Похождения бравого солдата Швейка - читать онлайн

Глава I. Злоключения Швейка в поезде

В одном из купе второго класса скорого поезда Прага – Чешские Будейовицы ехало трое пассажиров: поручик Лукаш, напротив него пожилой, совершенно лысый господин и, наконец, Швейк. Последний скромно стоял у двери и почтительно готовился выслушать очередной поток ругательств поручика, который, не обращая внимания на присутствие лысого штатского, всю дорогу орал, что Швейк – скотина и тому подобное.

Дело было пустяковое: речь шла о количестве чемоданов, за которыми должен был присматривать Швейк.

– Украли у нас чемодан! – ругал Швейка поручик. – Как только у тебя язык поворачивается, негодяй, докладывать мне об этом.

– Осмелюсь доложить, господин обер-лейтенант, – тихо ответил Швейк, – его взаправду украли. На вокзале всегда болтается много жуликов, и, видать, кому-то из них наш чемодан, несомненно, понравился, и этот человек, несомненно, воспользовался моментом, когда я отошел от чемоданов доложить вам, что с нашим багажом все в порядке. Этот субъект мог украсть наш чемодан именно в этот подходящий для него момент. Они только и ловят такие моменты. Два года тому назад на Северо-Западном вокзале у одной дамочки украли детскую колясочку вместе с девочкой, закутанной в одеяльце, но воры были настолько благородны, что сдали девочку в полицию на нашей улице, заявив, что ее, мол, подкинули в воротах, и они ее там нашли. Потом газеты превратили бедную дамочку в мать-злодейку. – И Швейк с твердой убежденностью заключил: – На вокзалах всегда крали и будут красть – без этого не обойтись.

– Я глубоко убежден, Швейк, – сказал поручик, – что вы кончите плохо. До сих пор не могу понять, корчите вы из себя осла или же так уж и родились ослом. Что было в этом чемодане?

– Почти ничего, господин обер-лейтенант, – ответил Швейк, не спуская глаз с голого черепа штатского, сидевшего напротив поручика и, казалось, не проявлявшего никакого интереса ко всему происшествию, читая «Нойе фрейе прессе[155]». – Только зеркало из вашей комнаты и железная вешалка из передней, так что мы, собственно говоря, не потерпели никаких убытков, ведь и зеркало, и вешалка принадлежали домохозяину… – Увидев угрожающий жест поручика, Швейк продолжал ласковым тоном: – Осмелюсь доложить, господин обер-лейтенант, о том, что чемодан украдут, я заранее ничего не знал, а что касается зеркала и вешалки, то я сказал хозяину, что мы ему все отдадим, когда вернемся с фронта домой. Во вражеских землях зеркал и вешалок сколько угодно, так что все равно ни мы, ни домохозяин в убытке не останемся. Как только займем какой-нибудь город…

– Цыц! – не своим голосом взвизгнул поручик. – Я вас под полевой суд отдам! Думайте, что говорите, если у вас в башке есть хоть капля разума! Другой за тысячу лет не смог бы натворить столько глупостей, сколько вы за эти несколько недель. Надеюсь, что и вы это заметили?

– Так точно, господин обер-лейтенант, заметил. У меня, как говорится, очень развит талант к наблюдению, но только когда уже поздно и когда неприятность уже произошла. Мне здорово не везет, все равно как некоему Нехлебе с Неказанки, который ходил в трактир «Сучий лесок». Тот всегда мечтал стать добродетельным и каждую субботу начинал новую жизнь, а на другой день всегда рассказывал: «А утром-то я заметил, товарищи, что лежу на нарах![156]» И всегда, бывало, беда стрясется с ним, именно когда он решит, что пойдет себе тихо и мирно домой; а под конец все-таки окажется, что он сломал где-нибудь забор, или выпряг лошадь у извозчика, или попробовал прочистить себе трубку петушиным пером из султана на каске полицейского. Нехлеба от всего этого был в отчаянии, но особенно его угнетало то, что весь его род такой невезучий. Однажды его дедушка отправился бродить по свету…

– Оставьте меня в покое, Швейк, с вашими россказнями!

– Осмелюсь доложить, господин обер-лейтенант, все, что я сейчас говорю, – сущая правда. Отправился, значит, его дед бродить по белу свету…

– Швейк, – разозлился поручик, – еще раз приказываю вам прекратить вашу болтовню. Не хочу ничего от вас слышать. Как только приедем в Будейовицы, я найду на вас управу. Посажу под арест. Знаете это?

– Никак нет, господин поручик, не знаю, – мягко сказал Швейк. – Вы об этом не заикались даже.

