мундира. – Из Петербурга понаедут новые люди. Его люди. Те, кому он доверяет, а я – нет. – Цесаревич продолжал обиженно сопеть. – Здешние жалобщики начнут с прошениями бегать в Россию, а не ко мне. Ведь на меня же и жалуются!
«Но ты подаешь им изрядное число поводов», – вздохнула Жанетта.
– Пока Никс занят делами дома, пока он вдалеке и как будто не имеет к Польше никакого отношения, – гнул свое великий князь, – оно и хорошо. Его здесь никто особо не считает властелином, и к нему никто с наветами на меня не обращается. А там… – Муж махнул в воздухе деревянной негнущейся ладонью. – Сама увидишь, что будет. Соберет мешка три возмущенных писем, предъявит мне и отошлет отсюда. Заставит жить безвылазно в Стрельне, – Константин затосковал. – Запрет, как медведя в зверинце. Ключ оставит у себя. И будет пускать тебя только по воскресеньям. Со мной такое уже было! Когда меня оклеветали, будто я убил ту женщину… француженку, Араджио…[56] И весь город поверил! А это не я, не я! – Он чуть не заплакал. Такой большущий. Пятьдесят лет, взрослый человек. Остатки волос торчком, пузо на одеяле, как арбуз, ноги-столбы, а хуже ребенка. – Ведь ты веришь мне?
– Конечно, верю. – Жанетта обхватила его всклокоченную голову. – Если бы не верила, как бы пошла замуж?
«Да ты и мухи не обидишь, мой дуралей! Только с виду грозный. И этим-то видом вкупе с дурными привычками все пользовались, чтобы выставлять тебя чудовищем. Больше не дам!» – Жанетта ласково поцеловала мужа. Какая гадкая у него все-таки была мать! Столько любви, столько нежности в этом человеке, и все никому не нужно! Другие качества нужны на троне? Так он и не хочет на трон! Хочет только, чтобы его оставили в покое.
– Ты действительно полагаешь, что коронация Николая опасна для нас? – переспросила жена.
Константин замотал головой.
– Не опасна. Нежелательна. Потому что в конечном счете все сведется к одному: как заставить меня покинуть Варшаву? А я уезжать не собираюсь. Так-то. – Он сел в кровати, все еще что-то ворча не то на брата, не то на апрельский холод. – Сегодня вечером придут Фикельмоны. Надо принять их как можно любезнее. Он – новый австрийский посланник в Петербурге. Вена отнюдь не заинтересована в том, чтобы Николай вмешивался в мои польские дела со своей императорской меркой. Я сделаю все от меня зависящее, чтобы уверить эмиссара Меттерниха: я ему не враг. А ты займи его супругу. Помни, что она – внучка Кутузова и будет весьма влиятельна в Петербурге.
Жанетта вздохнула. Вновь ей, скромнейшему созданию, предстоит играть роль супруги первого лица Польши, властной и знающей себе цену светской дамы… Она этого терпеть не может.
Как одеться на званый вечер в самом узком кругу? Дарья Федоровна с утра примеряла то одно, то другое. Слишком ярко – только для Неаполя. Слишком чопорно – только для Вены. Слишком пышно – на бал. Слишком строго – в церковь. Наконец, было выбрано голубое платье из шелкового репса с большим полупрозрачным кружевным воротником, наподобие косынки прикрывавшим плечи.
Великокняжеская чета, вернее цесаревич и его непонятная супруга, принимали посла в Бельведере. И сразу, при одном взгляде на мягкую, облаченную «по-домашнему» – в белое муслиновое платье – княгиню Лович, у посланницы отлегло от сердца: исчезла малейшая скованность. Милейшее создание! Такая тихая, словно вода, защищенная от ветра, – ни одно душевное движение не сминает гладь, не поднимает со дна мути.
– Вы проездом? Надеюсь, Варшава вам нравится?
Как можно сказать: нет? Хотя дома графиня Фикельмон записала в дневнике: «Провинциальный город с беспорядочной застройкой и дурными тротуарами. У дам ни одного хорошего туалета».
– Мы движемся из Вены.
– Поистине большой город. Здоров ли старый император Франц? Вы видели этого несчастного мальчика герцога Рейхштадтского?
Последний вопрос княгини выдавал не столько холодное светское любопытство, сколько участие.
– Да, я видела его один раз, – отозвалась посланница, внимательно следя за лицом Лович. За что же ее так немилосердно судят в остальной Варшаве? За неумение давить на мужа и добиваться поблажек для соотечественников? Последнее ей, как видно, нелегко сносить, отсюда и апатия.
– Государь здоров, – произнесла Дарья Федоровна. – А бедный сын Бонапарта напоминает птичку в клетке. Его положение понятно ему самому и причиняет много страданий.
