Пока смерть не разлучит нас - читать онлайн

Глава VI, в которой мы едем в Джеймстаун

Мы пустились в путь верхом рано утром. Я ехал впереди, мистрис Перси – у меня за спиной, на седельной подушке, Дикон сзади на гнедой кобыле. Негритянку Анджелу и дорожные сундуки я отправил по реке.

Одно удовольствие – ехать на хорошем коне по зеленому лесу, когда все в нем дышит утренней свежестью. На каждой веточке сверкал бриллиантовый убор, мокрые листья, стоило лишь до них дотронуться, проливали на нас жемчужный дождь. Лошади грациозно ступали по папоротникам, мху и пышной траве; из туманной фиолетовой дали на нас, замерев, смотрели олени, воздух был полон звонким щебетом птиц, верещаньем белок, жужжанием пчел, и солнце, проникая сквозь густые кроны деревьев, щедро сыпало на нас золотую пыль.

Мистрис Джослин Перси была весела, словно ясное летнее утро. Прошло уже четырнадцать дней, с тех пор как мы встретились, и за это время я обнаружил в ней втрое больше различных настроений. Она могла быть веселой и приветливой, как утро, мрачной и мстительной, как грозы, нередко гремевшие днем, печальной, как вечерние сумерки, величавой, как ночь, словом, представала во множестве самых несхожих расположений духа. И еще: она могла быть по-детски откровенной – и все же ничего о себе не рассказать.

Сегодня она соизволила быть милостивой и любезной, и Дикон по десять раз в час соскакивал со своей кобылы, чтобы сорвать цветок, на который ему указывал ее белоснежный пальчик. Она сплела пестрый венок и надела его себе на голову; нарвала целую охапку вьюнков, свисавших с ближних веток, и перепачкала руки и губы соком ягод, которые приносил ей Дикон. Она смеялась, глядя на резвящихся белок и разбегающихся куропаток; ее смешило решительно все: индюшки, переходящие нашу тропинку, выпрыгивающие из ручьев рыбы, старый Джоком с сыновьями, переправлявшие нас на пароме через Чикахомини. Мой мушкет вызвал у нее живейшее любопытство, а когда мы выехали на прогалину и увидели сидевшего на обгорелой сосне орла, она потребовала у меня пистолет. Я вынул оружие из-за пояса, со смехом вручил его ей и сказал:

– Клянусь съесть все, что вы подстрелите.

– Пари, пари! – вскричала она, прицеливаясь. – В Джеймстауне есть торговцы мелочным товаром? Если я сейчас попаду, вы купите мне шитую жемчугом ленту для шляпы?

– Даже две.

Она выстрелила, и орел с негодующим воплем улетел. Однако два или три его пера, кружась, упали на землю. Дикон тотчас принес их ей, и она, победоносно указав на алеющие на них капли крови, воскликнула:

– Вы сказали – две!

Но вот солнце поднялось выше, и в свои права вступил полуденный зной. Интерес мистрис Перси к лесным цветам, птичкам и зверушкам мало-помалу угас, а вместо смеха мы все чаще слышали усталые вздохи. Ворох вьюнков соскользнул с ее колен, потом она сняла с головы увядший венок и отбросила его прочь. Охота говорить у нее пропала, и вскоре я почувствовал, как ее голова привалилась к моему плечу.

– Госпожа заснула, – послышался сзади голос Дикона.

– Знаю, – ответил я. – Моя кольчуга будет для нее плохой подушкой. Пригляди, чтобы она не упала с лошади.

– Тогда я лучше пойду рядом, – сказал он.

Я кивнул, и Дикон спешился и зашагал рядом с моим конем, одной рукой придерживая уздечку своей кобылы, а другой – седельную подушку, на которой сидела мистрис Перси. Прошло десять минут, из коих последние пять я смотрел не вперед, а назад, через плечо. Наконец, не выдержав, я резко окликнул его:

– Дикон!

Вздрогнув, он опомнился и густо покраснел.

– Да, сэр?

– Может быть, для разнообразия ты переведешь взгляд на меня? Скажи, Дикон, сколько лет прошло, с тех пор как в Виргинию явился губернатор Дэйл?

– Десять лет, сэр.

– По пути в Джеймстаун мы проедем по известному тебе полю под известным тебе деревом. Ты помнишь, что там случилось несколько лет назад?