Поручик невольно заскрежетал зубами, вздохнул, вынул из кармана шинели «Богемию» и стал читать сообщения о колоссальных победах германской подводной лодки «Е» и ее действиях на Средиземном море. Когда он дошел до сообщения о новом германском изобретении – взрывании городов при помощи специальных бомб, которые сбрасываются с аэропланов и взрываются три раза подряд, его чтение прервал Швейк, заговоривший с лысым господином:

– Простите, сударь, не изволите ли вы быть господином Пуркрабеком, агентом из банка «Славия»?

Не получив ответа, Швейк обратился к поручику:

– Осмелюсь доложить, господин обер-лейтенант, я читал однажды в газетах, что у нормального человека должно быть на голове в среднем от шестидесяти до семидесяти тысяч волос и что у брюнетов обыкновенно волосы бывают более редкими, есть много примеров… А один фельдшер, – продолжал он неумолимо, – говорил в кафе «Шпирек», что волосы выпадают из-за сильного душевного потрясения в первые шесть недель после рождения…

Тут произошло нечто ужасное. Лысый господин вскочил и заорал на Швейка:

– Marsch heraus, Sie Schweinkerl![157] – и поддал его ногой так, что оба вылетели в коридор. Потом лысый господин вернулся и преподнес поручику небольшой сюрприз, представившись ему.

Швейк слегка ошибся: лысый субъект не был паном Пуркрабеком, агентом из банка «Славия», а всего-навсего генерал-майором фон Шварцбург. Генерал-майор совершал в гражданском платье инспекционную поездку по гарнизонам и в данный момент готовился нагрянуть в Будейовицы.

Это был самый страшный из всех генералов-инспекторов, когда-либо рождавшихся под луной. Обнаружив где-нибудь непорядок, он заводил с начальником гарнизона такой разговор:

– Револьвер у вас есть?

– Есть.

– Прекрасно. На вашем месте я бы знал, что с ним делать. Это не гарнизон, а стадо свиней!

И действительно, после его инспекционной поездки то тут, то там кто-нибудь всегда стрелялся.

В таких случаях генерал фон Шварцбург с удовлетворением констатировал:

– Правильно! Это настоящий солдат!

Казалось, ему было не по сердцу, когда после его ревизии хоть кто-нибудь оставался в живых. Кроме того, он страдал манией переводить офицеров на самые скверные места. Достаточно было пустяка, чтобы офицер распрощался со своим гарнизоном и отправился на черногорскую границу или в безнадежно спившийся гарнизон в грязной галицийской дыре.

– Господин поручик, – спросил генерал, – в каком военном училище вы обучались?

– В пражском.

– Итак, вы обучались в военном училище и не знаете даже, что офицер является ответственным за своего подчиненного? Недурно. Во-вторых, вы болтаете со своим денщиком, словно с близким приятелем. Допускаете, чтобы он говорил, не будучи спрошен. Еще лучше! В-третьих, вы разрешаете ему оскорблять ваше начальство. Это лучше всего! Из всего этого я делаю некоторые выводы… Как ваша фамилия, господин поручик?

– Лукаш.

– Какого полка?

– Я служил…

– Благодарю вас. Речь идет не о том, где вы служили. Я желаю знать, где вы служите теперь?

– В Девяносто первом пехотном полку, господин генерал-майор. Меня перевели…

– Вас перевели? И отлично сделали. Вам будет очень невредно вместе с Девяносто первым полком в ближайшее время увидеть театр военных действий.

– Об этом уже есть решение, господин генерал-майор.

Тут генерал-майор прочитал лекцию о том, что, по его наблюдениям, офицеры стали в последнее время говорить с подчиненными в товарищеском тоне, что он видит в этом опасный уклон в сторону развития разного рода демократических принципов. Солдата следует держать в страхе, он должен дрожать перед своим начальником, бояться его; офицеры должны держать солдат на расстоянии десяти шагов от себя и не позволять им иметь собственные суждения и вообще думать. В этом-то и заключается трагическая ошибка последних лет. Раньше нижние чины боялись офицеров как огня, а теперь… – генерал-майор безнадежно махнул рукой, – теперь большинство офицеров нянчится со своими солдатами, вот что.

Генерал майор опять взял газету и углубился в чтение.

Поручик Лукаш, бледный, вышел в коридор, чтобы рассчитаться со Швейком. Тот стоял у окна с таким блаженным и довольным выражением лица, какое бывает только у четырехнедельного младенца, который досыта насосался и сладко спит.

Поручик остановился и кивком головы указал Швейку на пустое купе. Затем он вошел вслед за Швейком и запер за собой дверь.