– Страданий, – с явным сочувствием повторила княгиня.
«Как он интересен своим несчастьем!» – почти испугалась за герцога мадам Фикельмон.
– Мне довелось танцевать и говорить с ним, – вслух произнесла она. – Его мысли глубоки. Но он привык их скрывать. Привык таиться, вы понимаете?
– О-о, – протянула собеседница. – Очень понимаю.
– Сейчас трудно сказать, какое будущее его ожидает, – продолжала гостья. – Но на его челе читается великая судьба, отягощенная муками сердца.
Можно ли было понравиться Жанетте больше? Она и сама не знала, кто пленил ее сильнее: посланница или несчастный Франсуа-Наполеон? Известный ей только с чужих слов, но такой милый в своем горе! Каков он станет? Чья сущность перетянет в нем? Отца или матери? Тьма или свет? Очень важное решение.
Теперь Жанетта знала, о чем будет думать и за кого молиться в ближайшие дни.
– Дорогая княгиня, – собравшись с духом, сказала госпожа Фикельмон, – в Вене я имела счастье познакомиться с графиней Вонсович.
Гостья заметила, что хозяйка мигом напряглась, даже случайно стукнула серебряной ложкой по краю чашки, чего никогда не позволила бы себе в минуту полного душевного равновесия.
– Не примите мои слова за бестактность, – настойчиво повторила гостья, – но здесь, в Варшаве, я узнала, что правительство высылает из города всех подозрительных особ. Не мое дело, но в таком случае разве стоит оставлять в обществе, в свете такую влиятельную сумасбродку? Она со своей горячей головой и идеями, далекими от преданности монарху, способна всколыхнуть недовольство.
Лович подобралась. Сразу было видно, что тема ей неприятна и даже слишком хорошо известна.
– Что же с ней делать? – Жанетта развела руками. – Ее главное поместье Мокотув – едва ли не часть Варшавы. Да и где вы возьмете довольных? Не можем же мы выслать весь город.
Дарья Федоровна помедлила.
– Я не даю советов. Но в дни коронации такой багаж в столице вряд ли уместен.
Кажется, эти слова следовало сказать великому князю, а не его супруге, у которой на лице застыло столь хорошо знакомое мадам Фикельмон выражение: это не тема для дамской беседы. Неужели женщины должны говорить только о рукоделии?!
– Я покажу вам наше собрание картин. – Княгиня Лович поднялась, вынуждая тем самым и гостью встать из-за чайного столика.
Тем временем мужчины вели свою, куда более заинтересовавшую бы посланницу беседу. Они расположились в курительной. Великий князь норовил превратить в продымленный салон любую комнату. Летом и осенью Жанетта выгоняла его с сигарой на балкон. Но сейчас было еще слишком холодно, даже в сюртуке, и цесаревич курил у камина, стоя к нему спиной и заложив руки в карманы.
– Итак, вы едете в Петербург для того, чтобы гнуть там линию канцлера Меттерниха? – Лучше всего Константину давалась роль простодушного, прямолинейного солдафона.
Его собеседник тонко улыбнулся. Он понаслышке знал, как умен и изворотлив цесаревич. Шутка ли – не поехать в Петербург, когда тебя ждет корона, а вместе с ней и заговорщики! Это не каприз, не слабость, не преданность раз и навсегда данному слову, а дальний расчет. Пусть он и не вполне оправдался: брат, которого ты намеревался похоронить, похоронил мятежников. Но важно, что твоя голова осталась в недосягаемости. Не зря заговорщики именовали Константина «старым котищем», в отличие от «котенка» Николая. Додразнились!
– Австрия в первую очередь заинтересована в дружеских отношениях между двумя дворами, – Шарль-Луи сказал банальность.
– Стало быть, Священный союз решено похоронить? – настаивал великий князь. – И господин Меттерних с вами согласен? Вы готовы вывесить белый флаг?
Посланник пока не понял, чего от него добиваются. Чтобы он сказал правду? Россия своей войной против Турции закопала прежний альянс континентальных держав, даже не написав на камне имени почившего. А еще оккупировала Молдавию и Валахию, на которые австрийская корона привыкла посматривать как на свои будущие провинции.
– Сознаюсь, нас не может радовать тот факт, что держава, прежде поддерживавшая сходные с нами принципы, теперь покровительствует бунтовщикам-грекам. Возмутились ли подданные против султана-магометанина или против христианского владыки – все равно, принцип остается принципом. – Шарль-Луи быстро глянул в лицо великого князя. – Что бы вы стали делать, восстань сегодня ваши польские подданные?