– Мне этого никогда не забыть, сэр. Вы тогда спасли меня от колесования.

– Тебя уже привязали к колесу, и палач приготовился размозжить тебе кости за твое распутство, пьянство и пристрастие к азартным играм. Я упросил Дэйла пощадить тебя, наверно, только потому, что когда-то ты был помощником конюха в моей роте в Нидерландах. Но, Бог свидетель, такого, как ты, едва ли следовало спасать!

– Я это знаю, сэр.

– Дэйл не хотел отпускать тебя без наказания и решил продать в рабство. Тогда я, по твоей просьбе, купил тебя, и с тех пор ты служил мне, не слишком плохо и не слишком хорошо. Особого раскаяния в прошлых грехах я за тобой не замечал, стремление исправиться было тебе и вовсе неведомо. Как ты родился дерзким плутом, так плутом и умрешь. Но мы с тобою долго жили вместе, вместе охотились, сражались, проливали кровь, и мне кажется, нас связывает взаимная приязнь. По-своему мы даже любим друг друга. Я закрывал глаза на многие твои проступки и часто тебя выгораживал. Взамен я требовал только одного, и если бы ты мне этого не дал, я бы нашел для тебя другого Дэйла, и пусть бы он делал с тобою то, что счел бы нужным.

– Разве я когда-нибудь отказывал вам в этом, мой капитан?

– Пока нет. А теперь убери руку с седельной подушки, подыми ее и повторяй за мной: «Эта леди – моя госпожа, жена моего господина. Если я в чем-нибудь согрешу против нее, пусть Господь одобрит то, что сделает со мной мой хозяин».

Кровь бросилась ему в лицо. Пальцы, вцепившиеся в седельную подушку, медленно разжались.

– Запоздалое повиновение сродни мятежу, – сказал я. – Так что же, любезный, будешь ты подчиняться или нет?

Он поднял руку и повторил требуемые слова.

– А теперь поддерживай ее, как раньше, – приказал я и поехал дальше, глядя вперед, на дорогу.

Через одну милю мистрис Перси шевельнулась и приподняла голову с моего плеча.

– Мы еще не в Джеймстауне? – промолвила она со вздохом, не совсем еще проснувшись. – О эти бесконечные деревья! Мне снилось, что я в Виндзоре34 на соколиной охоте, а потом я вдруг очутилась в этом лесу… теперь я была лесной птичкой, вольной и оттого счастливой… Но тут на меня налетел коршун, сжал когтями – и я снова стала самой собой, а коршун превратился в… Ах, что я говорю? Это все спросонок… Слышите? Кто это там поет?

И правда, где-то впереди недалеко от нас звучный мужской голос выводил:

Вскоре деревья расступились, и мы, выехав на небольшую поляну, увидели того, кто пел эту песенку. Он лежал под дубом на мягкой травке, положив руки под голову, и глядел в летнее небо, голубеющее в просветах между ветвями. Одна нога его была закинута на другую, и на колене сидела белка, держа в лапках орех, а еще с полдюжины, словно игривые котята, сновали туда-сюда по его могучему телу. В нескольких шагах от певца паслась старая серая кляча, тощая, как скелет, с наколенными наростами на всех четырех ногах. Ее седло и уздечка висели на суку дуба, под которым отдыхал хозяин.

Тот между тем весело распевал:

– Добрый день, преподобный отец, – окликнул я его. – Сочиняете новый божественный гимн для воскресной службы?

Преподобный Джереми Спэрроу, нисколько не смутившись, осторожно стряхнул с себя белок, встал и подошел к нам.

– Пустяк, безделка, – объявил он, небрежно махнув рукой, – старая глупая песня, которая сама собой пришла мне на ум, оттого что небо нынче такое голубое, а листья – такие зеленые. Если бы вы подъехали чуть раньше или чуть позже, то вместо нее услыхали бы девяностый псалом. Добрый день, сударыня! Теперь я понимаю, почему мне вдруг захотелось петь – ведь ко мне приближалась сама королева мая35.

– Вы, верно, держите путь в Джеймстаун? – спросил я. – Коли так, поезжайте с нами. Дикон, оседлай коня его преподобия.

– Оседлать его ты, конечно, можешь, приятель, – вмешался мастер Спэрроу, – ибо и он, и я уже довольно бездельничали, но боюсь, что за вашими лошадьми ему все равно не угнаться. Нет, мы с моим конем оба пойдем пешком.