– Швейк, – сказал он торжественно, – наконец-то пришел момент, когда вы получите от меня пару оплеух, каких еще свет не видывал! Как вы смели приставать к этому плешивому господину! Знаете, кто он? Это генерал-майор фон Шварцбург!

Швейк принял вид мученика.

– Никак нет, господин обер-лейтенант, у меня никогда в жизни и в мыслях не было кого-нибудь обидеть, ни о каком генерал-майоре я и понятия не имел. А он и вправду – вылитый пан Пуркрабек, агент из банка «Славия»! Тот ходил в наш трактир и однажды, когда уснул за столом, какой-то доброжелатель написал на его плеши чернильным карандашом: «Настоящим позволяем себе предложить вам, согласно прилагаемому тарифу № III «с», свои услуги по накоплению средств на приданое и по страхованию жизни на предмет обеспечения ваших детей». Ну все, понятно, ушли, а я с ним остался один. Мне, известное дело, всегда не везет. Когда он проснулся и посмотрел в зеркало, то разозлился и подумал, что это я написал, и тоже хотел мне дать пару оплеух.

Слово «тоже» слетело с уст Швейка так трогательно и с таким мягким укором, что у поручика опустилась рука.

Швейк продолжал:

– Из-за такой маленькой ошибки не стоило этому господину волноваться. Ему действительно полагается иметь от шестидесяти до семидесяти тысяч волос – так было сказано в статье «Что должно быть у нормального человека». Мне никогда и в голову не приходило, что существует на свете какой-то плешивый генерал-майор. Произошла, как говорится, роковая ошибка, которая с каждым может случиться, если человек что-нибудь скажет, а другой к этому придерется. Несколько лет тому назад портной Гивль рассказал нам такой случай из своей жизни. Однажды ехал он из Штирии[158], где портняжничал, в Прагу через Леобен[159] и вез с собой окорок, который купил в Мариборе[160]. Едет в поезде и думает, что он – единственный чех среди всех пассажиров. Когда проезжали Святой Мориц, портной начал отрезывать себе ломтики от окорока. А напротив сидел пассажир, который бросал на эту ветчину влюбленные взгляды, так что у него даже потекли слюнки. Портной Гивль это заметил, да и говорит себе вслух: «Ты, паршивец, небось тоже с удовольствием пожрал бы!» Тут господин отвечает ему по-чешски: «Ясно, пожрал бы, если ты мне дал бы». Ну и слопали вдвоем весь окорок, еще не доезжая Чешских Будейовиц. А звали того господина Войтех Роус.

Поручик Лукаш посмотрел на Швейка и вышел из купе; не успел он усесться на свое место, как в дверях появилась открытая физиономия Швейка.

– Осмелюсь доложить, господин обер-лейтенант, через пять минут мы в Таборе. Поезд стоит пять минут. Прикажете заказать что-нибудь к завтраку? Когда-то здесь можно было получить недурные…

Поручик вскочил как ужаленный и в коридоре сказал Швейку:

– Еще раз предупреждаю: чем реже вы будете попадаться мне на глаза, тем лучше. Я был бы счастлив, если б совсем вас не видел, и, будьте уверены, я об этом позабочусь. Не показывайтесь мне на глаза, исчезните, скотина, идиот!

– Слушаюсь, господин обер-лейтенант!

Швейк отдал честь, повернулся по всем правилам на каблуке и пошел в конец вагона. Там он уселся в углу на место проводника и завел разговор с каким-то железнодорожником:

– Разрешите обратиться к вам с вопросом…

Железнодорожник, не проявляя никакой охоты вступать в разговор, апатично кивнул головой.

– Бывал у меня часто в гостях один знакомый, – начал Швейк, – славный парень, по фамилии Гофман. Этот самый Гофман утверждал, что вот эти тормоза в случае тревоги не действуют; короче говоря, если потянуть за рукоятку, ничего не получится. Я такими вещами, правду сказать, никогда не интересовался, но раз уж сегодня я обратил внимание на этот тормоз, то интересно было бы знать, в чем тут суть, а то вдруг когда-нибудь понадобится.

Швейк встал и вместе с железнодорожником подошел к тормозу с надписью: «В случае опасности».

Железнодорожник счел своим долгом объяснить Швейку устройство всего механизма аварийного аппарата:

– Это он вам правильно сказал, что нужно потянуть за рукоятку, но он соврал, что тот не действует. Поезд безусловно остановится, так как тормоз через все вагоны соединен с паровозом. Аварийный тормоз должен действовать.

При этом оба во время разговора держали руки на рукоятке, и поистине остается загадкой, как это случилось, что рукоять оттянулась назад и поезд остановился.