Посланник ожидал, что на лице цесаревича возникнет выражение: давить! Тот и правда набычился, но за угрожающей миной Фикельмону почудилось что-то растерянное, беспомощное, почти жалкое.
– До тех пор, пока моя армия стоит на страже благополучия этого королевства, опасаться нечего.
Шарль-Луи отметил только, что цесаревич назвал польские войска «моя армия».
– Вы поэтому не отправили ее на турецкий театр военных действий? – невинно спросил он. – К императору Николаю? Остерегаетесь мятежа?
Константин сдвинул косматые брови.
– Меня глубоко задело бы, если бы части, которые обязаны мне своим существованием, ушли бы на войну без меня, – отчеканил он. – А уж удобно или неудобно было бы мое присутствие их командующим, в какое положение перед державами оно поставило бы брата – разве все это имеет значение, когда обсуждаются рыцарские приоритеты августейших особ?
Фикельмон понял, что собеседник глубоко уязвлен отказом царя принять его вместе с польской армией на Дунае. И что теперь он выговаривает то, что не осмеливается сказать в письме к императору Николаю. Не путает адресатов, а просто хочет поставить австрийского посла в курс своей позиции: ему все равно, хоть небо тресни! Капризный и упрямый себялюбец, констатировал Шарль-Луи. Но вместе с тем опытный, наторевший в дипломатических намеках лицедей, не хуже брата Александра.
«А ведь он Николаю совсем не друг», – решил посол.
– Ваш покойный брат царь Александр создал систему, которая удовлетворяла интересам всех континентальных держав. Основанный им рука об руку с монархами Австрии и Пруссии Священный союз сдерживал и карал мятежников по всей Европе. Наследник Благословенного царя грубо попрал эти принципы и если в его собственной державе разгорится огонь, то вряд ли ему поспешат помочь.
«То-то вы спешили помочь в 25-м году, – хмыкнул Константин. – Даже выгораживали некоторых главных подозреваемых. Трубецкого, например».
– Это была частная, семейная ошибка нашего посла Лебцельтерна, – поспешил оправдаться Шарль-Луи, легко поняв ход мыслей собеседника.
– За которую он поплатился местом, – кивнул цесаревич. – Не совершите подобной оплошности.
Грубость, конечно, но грубость сознательная. Предупреждение, как минимум. Как максимум – угроза.
Посол не привык, чтобы им помыкали. Он не просто дипломат. Он генерал. Стоит ли с ним говорить в таком тоне?
– Австрийский эмиссар не принимает приказов даже от августейших особ других держав, – отчеканил он. – Мой предшественник вел себя недопустимо. Извинения принесены. Посол отозван. Не хотите же вы и меня упрекать за то, чего я еще не делал!
– Но можете. – Константина тоже трудно было напугать. Он сам умел устраивать демарши и громко, при всех, говорить неудобные вещи. – Мой незабвенный брат Александр оставил Европе золотое дитя – Священный союз, – чтобы больше никогда не могло произойти ничего подобного революции и войнам Бонапарта. Четыре миллиона жизней, подумать только! Какой мор, какая война унесла столько же? – глубоко спрятанные под нависшими бровями глаза цесаревича засверкали. – И что же мы видим? Союз – эту гарантию всеобщего мира – надо было лелеять, защищать и охранять как зеницу ока. Но своекорыстие некоторых членов, – собеседник готов был ткнуть толстым пальцем посла в грудь, будто тот был сам Меттерних, – своекорыстие некоторых членов подточило альянс изнутри. Ваш канцлер хвастался перед другими кабинетами влиянием на моего покойного брата. Выставлял его слабым, безвольным, внушаемым. Чего никогда не было. Вы оскорбили нас задолго до 14 декабря. Что же оставалось делать, кроме как послать вашей компании прощальный привет? – Константин сделал ручкой. – А теперь господин Меттерних готовит на польский престол своего кандидата.
Фикельмон обомлел. Он не думал, что цесаревич осведомлен о святая святых венской политики.
– Вы полагаете, у меня нет источников? – снисходительно пожал плечами собеседник. – Графиня Вонсович уже растрезвонила по всей Варшаве о своем грандиозном успехе в постели Наполеонова щенка, прошу прощения, будущего польского короля Франциска Первого, у нас с таким именем еще никого не было.
Какое бы унижение ни чувствовал посол, он почти машинально отметил это «у нас».
– Или вы думаете, что источников нет у моего брата? – продолжал цесаревич. – Как бы прост он ни был – а на самом деле мой брат совсем непрост, – такие шаги господина Меттерниха окончательно отвратят его от союза с Веной. Ваш канцлер сначала своим неумеренным хвастовством, а затем детским, недостойным великой державы коварством погубил дело жизни моего покойного благодетеля, незабвенного Александра, которого я не постесняюсь назвать Александром Великим. Монархом Мира, а не Войны. – Константин потряс перед лицом гостя руками, а затем совсем спокойно, будто и не бесновался секунду назад, спросил: – И вы полагаете, будто я прощу вам это?