– По-моему, вашему коню недолго осталось жить на этом свете, – сказал я, оглядывая его убогого росинанта36, – но до Джеймстауна уже рукой подать. До тех пор он протянет.

Мастер Спэрроу уныло покачал головой.

– Я купил его неподалеку от Уэстовера у одного из здешних виноградарей-французов, – сказал он. – Этот месье сидел на нем и нещадно колотил его дубинкой, потому что бедное создание не могло сдвинуться с места. Я поверг негодяя во прах, после чего мы с ним заключили сделку: он получил мой кошелек, а я – его коня. С тех пор мы с этой скотинкой бредем вместе, поскольку совесть не позволяет мне сесть на нее верхом. Вы читали басни Эзопа, капитан Перси?

– Читал и помню историю про старика, мальчика и осла, – отвечал я. – В конце концов пострадал осел. Вот что, друг мой, успокойте-ка вы свою не в меру щепетильную совесть, и пусть сей конь бледный37 немного походит под седлом.

– Нет, капитан Перси, я на него не сяду, – с улыбкой сказал он. – Ибо, обладая душой слабой, жалкой и чувствительной, я, на свою беду, сложен как Геркулес или как лорд Уорик. Вот если бы я был щуплого телосложения или хотя бы весил столько же, сколько ваш слуга…

– Понимаю, – сказал я. – Дикон, отдай свою кобылу его преподобию, а сам садись на его коня и тихонько доставь этого скакуна в город. А если окажется, что он не в силах тебя снести, поведешь его на поводу.

Лицо мастера Спэрроу просветлело; он тотчас вскочил в седло и, ничуть не скрывая радости, принялся гарцевать на тропинке, поворачивая лошадь то вправо, то влево.

– Смотри, обращайся бережно с этим бедным животным, приятель, – добродушно крикнул он Дикону (тот был мрачнее тучи). – Доставь его тихим ходом в Джеймстаун и отведи к дому мастера Бака – это возле церкви.

– А что вы делаете в Джеймстауне? – спросил я, когда, оставив позади поляну, мы вступили под сень соснового бора. – Я слыхал, что вы поехали в Хенрикус, чтобы помочь преподобному Торпу в обращении индейцев.

– Да, – отвечал он, – поехал. Мне мнилось, что у меня есть призвание к миссионерской деятельности. Я был в этом совершенно уверен и уже видел себя в роли нового апостола язычников38. Из Хенрикуса я немедля отправился в лес, взяв с собою только индейца-переводчика, и за день пути добрался до индейской деревушки. Собрав вокруг себя всех ее обитателей, я сел на пригорке и начал читать и разъяснять им Нагорную проповедь39. Они слушали чинно, серьезно и внимательно, чем очень меня порадовали, и я уже думал, что спасение их душ близко. Так вот, кончаю я проповедь, и тут со своего места встает старый индеец и обращается ко мне с длинной речью. Я в ней, конечно, ничего не понял, но решил, что он приветствует и благодарит меня за весть о мире и благоволении. Потом он пригласил меня остаться и поприсутствовать на некоем увеселении, сути которого я не разобрал. Я остался, и ближе к вечеру меня с пышными церемониями привели на площадь в центре деревни. Там я увидел врытый в землю столб, окруженный кольцом из горящего хвороста. К столбу был привязан индеец, как мне пояснил мой переводчик, то был пленный воин из враждебного племени, обитающего за водопадом. Его руки и ноги были прикручены к столбу кожаными ремешками, продетыми сквозь дыры, прорезанные в предплечьях и лодыжках, все тело сплошь утыкано сосновыми щепками, пылающими, точно миниатюрные факелы, а на бритой голове стояло медное блюдо, полное раскаленных углей. Чуть поодаль от первого столба виднелся второй – к этому еще никого не привязали, и разложенный вокруг хворост не был зажжен. Как вы уже, наверное, догадались, я не стал дожидаться, пока мои хозяева зажгут его, а отломил дубовый сук и, орудуя им, как Самсон ослиной челюстью, поразил этих филистимлян. Их несчастной жертве уже ничем нельзя было помочь, но его мучителям я воздал сполна. И зря они старались, вкапывая тот второй столб и накладывая вокруг него хворост для своего адского пламени, – все их труды пропали даром. Под конец я прыгнул в речку, на которой стояла их проклятая деревня, и благополучно уплыл, а на следующий день пошел к Джорджу Торпу и наотрез отказался от своей должности, поскольку в Писании нигде не сказано, что мы должны проповедовать слово Божие чертям. Вот когда Компания будет готова угостить их по-иному – сталью и свинцом, тогда пусть позовет меня. После этого я сел в лодку и поплыл в Джеймстаун, где узнал, что мой почтенный коллега, преподобный Бак, заболел малярией и совсем плох. В конце концов его отправили вверх по реке, надеясь, что смена климата восстановит его здоровье. Таким образом, паства его осталась без пастыря, и поскольку другого, более достойного священника взять было негде, губернатор и капитан Уэст поставили на это место меня, несмотря на все мои возражения. Кстати, дорогой сэр, где вы собираетесь остановиться?