Оба никак не могли прийти к соглашению, кто, собственно, подал сигнал тревоги. Швейк утверждал, что не мог этого сделать, – дескать, он не уличный мальчишка.

– Я сам удивляюсь, – добродушно говорил он подоспевшему кондуктору, – почему это поезд вдруг остановился. Ехал, ехал, и вдруг на тебе – стоп! Мне это еще неприятнее, чем вам.

Какой-то солидный господин стал на защиту железнодорожника и утверждал, что сам слышал, как солдат первый начал разговор об аварийных тормозах.

Но Швейк все время повторял, что он абсолютно честен и в задержке поезда совершенно не заинтересован, так как едет на фронт.

– Начальник станции вам все разъяснит, – решил кондуктор. – Это обойдется вам в двадцать крон.

Пассажиры тем временем вылезли из вагонов, раздался свисток обер-кондуктора, и какая-то дама в панике побежала с чемоданом через линию в поле.

– И стоит, – рассуждал Швейк, сохраняя полнейшее спокойствие, – двадцать крон – это еще дешево. Однажды, когда государь-император посетил Жижков, некий Франта Шнор остановил его карету, бросившись перед государем-императором на колени прямо посреди мостовой. Потом полицейский комиссар этого района, плача, упрекал Шнора, что ему не следовало падать на колени в его районе, надо было на соседней улице, которая относится уже к району комиссара Каруса, – и там выражать свои верноподданнические чувства. Потом Шнора посадили.

Швейк посмотрел вокруг как раз в тот момент, когда к окружившей его группе слушателей подошел обер-кондуктор.

– Ну, ладно, едем дальше, – сказал Швейк. – Хорошего мало, когда поезд опаздывает. Если б это случилось в мирное время, тогда, пожалуйста, Бог с ним, но раз война, то нужно знать, что в каждом поезде едут военные чины: генерал-майоры, обер-лейтенанты, денщики. Каждое такое опоздание – вещь коварная. Наполеон при Ватерлоо опоздал на пять минут и очутился в нужнике со всей своей славой.

В этот момент через группу слушателей протиснулся поручик Лукаш. Бледный как смерть, он мог выговорить только:

– Швейк!

Швейк взял под козырек и отрапортовал:

– Осмелюсь доложить, господин обер-лейтенант, на меня свалили, что я остановил поезд. Чудные пломбы у железнодорожного ведомства на аварийных тормозах! Человеку лучше к ним не приближаться, а то наживешь беду и с тебя захотят содрать двадцать крон, как с меня.

Обер-кондуктор вышел, дал свисток, и поезд тронулся.

Пассажиры разошлись по своим купе. Лукаш не промолвил больше ни слова и тоже пошел на свое место. Швейк, железнодорожный служащий и кондуктор остались одни.

Кондуктор вынул записную книжку и стал составлять протокол о происшествии. Железнодорожник враждебно глядел на Швейка. Швейк спросил:

– Давно служите на железной дороге?

Так как железнодорожник не ответил, Швейк рассказал случай с одним из своих знакомых, неким Франтишеком Мличеком из Угржиневси под Прагой, который тоже как-то раз потянул за рукоятку аварийного тормоза и с перепугу лишился языка. Дар речи вернулся к нему только через две недели, когда он пришел в Гостивар в гости к огороднику Ванеку, подрался там и об него измочалили арапник.

– Это случилось, – прибавил Швейк, – в тысяча девятьсот двенадцатом году в мае-месяце.

Железнодорожный служащий заперся в клозете.

Со Швейком остался кондуктор, который стал вымогать у него двадцать крон штрафу, угрожая, что в противном случае сдаст его в Таборе начальнику станции.

– Ну что ж, отлично, – сказал Швейк, – я не прочь побеседовать с образованным человеком. Буду очень рад познакомиться с таборским начальником станции.

Швейк вынул из кармана гимнастерки трубку, закурил и, выпуская едкий дым солдатского табака, продолжал:

– Несколько лет тому назад начальником станции Свитава был пан Вагнер. Вот был живодер! Придирался к подчиненным и прижимал их где только мог, но больше всего наседал на стрелочника Юнгвирта, пока несчастный с отчаяния не побежал топиться. Но перед тем как покончить с собой, Юнгвирт написал начальнику станции письмо о том, что будет пугать его по ночам. Ей-богу, не вру! Так и сделал. Сидит вот начальник станции ночью у телеграфного аппарата, как вдруг раздается звонок, и начальник станции принимает телеграмму: «Как поживаешь, сволочь? Юнгвирт».