Фикельмон был озадачен. Если великий князь, и даже сам император, знают о герцоге Рейхштадтском, то есть ли у замыслов Меттерниха будущее? Не следует ли все в отношениях держав начинать с чистого листа? Даже не пытаясь апеллировать к вчерашним договоренностям?
– Принципы Священного союза крепки в каждом из моих братьев, – сказал Константин. – Россия предпочла не вольнодумство греков тишине и покою Европы, а свой интерес слишком явно выпяченному интересу Австрии. Только и всего. Судить ли человека на улице за то, что он предпочитает свою шубу желанию соседа согреться? Тем более за его счет.
Шарль-Луи мог бы согласиться. Но ведь и у его страны есть свои интересы.
– Вы можете ехать отсюда прямо в Петербург или остаться на коронацию, – криво усмехнулся цесаревич, – если туалеты жены позволяют. В любом случае вам придется говорить с моим братом напрямую, так, словно господин Меттерних не стоит за вашими плечами. Если Никс вам поверит, вы достигнете успеха.
Снова посол неосознанно отметил, что великий князь назвал императора домашним, уменьшительным прозвищем. Без должного уважения.
– Спасибо за совет. – Фикельмон поклонился. – Но ведь не только греки у турок. Венгры у нас. Поляки у вас. На кого вы обопретесь, если они вздумают бунтовать?
Цесаревич улыбнулся послу как родному.
– Случись России оступиться, ей никто не поможет. Она будет один на один с любой бедой, как уже случилось в двенадцатом году. В этом правда. Я ее понимаю. Мой незабвенный брат Александр понял по опыту. А Никс, кажется, родился с этим знанием. Мы одни. Хотя часто жертвуем для союзников. – Константин развел руками. – Большой и сильный должен давать, не требуя ничего взамен. – Он помедлил. – Возможно, моя династия потеряет польские провинции. Я вижу это каждый день в глазах моих офицеров, как бы ни хотел доверять им. Я сам теперь уж поляк – не русский и не немец. Но, – цесаревич поднял палец, – и вашему парнишке, этому последышу Бонапарта, здесь нечего искать. Как бы господин Меттерних ни старался.
Вечером, ложась спать, Шарль-Луи сказал жене:
– Великий князь Константин очень умный, хотя и своеобразный человек. Я не хотел бы иметь его своим владыкой.
Дарья Федоровна поцеловала супруга в лоб.
– Слава богу, нами правит добрейший и достойнейший император Франц, истинный подарок человечеству.
– Так всегда и говори, – рассмеялся Фикельмон. – Но помни, что в Петербурге нам придется действовать так, будто плутни князя Меттерниха – это только его плутни. Ты ведь понимаешь, о чем я?
Супруга кивнула.
– Мы сами должны быть выше этого. И демонстрировать понимание между державами. Чтобы, когда восстанут венгры, у русского императора хватило благородства или чувства самосохранения, называй как хочешь, нам помочь.
– Венгры? – Молодая женщина даже села в кровати. – С чего? Они прекрасно устроены. – Ей не понравилась снисходительная улыбка на лице мужа. – В любом случае это будет крайняя неблагодарность к короне, которая столько веков защищала их от турок!
Шарль-Луи готов был высмеять ее праведный гнев, но тема казалась не из веселых и могла повести к дальнейшим разногласиям, чего перед сном он совсем не хотел.
– Скорее уж восстанут поляки, – упрямо заявила жена. – Мне искренне жаль их. Такие храбрые и такие несчастные! Но меня пугает сама мысль о бунте. Бешенстве черни. Убийствах. Не приведи Бог. Поэтому я сегодня и намекнула супруге цесаревича на поведение графини Вонсович. Она с ее сумасбродной головой…
– Ты предупредила княгиню Лович об угрозе? – поразился муж.
– Ну да. – Дарья Федоровна пожала плечами. – Но, кажется, она не прислушалась…
Шарль-Луи взял жену за обе руки.
– Ошибаешься. Она все рассказывает мужу. И ты уже начала оказывать услуги императорской семье. Поздравляю.
– Я просто хотела предупредить…
– Ты делаешь верные шаги, даже если не сознаешь этого, – ободрил муж. – Ты молодец. К тебе будут относиться как к заведомому игроку на «их стороне». Нам стоит остаться на коронацию?
– О нет! – в ужасе воскликнула Дарья Федоровна. – У меня не хватит платьев. А заказывать что-либо в Варшаве я отказываюсь!