– Пока не знаю, – ответил я. – Приезжих в городе сейчас много, а гостиницу еще не достроили.

– А почему бы вам не пожить у меня? – сказал он. – В доме пастора нас сейчас только двое: я да домоправительница, тетушка Аллен. Там пять больших, хорошо обставленных комнат и прекрасный сад, хотя деревья, надо признаться, дают слишком много тени. Так что если вы почтите мое жилище и принесете туда солнечный свет, – тут он с улыбкой поклонился мистрис Перси, – то я буду считать себя вашим должником.

Этот план мне понравился. Если не считать домов губернатора и капитана Уэста, дом пастора был самым лучшим в городе. К тому же стоял он в большом саду, вдалеке от улицы, а мне как раз хотелось уединения. Тетушка Аллен была женщина вялая и нелюбопытная. Наконец имелся еще один довод за – мастер Джереми Спэрроу был мне по душе.

Я принял его предложение, поблагодарил, но он тотчас оборвал изъявления моей благодарности и принялся осыпать комплиментами мистрис Перси, которая на сей раз соблаговолила быть любезной с нами обоими. Так мы ехали то по солнцепеку, то в густой тени, вполне довольные жизнью и собой и такие же веселые, как беззаботные лесные пташки. В скором времени мы достигли полуострова и проехали перешеек. Перед нами лежал город: человеку постороннему он показался бы убогой маленькой деревушкой, те же, кому он был дорог, видели в нем оплот и столицу англичан в западном полушарии, росток, из которого могут взрасти великие города, новорожденного, который со временем может сравняться по мощи и красоте со своим отцом – Лондоном. Вот чем Джеймстаун был для меня и для горстки других, как здесь, в Виргинии, так и в нашей отчизне; вот о чем думали мы, глядя на его тесные домишки, бедную церковь и грубо скроенный форт. Мы любили этот город, знавший много горя и мало радости, он был для нас зародышем будущего, на которое все еще разевала свою пасть Испания, грозившая разом обесценить все наши труды на этой земле и все перенесенные ради нее лишения. Но были и другие, те, кто видел лишь убожество построек, дизентерию и малярию, почти полную беззащитность города перед лицом врага, немногочисленность его жителей и множество могил. Не обнаружив в новом краю ни золота, ни земного рая, поняв, что и здесь им надо добывать хлеб свой в поте лица своего, они мгновенно впадали в уныние и либо умирали – надо думать, из чистого упрямства, – либо неслись обратно в Англию и там рассказывали руководителям Виргинской компании всякие мрачные истории про нашу жизнь. Потом стараниями лорда Уорика все эти басни достигали священных ушей Его Величества, что обеспечивало колонии и основавшей ее Компании королевскую немилость.

Подъехав к палисаду, мы увидели, что городские ворота открыты, а стражник исчез.

– Куда это все подевались? – с изумлением сказал мастер Спэрроу, когда мы выехали на улицу.

И правда, куда все подевались? Двери домов были распахнуты настежь, но в них никого не было, никто не стоял на пороге, не выглядывал из окон. Городская площадь была пуста: ни судачащих у колодца женщин, ни снующих под ногами детей; возле тюрьмы у позорного столба не толпились зеваки, у резиденции губернатора не стоял на посту часовой – нигде не было видно ни единой живой души, будь то дворянин или простолюдин.

– Они что, все разом переселились? – вскричал Спэрроу. – Эмигрировали, что ли?

– Во всяком случае, одного они оставили, чтоб он мог рассказать, что здесь случилось, – сказал я. – Вон он, бежит нам навстречу.